резвились малолетки, не знаю, но одна белка стремглав обегала объемистый ствол старого дерева, замирала на ветке и сверху насмешливо глядела черными глазками-пуговками на вторую. Вторая бросалась вдогонку тем же путем вокруг ствола, но первая, чуть помедлив, делала новый круг, забирая выше, и опять — голова набок — глядела с насмешкой. Остановившейся совсем близко машины она ничуть не испугалась, даже поглядывала на нас, будто приглашая порадоваться, как весело и ловко у нее получается. Зато вторая белка в азарте не замечала ничего — догнать бы!.. Так они прокрутились несколько раз вокруг ствола, пока их не скрыла густая листва кроны, но ветки покачивались то тут, то там — игра продолжалась, затем качнулась ветка соседнего дерева — озорница сиганула туда, мелькнул распушенный хвост догоняющей, и обе исчезли.
— Может, и белок не было? — спросила я своих спутников.
Как ни странно, белки убедили их в том, что был и медведь.
…Ну ладно, сколько бы я ни внушала себе, что отдыхаю вовсю и начисто отвлеклась от работы… Все время бередит мысль: естественно ли войдет в структуру книги мое путешествие в историю? Что оно тут необходимо — знаю твердо. Но, быть может, следовало найти более свободную, повествовательную — более художественную форму? Тогда было бы интересней и доступней?.. Все так, но в споре нужна точность. И обстоятельность. Я и то, боясь перегрузки, выбирала главное, оставляя без ответа мелкие искажения фактов.
Но будет ли мое полемическое отступление интересно читателям? Может, оно важно только мне и тем, чье доброе имя я стараюсь защитить?
Хожу по пустынной лесной дороге, суженной отвалами снега, посередке между просевшими колеями, по которым бежит под уклон талая вода, дробя отражения облаков, неба, приклонившейся над дорогой березы… До шоссе и обратно, до шоссе и обратно… Интересно или нет? Личное или для всех? Как мало мы знаем — когда пишем! — что окажется интересным, что пройдет незамеченным, за что похвалят, за что отругают, какою будет судьба книги, долгая или короткая ей предстоит жизнь?..
Сомнения, сомнения… Только первую книжку пишешь с наивной убежденностью в том, что она необходима человечеству. А дальше, чем серьезней и осознанней работаешь, тем сильнее — с каждой новой книгой — неуверенность и тревожное ожидание первых, сотых, тысячных откликов… Как воспримут? Что и почему взволнует читателей? Получаешь письма — от незнакомых людей, из неведомых мест — и каждый конверт вскрываешь нетерпеливой рукой: что там? какие вопросы? какие ответные мысли?..
Сомнения, сомнения… И все-таки чутье говорит: пусть не всех читателей заинтересует эта моя книга — итоговая, разнородная, не сцепленная сквозным сюжетом… но те читатели, которым она придется по душе, примут и суховатое документальное отступление. Личное? Никакое оно не личное!
Только для меня история отца имеет личный оттенок, для любого другого человека, старого ли, молодого ли, его судьба — всего лишь малая частица большого я в л е н и я на величайшем переломе общенародной истории.
В эти месяцы, проверяя свои представления о психологии и побуждениях отца, я читала разные воспоминания, исследования, высказывания о военных специалистах в революции, встречалась с людьми, которые могли дополнить прочитанное живым рассказом… Да, как бы ни были сильны классовые связи офицеров царской армии и флота со старым строем, эти связи далеко не всегда определяли их решения и поступки. Перед революцией в русском обществе, даже в его привилегированных слоях, скопилось столько возмущения прогнившим царизмом, столько горечи, стыда и отвращения, а бездарное руководство войной так ясно показало: д о л ь ш е т е р п е т ь н е в о з м о ж н о, — что наиболее вдумчивые и честные офицеры приняли революцию к а к и з б а в л е н и е — от царя, от жандармского произвола, от казнокрадства и тупых сановников. Конечно, не все проявления революции их радовали, они опасались «крайностей», надеялись, что революция остановится «на полдороге»… Но революция неудержимо перерастала в социалистическую, никакой «середины» быть не могло, и очень скоро жизнь поставила вопрос ребром: с кем пойдешь? с народом, то есть с Советами, с большевиками, с солдатами и матросами — или с контрреволюцией?
«Одно я твердо знал, не сомневался в этом ни минуты: бороться против моего народа в рядах белых армий или, оставив Родину, не участвовать в ее защите я не могу» — так записал в своем дневнике генерал-лейтенант Е. А. Искрицкий. И пошел с народом, и командовал 7-й армией, оборонявшей Петроград от войск Юденича, где наверняка было немало его знакомых, товарищей по выпуску или по службе — немало людей его класса и его офицерской касты…
В те же дни по позициям белогвардейцев вел огонь с кораблей Балтфлота морской артиллерист, командующий эскадрой С. П. Ставицкий. Офицер царского флота, он с первых дней Октябрьской революции твердо встал на сторону Советской власти и оказал доброе влияние на многих молодых офицеров. Одним из первых был награжден боевым орденом Красного Знамени, много лет служил в советском флоте, читал морскую тактику и был заместителем начальника Военно-морской академии имени Ворошилова и уже в преклонных годах, консультантом, участвовал в Великой Отечественной войне.
