«Главнамур, «признав» 26 октября Советскую власть, уже 27 октября опубликовал телеграммы Керенского и генерала Духонина, призывавших не подчиняться Советской власти и выступить против большевиков. Этот факт показывает подлинное лицо Главнамура…» и т. п.
Но, позвольте, так ли это?! Признав Советскую власть в первый же день, когда было далеко не ясно, удержится ли она, адмирал, конечно, рисковал головой — он же был человек военный, подчиненный высшему командованию. Таким высшим начальником являлся для него Духонин, который оставался на посту и. о. верховного главнокомандующего вплоть до 22 ноября, когда Советское правительство отстранило его от должности и назначило на его место Крыленко.
27 октября, когда в Мурманск пришла телеграмма Духонина, призывающая к борьбе с большевиками и к безусловному подчинению Временному правительству, главнамур не имел права умолчать о ней, но сопроводил ее (а также телеграмму Керенского) своим приказом, который придется привести целиком:
«Объявляю телеграмму Начальника Штаба Верховного Главнокомандующего за № 7950, напоминаю, что в Мурманском Укрепленном районе и на Мурманском отряде судов в настоящий момент вся власть принадлежит Временному Революционному Комитету, по поручению и под контролем которого я действую вместе со всей администрацией, мне подчиненной.
Пусть же каждый гражданин делает спокойно свое дело, помня, что как личные его интересы, так и интересы всего Мурманского края находятся в руках людей, преданных народному делу.
Подлинное лицо главнамура тут выглядит несколько иначе, чем изображает Тарасов!.. И «маневр с целью удержать власть» по меньшей мере неправдоподобное утверждение: ведь, по Тарасову, все руководство общественных организаций, Совета и Центромура было «меньшевистско-эсеровским» и предательским, — если бы Кетлинский захотел, что стоило ему не идти на риск признания?! Вспомним, что Мурман того времени был крайне плохо связан с центром, даже радиосвязи не было, только телеграф да газеты, приходящие на пятый, восьмой, а то и десятый день. Вся реальная власть была в руках главнамура. Все продовольственное и вещевое снабжение Мурманска и железной дороги до Кандалакши обеспечивалось англичанами, даже уголь для русских военных кораблей получали от англичан! Иностранные военные корабли грозной силой стояли на мурманском рейде, и эта грозная сила только и ждала, чтобы русский начальник попросил помощи «для обеспечения порядка». Если бы Кетлинский захотел, что мешало ему прибегнуть к их помощи?!
Он этого н е х о т е л. Видимо, он был твердо убежден, что «Советы рабочих и солдатских депутатов — единственная организация, имеющая под собою п о ч в у». Видимо, его духовное развитие тоже шло в темпе событий — месяц за год. Видимо, пережив потрясение от того, что ему открылось в связи с тулонским делом, он с полной искренностью сказал слова, которые приводит в своих воспоминаниях матрос П. И. Коваленко, большевик, член судового комитета «Аскольда» и председатель матросского товарищеского суда: «Я свои знания отдам тому молодому государству, которое будет признано народом». Так Кетлинский обещал. Так он и поступил в Октябрьские дни.
Было ли это решение принято легко, без мучительных сомнений? Думаю, что решение было трудным, потребовало психологического перелома, обостренного тем, что времени на раздумья история не отпустила. А ведь при решении — за Советскую власть, а не против нее — он выступал против своего класса и своей офицерской касты, заведомо зная, что многие офицеры, вместе с которыми он учился, служил и воевал, не поймут его, осудят, и что в случае поражения большевиков его предадут военному суду (кстати, во время интервенции некоторых его подчиненных отдали под суд за службу у большевиков, и они, оправдываясь, называли ее «формальной», «выжидательной» и пытались прикрыться авторитетом покойного адмирала). Признавая Советскую власть, Кетлинский понимал и то, что в среде революционных матросов, солдат и рабочих он еще долго будет чужаком, за его действиями будут следить недоверчиво, а если он ошибется — не простят. Кроме того, в корне менялся привычный ему стиль отношений. Еще недавно он был командиром высшего ранга, чьи приказы выполнялись безоговорочно, и сам он привык к твердой системе подчинения. Теперь он должен был согласовывать каждое свое распоряжение и подчиняться повседневному контролю ревкома и Центромура, то есть матросам и рабочим, неизмеримо менее образованным, в большинстве своем малограмотным, но имеющим иное, революционное право. Зато приказы сверху, от военного начальства, можно было выполнять только в том случае, если с ними согласятся ревком и Центромур. Все это было, конечно, трудно. Но эти трудности перевесило сознание, что он перешагнул через пропасть, отделявшую его от народа, что он не переметнулся под защиту иностранных пушек ради защиты своих привилегий…
Значит ли это, что он стал большевиком и заговорил большевистским языком? Нет, конечно.
