ало, это вопрос первейшей важности, обращайтесь вплоть до самых высших чинов республики! Закупите учебники для младших классов. Радиостанцию для горы Горелой вышлите возможно скорей, закажите фермы для кольских мостов, если не обеспечите, «лето будем опять отрезаны от России!».
Веселаго уже обговорил в посольствах свои тайные дела и хочет вернуться в Мурманск, Кетлинский не разрешает: «Не считайте своей задачи оконченной, пока не добьетесь постройки обоих Кольских мостов до весны».
Для железной дороги нужна охрана, Веселаго поручено подобрать начальника железнодорожной милиции. Но Веселаго мало озабочен отправкой грузов в Петроград, он вербует кавалерийского генерала Звегинцева (впоследствии активного белогвардейца) — и с восторженными эпитетами рекомендует его на работу в штаб. Кетлинский с раздражением отвечает: «Звегинцев очень знающий и талантливый, но он так же для этого не годится, как и Вы. Если Вы рекомендуете Звегинцева на должность начальника милиции, то это другой вопрос». Веселаго продолжает настаивать, чтобы Звегинцев был зачислен не на железную дорогу, а в штаб, он готов уступить ему свое место: «Пусть будет зачислен на вакансию начальника штаба. Ручаюсь, что делаю редко, за полную его пригодность во всех отношениях!» И Веселаго окольным путем добивается своего — с предписанием Главного морского штаба Звегинцев прибывает в Мурманск за две недели до убийства…
Одной из забот Кетлинского было привлечение специалистов по мелиорации — для осушения болот в зонах возможного земледелия. Переговоры с мелиораторами были тоже поручены Веселаго, и Кетлинский ждал их приезда в середине января.
9 января по приказу народного комиссара по морским делам Дыбенко Кетлинский был арестован. За что? В связи с новым расследованием тулонских событий.
Тут придется сделать небольшое отступление и вспомнить о коллективных письмах аскольдовцев, списанных с крейсера в 1916 году (публикация С. Лукашевича, на которую я уже ссылалась). Кроме группы Самохина, попавшей на Мурман, большинство матросов оказалось на Балтике и сразу после революции стало требовать расследования тулонских событий и наказания виновных офицеров, боцмана и нескольких доносчиков из команды. Кроме обвинений в бесчеловечном отношении к матросам, злоупотреблениях на ремонте, обкрадывании матросов, создания атмосферы преследований, провокаций и сыска, в письмах утверждалось, что и попытка взрыва крейсера была инсценирована офицерами с целью найти повод для расправы с матросами. Можно понять возбуждение и озлобление людей, писавших эти письма. Вспомним, что первоначальная растерянность и гнев против злоумышленников, пытавшихся взорвать корабль вместе со спящей командой, быстро сменились гневом и злобой против Иванова-6 и Быстроумова, производивших массовые и ничем не обоснованные аресты, и полным недоверием к следствию, которое с окриками и угрозами вел Петерсен. А когда к суду над восемью обвиняемыми в попытке взрыва (при чем четверо были оправданы за недоказанностью обвинения) присоединили списание с корабля сотни матросов, якобы «причастных» к преступлению, последние сомнения отпали, — провокация! Начали припоминать, что незадолго до взрыва из погреба вывезли легковоспламеняющийся дымный порох, что накануне в погреб спускался Быстроумов с боцманом и преданным ему унтер-офицером, что они же ночью после взрыва одними из первых появились у погреба, что Быстроумов не объявил пожарной тревоги, чтобы спасти спящую команду, и т. п. Версия получилась довольно убедительная, если отвлечься от того, что ни один грамотный военный не решился бы устроить даже маленький взрыв и пожар в пороховом погребе, где хранилось около тысячи снарядов. Большинство матросов искренно верило в то, что пожар в погребе офицерская провокация; но и независимо от пожара вина командования и ряда офицеров была несомненна, стремление матросов к революционному возмездию законно, и они его требовали, называя виновных поименно. Последним — нового командира «Аскольда», утвердившего приговор. Видимо, эти требования и побудили наркомвоенмора Дыбенко создать комиссию и до конца расследования арестовать Кетлинского.
Находясь под домашним арестом, он продолжал думать о начатых делах и, в частности, отправил Веселаго телеграмму, что для пользы края считает нужным провести намеченную организацию Общества изучения Мурмана до приезда мелиораторов, но под арестом сделать это не может, поэтому просит привезти мелиораторов не раньше чем через неделю после его освобождения. «Если такое будет», — добавил он. Но, судя по телеграмме, он в это твердо верил.
Так и вышло.
10 января на III съезде Советов выступил матрос Железняков (тот самый легендарный матрос Железняк из песни!), вспомнил тулонское дело и прямо назвал виновника — Иванова-6.
11 января Верховная морская коллегия постановила освободить Кетлинского, с тем чтобы он продолжал работать главнамуром под контролем Совета и Центромура.
