«С первых же дней Октября англичане повели скрытую подготовку для захвата Мурмана на тот случай, если им не удастся втянуть Советскую Россию в войну с Германией.
Такая политика англичан скоро обнаружилась. Главнамур, адмирал Кетлинский, не являясь противником союзников, все же был достаточно честен, чтобы не пойти на тайную службу к англичанам. Видя в Кетлинском камень преткновения своим планам, англичане выстрелом в спину в январе 1918 г. убирают Кетлинского с дороги, а на смену ему появляется начальник штаба Главнамура, явный агент английской миссии в Петрограде, лейтенант Веселаго, с первых же дней приступивший к подготовке интервенции».
В книге А. А. Самойло и М. И. Сбойчакова «Поучительный урок», вышедший в Воениздате в 1962 году, говорится:
«Кто же убил Кетлинского? Мы не располагаем материалами английской разведки и, следовательно, не имеем прямых улик. Но логика приводит к выводу, что контр-адмирал убран с дороги как неугодное английским империалистам лицо, мешавшее осуществлению их замыслов — оккупации Мурманска».
В 1968 году к их точке зрения присоединился доктор исторических наук М. Шумилов. В большой статье, напечатанной в архангельской газете «Правда Севера», он проанализировал на основе документов ошибки историка Мымрина в оценке мурманских событий и подробно остановился на положительной роли Кетлинского. Его критика, адресованная Мымрину, в такой же мере может быть отнесена и к Тарасову — та же концепция, то же вольное обращение с документами! И полное пренебрежение к естественному для историка-марксиста вопросу: кто выиграл от устранения Кетлинского?..
Веселаго… Звегинцев… Англо-французские интервенты… Причастны ли они к убийству или нет, но выгадали именно они — и не замедлили воспользоваться выгодой. А раз так, уже не имеет особого значения, были ли те «двое в морской форме» переодетыми, чтобы свалить вину на матросов, или они действительно принадлежали к числу матросов-анархистов, буйных и безответственных, сами ли они решили использовать свои маузеры — или их спровоцировали за бутылкой виски самыми что ни есть бунтарскими «архиреволюционными» разговорами…
Недавно в Мурманском партархиве, в воспоминаниях бывшего офицера коммуниста Бжезинского, я прочитала: во время встречи на Волжской флотилии Раскольников и Лариса Рейснер рассказали ему, что в январе 1918 года нарком по морским делам Дыбенко уже решил перевести Кетлинского к себе в наркомат — создавать советские военно-морские учебные заведения. Как много пользы он мог бы там принести! Но подлые выстрелы из-за угла опередили приказ наркома.
К красному флагу, укрывшему гроб адмирала, к скромному винтовочному залпу и мелодии «Вы жертвою пали» над его могилой я хочу присоединить вместо венка несколько добрых слов тех людей, которые знали его и работали с ним.
Петр Романович Болдырев, матрос, большевик:
«Кетлинский был преданным Революции. А к матросам относился с любовью, хорошо и ко всем по-дружески; он был образованный и скромный человек, команда его любила. Он пользовался авторитетом среди всех окружающих и грубости от него не было, — он был новым для нас всех.
…Взаимоотношения адм. Кетлинского с Веселаго. Что может быть среди этих двух разных людей, один имел определенную цель, идею быть верным слугой народу и Революции, а другой настоящий ханжа… Адмирал Кетлинский, по-моему, ему в друзья не подходит по своим убеждениям, он отдавал свои знания, чистые стремления народу и Революции, за что и погиб, что любил и помогал и хотел помочь большим делом…»
П. И. Коваленко, матрос с «Аскольда», большевик, член Центромура и председатель Продфлота в 1917 году, а в 1920 году комиссар военного и торгового порта на Мурмане:
«У нас было впечатление, что Кетлинский искренне перешел на сторону Советской власти… Самохин заявлял так, что Кетлинский в связи с заявлением и по своим действиям честно перешел на сторону Советской власти, тогда как все остальные имеют у себя за пазухой кирпич. Остальным не верили, а Кетлинскому верили».
Степан Леонтьевич Самохин — в сообщении об убийстве Кетлинского:
«Убийство адмирала было полнейшей неожиданностью и произвело на нас слишком сильное впечатление, потому что все общественные организации слишком надеялись на хорошие стороны адмирала, и его деятельность нам доказала ту громадную пользу для России и процветания Мурманского края, которую приносил адмирал. Все общественные организации смотрели на него не как на адмирала, а как на единственного нашего общего сотрудника для блага России. Частые слова адмирала были: не допустить на Мурман частных предпринимателей для использования богатств Мурманского края. Адмирал был ярым противником вторжения других капиталистов (и иностранных капиталистов). Его идея была: основать на общих артелях с помощью государственного кредита рыбопромышленность, звероводство и вообще оживить край и дать тем Родине источник новых средств. Тот богатый материал, собранный адмиралом по вопросу о дальнейшем значении Мурманска и его развития, свидетельствует о задачах покойного адмирала».
Ожил Мурманский край, на пользу народа широко разрабатываются его богатства, крупным городом стал Мурманск, а над могилой бывшего адмирала высятся корпуса Дома междурейсового отдыха моряков — с лекторием и кинозалом, с библиотекой и плавательным бассейном. Пусть уверяют — перехоронили, для меня прах отца здесь. Здесь, где топочет, хохочет, травит матросскую небывальщину и, затихая, впитывает новое — из лекций, из книг, с экрана — бесшабашный, добрый и грешный, неунывающий моряцкий люд.