Есть два документа ревкома и главнамура, датированных 1 и 4 ноября, которые содержат отнюдь не большевистские формулировки и были поводом для нападок историков на Кетлинского и особенно на Аверченко. Действительно, в приказе ревкома от 1 ноября говорится о том, что «вопрос о власти решается на улицах Петрограда и Москвы», что Мурманский край слишком далек, чтобы воздействовать на ход борьбы, но что Мурманский путь насущно необходим родине и поэтому «перед каждым гражданином, к какой бы партии он ни принадлежал, если только он любит Россию и русский народ, стоит одна задача — обеспечить нормальный и безостановочный ход работ на дороге и в порту и для этого предохранить весь район от братоубийственной гражданской войны и всяких самочинных выступлений».
Позиция, конечно, не большевистская. Но можно ли из этого приказа сделать вывод, как это делает В. Тарасов, что «пышными декларациями»… «эти враги народа пытались прикрыть свою позорную роль ближайших помощников контрреволюционной буржуазии»?!
Ведь в первые послеоктябрьские дни все контрреволюционные силы объединились в стремлении свергнуть молодую Советскую власть: восстание юнкеров, новый поход Корнилова, злостный саботаж государственных служащих, призыв Викжеля (Всероссийского исполнительного комитета железнодорожного профсоюза) к антисоветской забастовке… Правительство Керенского было свергнуто, но Керенский не смирился и пытался организовать вооруженную борьбу против Советов.
«На этой неделе все телеграфы были в руках Керенского. Викжель был на их стороне», — так говорил Ленин на заседании ВЦИК 17 ноября.
Да, в ту неделю по телеграфу шли сообщения и призывы врагов Советской власти. В Мурманске, естественно, путались в противоречивых сообщениях и воззваниях, понимали, что идет вооруженная борьба, но не знали истинного хода событий. А местная жизнь выдвигала свои неотложные требования. В казначействе кончились деньги для выплаты жалованья рабочим, служащим и военным, настойчивые телеграммы в Петроград о высылке дензнаков оставались без ответа (очевидно, из-за саботажа чиновников). Северный участок Мурманской железной дороги был закончен, и предстояло увольнение примерно пяти тысяч строителей, железнодорожное начальство — генералы Горячковский и Крутиков — явно провоцировало конфликт, предлагая выплатить им дополнительную зарплату — в общей сложности около тридцати миллионов рублей (конечно, не переводя денег!). Иностранные транспорты везли в Россию очередные грузы, военные и продовольственные, но английские и французские представители уже намекали, что союзники не будут доверять стране, «находящейся в состоянии анархии»…
Если зримо представить себе положение мурманских руководителей, в ином свете выступает и приказ-воззвание от 1 ноября, — пусть формулировки не те, но ведь направлен-то приказ против развала на дороге и анархических выступлений, на организованность и хозяйскую заинтересованность «всех граждан, к каким бы партиям они ни принадлежали», в бесперебойной работе государственно важного Мурманского пути. А контрреволюционеры всех мастей, включая меньшевиков и эсеров, в те же дни стремились усилить саботаж, развал работы, анархию!..
4 ноября мурманские руководители, не зная, что происходит в Петрограде, и не получая ответа на свои настойчивые запросы, послали по телеграфу обращение, где писали, что «уже десятые сутки кипит братоубийственная гражданская война, в стране все еще нет центральной власти», что безвластие может повлечь «полное расстройство всей жизни страны», а с гибелью страны «погибнет завоеванная свобода, погибнут земля и воля». Главное место в этой телеграмме, кроме первых довольно панических фраз, занимало сообщение, что ревком в контакте с высшей администрацией сберегли край от гражданской войны, «порядок в районе ни на одну минуту не был нарушен и работы общегосударственного значения шли до сих пор в полном порядке», затем излагалось бедственное положение Мурмана с деньгами и продовольствием, а в конце выдвигались требования: «1. Немедленного прекращения братоубийственной борьбы за власть и образования сильной центральной всенародной власти. 2. Направления всей политики нового правительства к скорейшему заключению демократического мира при обязательном условии тесного единения с союзниками, без помощи которых нам грозит гибель».
Телеграмма, конечно же, ошибочная и паникерская, но вряд ли ее можно толковать как «от начала до конца продиктованную ревкому союзниками и их русскими лакеями», как утверждает Тарасов, или что она «плевок в революцию очень ядовитой слюной», как писал М. Кедров. Ведь за паникерскими формулировками можно прочитать и тревогу по поводу разворачивающейся гражданской войны, а начали ее не большевики, а корниловы и красновы. Ленин еще 30 октября, сообщая по радио «В с е м. В с е м» о новом корниловском походе, заявлял, что «Советское правительство принимает все меры к тому, чтобы предупредить кровопролитие». Что же касается союзников, то они, как известно, усиленно вдохновляли начавшуюся борьбу против Советской власти, и в первую очередь против «скорейшего заключения демократического мира».