Что тут сыграло роль? Выступление Железнякова, назвавшего конкретного виновника? Думаю, что не только оно. Дыбенко был опытным моряком и, по всей вероятности, отдавал себе отчет в том, что реакционные офицеры могли бы пойти на любые провокации, но устраивать взрыв и пожар в погребе не рискнули бы, так как могли сами взлететь на воздух; значит, все же неумелая попытка диверсии или анархистская безответственная выходка? Большевики никогда не одобряли анархистских актов, да еще несущих гибель сотням людей. С государственной точки зрения Дыбенко не мог не ценить, что Мурман был единственной окраиной страны, где с первого дня мирно установилась Советская власть, что военный начальник края работает в полном контакте с революционными организациями, а начальники английские и французские вынуждены с этим считаться. Можно предположить, что на съезде Советов Дыбенко воспользовался присутствием мурманских делегатов и расспросил их о мурманских делах вообще и о главнамуре Кетлинском в частности, и, конечно же, председатель Мурманского Совета С. Архангельский, только что избранный членом ВЦИК, рассказал ему о заседании Совета и Центромура, решавшем вопрос о Кетлинском. А что Дыбенко относился с интересом и понятной настороженностью к адмиралу, сотрудничающему с Советской властью, подтверждает и такой факт, найденный мною в уже упоминавшейся справке ЦГА ВМФ: оказывается, «Дыбенко и его заместитель Раскольников, подозревая Кетлинского в связях с англичанами, интересовались отношением англичан к аресту Кетлинского. Центромур ответил, что англичане к аресту Кетлинского относятся спокойно».
Пробыв под арестом неполных четыре дня, Кетлинский вернулся к работе, и одним из первых его дел было создание при штабе мелиоративно-экономического отдела для осуществления «плана подготовительных работ по оживлению Мурмана в тесном сотрудничестве с общественными организациями».
«…Кетлинский под контролем Центромура, — говорится в Справке, — продолжал энергичную деятельность, направленную на укрепление района в военном отношении, занимался комплектованием судов кадрами, строительством военных сооружений, организацией работы и охраной ж. д., ж.-д. перевозками, снабжением и другими хозяйственными и военными вопросами. Вся деятельность Кетлинского, отраженная в многочисленных приказах, циркулярах, телеграммах и официальных письмах, была направлена на сохранение Мурманского р-на для Советской власти…»
Я знаю не столько по воспоминаниям — в детстве не так уж приглядываешься к родным! — сколько по опыту сердца и по опыту познания человеческой психологии… да, знаю, что в те последние шестнадцать дней своей жизни отец был счастлив. Приказ, вернувший ему свободу и начатое дело, был для него признанием со стороны новой и все еще несколько загадочной народной власти, это был знак д о в е р и я. Можно преодолевать немыслимые препятствия и справляться с горчайшей бедой, но без доверия глохнет энергия и дрябнут руки, без доверия жить тошно и работать нельзя.
Ему было хорошо в эти последние шестнадцать дней, хотя обстановка была сложнейшая, все давалось напряжением всех сил, каждый день возникали новые проблемы… Он не вершил большой политики, где-то далеко и независимо от него решались судьбы войны и мира, шли переговоры в Бресте, немцы были наглы, а бывшие союзники хитрили: прикидывались друзьями русской революции, а сами стремились к одному — заставить Россию воевать вот сейчас, обескровленную, разрушенную, воевать за их интересы…
В Мурманске это ощущалось повседневно. А военные и продовольственные грузы продолжали прибывать, их нужно было перегружать и отправлять по еле работающей дороге, бдительно охраняя в пути. Приезжал к главнамуру превежливейший контр-адмирал Кемп и делал деликатнейшие намеки на «отсутствие уверенности» и «необеспеченность порядка»… Вот и 28 января приехал — транспорт «Дора» уже на подходе к Мурману получил приказ английского адмиралтейства повернуть обратно, так как до правительства его величества дошли слухи, что грузы расхищаются в Мурманске и в пути. Пришлось убеждать Кемпа, что охрана будет обеспечена.
— Но ведь теперь над вами есть Центромур, может ли и он дать такую гарантию? Кроме того, «Дора» уже у берегов Норвегии и у нее такой слабый беспроволочный телеграф, что она вряд ли примет наше сообщение!
— Наш миноносец сумеет догнать ее.
Кетлинский по телефону попросил Самохина срочно собрать членов Центромура и пошел в Центромур, а Кемп остался ждать в управлении. Центромур, конечно, решил дать полную гарантию сохранности грузов; вместе рассчитали ход «Доры» и ход миноносца, решили попросить на борт миноносца английского офицера…
Кетлинский торопливо шел обратно, когда раздались выстрелы. Три выстрела в спину. У него хватило сил подняться, обливаясь кровью, на ближайшее крыльцо. Через двадцать минут его не стало.
К т о? П о ч е м у? Р а д и ч е г о? — на эти вопросы в Мурманске тех дней отвечали примерно одинаково, хотя убийцам удалось скрыться. Я уже вспоминала речь С. Л. Самохина на похоронах и решение Центромура — хоронить Кетлинского «при всех почестях революционного долга»…