Все ли, честно служившие народу в последующие годы, так ясно и твердо с р а з у принимали трудное решение? Нет, среди тех, кто презрел белогвардейщину и не захотел укрыться за границей, каждый проходил свой путь, каждый решал по-своему…
Генерал-лейтенант Д. П. Парский Октябрьскую революцию не принял, но и бороться с нею не пошел; человек уже пожилой, он отстранился от дел и, надо думать, не без мрачного скептицизма смотрел на развал старой армии и на усилия большевиков добиться мира; но, когда после срыва Брестских переговоров немцы начали новое наступление, Парский сам пришел к начальнику штаба Красной Армии, бывшему генералу М. Д. Бонч-Бруевичу.
«Я мучительно и долго размышлял, — срывающимся голосом сказал он, — вправе я или не вправе сидеть сложа руки, когда немцы угрожают Питеру. Вы знаете, я далек от социализма, который проповедуют ваши большевики. Но я готов честно работать не только с ними, но с кем угодно, хоть с чертом и дьяволом, лишь бы спасти Россию от немецкого закабаления».
Генерала Парского назначили командующим Нарвским участком обороны. И тут, в живом общении со «страшными» большевиками, с совершенно новыми солдатами, знающими, почему и за что они готовы отдать жизнь, у бывалого воина началась переоценка ценностей, осознание глубокого смысла событий. Этот духовный процесс шел быстро, месяц стоил обычного года, а может быть, и неделя — года?.. Во всяком случае, генерал Парский успешно командовал потом Северным фронтом против белогвардейцев и интервентов, а затем, вплоть до своей смерти в 1921 году, был председателем комиссии по выработке Уставов Красной Армии.
«Как русский дворянин, я всегда готов защищать свою Родину!» — так ответил генерал В. Н. Егорьев в те же дни февральского наступления немецких армий, когда руководители формирующейся Красной Армии предложили ему участвовать в отражении врага. Он честно воевал и связал всю свою дальнейшую жизнь с Советскими Вооруженными Силами.
О нем рассказала мне Августа Ивановна, вдова другого Егорьева, Всеволода Евгеньевича, адмирала. Милая, на редкость подвижная для своих лет («Мне восемьдесят восемь, но я из кокетства говорю, что девяносто!»), она охотно приняла меня, предупредив, что в два часа должна будет уйти… на партийное собрание. Да, она член партии с 1939 года и активная деятельница Дома ученых.
— Ваш муж тоже стал членом партии?
— Нет. В 1941 году он настаивал, чтобы его пустили на фронт, и тогда же написал заявление о приеме в партию, но его не отпустили и вместе с академией эвакуировали в тыл. А вступить в партию — военному! — в тылу Всеволод Евгеньевич считал неудобным.
Я много слышала об адмирале Егорьеве, моряке и ученом, человеке большой скромности и деликатности. В 1917 году, в чине капитана 1-го ранга, он работал в Главном морском штабе и был уже представлен к производству в контр-адмиралы. После Октября он стал начальником Главного морского штаба, потом читал в Военно-морской академии тот самый курс лекций об иностранных флотах, который начинал мой отец, создал кафедру по этому предмету и много лет руководил ею. Был морским представителем советской делегации в Женеве, в комиссии по разоружению. В течение десяти лет был главным редактором «Морского сборника», весьма солидного и авторитетного издания. Скончался он в 1967 году. К его вдове, счастливо прожившей с ним более полувека, меня привело желание узнать и понять, как он, офицер, достигший до революции высокого положения, душевно пришел к служению другому классу. Или он уже тогда разделял большевистские взгляды?
— Нет, конечно! — воскликнула Августа Ивановна. — Но он был хорошим человеком и у него всегда были дружелюбные отношения с матросами, он был тесно связан с Балтийским флотом, знал там очень многих, а Балтийский флот ведь был большевистский! И муж как-то чувствовал правоту матросов, их нужды… А когда произошел Октябрьский переворот, Дыбенко сам обратился к Всеволоду Евгеньевичу: «Моряки вас знают и уважают, прошу вас работать с нами». И муж согласился. Комиссаром морского Генштаба была Лариса Рейснер, вы, наверно, слышали о ней? — дочь известного профессора. Они много беседовали, муж часто бывал у нее. И тогда уж начал читать и Ленина и Маркса…
— И вы тоже?
— Конечно.
Я расспрашивала ее о некоторых видных моряках, которых она могла знать. Приходилось ли ей встречать контр-адмирала Альтфатера, который одно время командовал Морскими силами республики?
— Василия Михайловича? Ну как же! Он был флагманским штурманом Балтфлота, а потом вместе с мужем работал в штабе. Его отец был известным артиллерийским генералом. А вы знаете, что Василий Михайлович во время Брестских переговоров был в составе советской делегации?
О некоторых моряках она рассказывала подробно, по-современному оценивая их вклад в развитие советского флота, об иных восклицала, улыбаясь далеким воспоминаниям: «Ну как же, мы встречались на балах! Он прекрасно танцевал!» Я слушала ее живой голос, наблюдала, с какой нестарческой экспансивностью она перебирает старые фотографии, вскакивает, чтобы показать мне книгу мемуаров или что-то уточнить по телефону со своей давней приятельницей… и вспоминала свою мать: если бы не блокада, маме было бы примерно столько же лет, она держалась бы так же экспансивно и бодро — здоровье у нее было отменное — и так же мило, немного забавно сплетались бы в ее облике и манерах как бы две женщины разных эпох — сегодняшняя, педагог и пылкая общественница, и та давняя, светская, что рассказывала о военных днях Порт-Артура, говорила: «Мы, морские дамы», — а про знаменитого флотоводца: «О, такой веселый, такой дамский угодник!»