ВОЗВРАЩЕНИЕ К СЕБЕ
На Карельском перешейке — ранняя весна. Еще бело вокруг от недавних метельных снегопадов, но высоченные сугробы, каких уже несколько зим не было, успели уплотниться, снизу засочились влагой, сверху отвердели. Солнце греет даже через облачную пелену. Птахи верещат на мокрых ветках. А с крыш и с подбалконных откосов вперебивку звенит, шлепает, долдонит победная, уже набравшая силу капель.
Сегодня, сбрасывая с летнего крыльца слежавшийся снег, нашла под ним целлулоидного ослика Катюшки. Вот бы ее привезли сюда! Чтоб топала по оседающему насту, норовила ступить в лужу или нагнать воды в пробитую через двор канавку с неторопливым ручейком. И чтоб ни о чем не думать, а глядеть на этот крепенький побег жизни, на это сосредоточенное постижение мира — ей все внове: капель, лужа, щепка, застревающая на перекате, верещание птахи, мокрый блеск резиновых сапог…
Стариковское слово «бабушка» поначалу озадачило меня не меньше, чем «ветеран». Пока здорова, много работаешь и многое замышляешь — откуда взяться стариковскому самоощущению? А жизнь идет, бежит, вот уже две внучки у меня — Оленька, старшая, и Катюшка, совсем крохотный человечек. Что ж, бабушка так бабушка, освоилась с этим понятием и открыла за ним тончайшую и мудрую поэзию — поэзию познания своего третьего поколения, сочных побегов от единого ствола. В них и сходство, и никакого сходства, сплав родного, знакомого с неведомо как и откуда взявшимся. Оленька — папина дочка, вплоть до белой прядки над лбом, до характерного движения глаз… а повторения не будет, уже проглядывает и не папино, и не мамино, и не мое — свое. Будет ли оно лучше или хуже — свое, неповторимое. И Катюшка… все еще в зародыше, но пробивается характер с особинкой. Пока вроде народившейся сосенки, еще ни ствола, ни веточек, а выбился из-под слоя пожухлой хвои коротенький торчок, а на конце торчка растопырил мягкие иголки зеленый сквозной шарик… Поди догадайся, что они ближайшие родственники — зеленый шарик и та сосна, что вознесла над ним корабельный ствол!
Ну почему бы не привезти ко мне Катюшку хоть на день?!
А все дело в том, что я устала. Трехмесячное путешествие в историю измотало куда больше, чем настоящее путешествие, даже если оно без передышек, от зари до зари, по жаре, по холоду, по бездорожью, воздухом, морем, как угодно…
И еще, сквозь усталость, чувство облегчения — выполнила давний долг.
Перед тем как вернуться к рукописям, надо бы денька три побродить по комаровским тающим, рыхлым дорогам, скалывать лед и сгонять воду по канавкам, подмерзающим ночью, а днем оживающим, искрящимся, болтающим невесть что. И ни о чем не думать.
На днях повесили новый скворечник — и уже скворец и скворчиха носятся взад-вперед, обживают его. В старом скворечнике селились не скворцы и не синички, а небольшие серенькие пичуги, не знаю, как их именуют, но они появлялись ранней весной и первыми захватывали жилплощадь. Однажды скворцы пытались оттеснить молодую пару, те отчаянно выкликнули подмогу, прилетело пичуг десять той же масти, скворцы тоже кликнули своих, сражение шло по всем правилам воздушного боя, с виражами, атаками, заходами со стороны солнца… И ведь отстояли серенькие свой домок! Скворцы очень расстроились, в тот год, кажется, и на участок не залетали. Осенью старый скворечник сорвало ветром, а с ним вроде и права сереньких? Скворцы тут как тут, поют-заливаются с рассвета и до самых сумерек, даже изнутри своего домика голос подают.
И еще нынче к нам повадилась белка, смелая до отчаянности. Бегала прямо по двору, взлетала по стволу сосны, потрошила над нами шишки, потом, как воздушная гимнастка в длинном прыжке, перелетала с одной сосны на другую, там опять потрошила шишки — за зиму, наверно, проголодалась. Мы ей начали подкладывать под сосну шишки, орешки, хлеб. Утром глянешь — все подчистую! А это, оказывается, сорока повадилась. Джерри на белку не лаял, только подозрительно следил за ее передвижениями, а сорока уязвила его своим нахальством, подпустил ближе да ка-ак рявкнет… Белобоки и след простыл!
…Наша белка — трудяга, а вот играющих белок я наблюдала только однажды, на Кавказе. Ездили мы компанией в Домбай, в альпинистский лагерь «Наука», где гостей встречает симпатичная надпись: «Добро пожаловать! Мы рады всем честным и искренним людям!» Переночевали в палатке, утром пошли в горы, до первого ледника и до синего-пресинего, прелестного своей прозрачностью горного озера. Нас предупредили: держаться вместе, есть медведи. И надо же было, чтоб именно я увидела медведя! Всамделишного, грязно-бурого, неряху из нерях. Он вышел на каменную площадку над склоном, мимо которого вилась тропа, и смотрел на нас то ли презрительно, то ли любопытно, во всяком случае, как мне показалось, без алчности. Я возбужденным шепотом оповестила спутников: «Медведь! Вон там! Смотрите же!» Но пока они выясняли, куда смотреть, медведь повернулся задом — зад был облезлый, шерсть свалялась, стерлась, весьма непривлекательно выглядела! — и неторопливо ушел. А меня подняли на смех: «У страха глаза велики!», «Да нет, писательское воображение!», «Новелла: встреча с медведем!» Очень показалось обидно — медведь-то был! Зато на обратном пути, в машине, как только я увидела играющих белок, крикнула водителю: стоп! — и назад, спутникам: справа, самое толстое дерево!.. Да, две белки играли. Была ли то любовная игра или