лай еще то и это, перепиши, проверь, выверни наизнанку и опять проверь, без этого не подходи! Пошумишь — и с головой в собственную работу. Подойти он боится, ослушаться — так я ж руководитель, без меня и статейку в журнал не тиснешь! Ну и делает все, что я велел, сперва злится, потом и сам видит, что на пользу. Приходят ко мне сосунки, а я должен за три года приучить их самостоятельно мыслить, вырываться из плена готовых концепций, без нажима осмысливать факты… Научу — будет ученый. Не научу — пшик со степенью.
…Но ведь это в любой науке — самое главное?..
…А белые ночи — рядом. Четвертый час пополуночи, еще темно, но восточный край неба зеленоват и словно набухает предчувствием света. Тихо, но еле слышное шевеление начинается в оживающих ветвях берез и ольхи, густо растущих по склону оврага, — кто-то маленький шебуршится там, борясь со сном и медля начинать трудовой день, но властный инстинкт любви побеждает, и вот уже в тишине раздается первый короткий сигнал побудки. Или это проба голоса? Минута выжидания — и второй сигнал, уже длинней и победней, голос выводит звучную руладу. Еще минута, две — и откуда-то сбоку другой голосок откликается, сначала тоже коротко, неуверенно, потом, окончательно пробудясь, выводит во всю мощь молодости веселую трель.
Стою на балконе, завернувшись в пальто. Зябко, а не уйти. Что же наши-то скворушки, засони, по молодости пригрелись друг возле подружки и не слышат лесного будильника?.. Нет, услышали. Но расставаться с теплым домком не хочется, свежий голосок подается в круглое отверстие входа: «Доброе утро!» Им отвечают из рощи: «Пора-пора-пора за работу!» Кто-то сомневается: «Не рано ли? Не рано ли?» Кто-то настаивает: «В самый раз! В самый раз!» Перекличка ширится, все новые голоса вступают в нее, но я что-то не вижу, чтобы хоть одна пичуга вылетела на весеннюю строительную работу, они еще нежатся в ожидании света, и, когда я ухожу с балкона, наши скворушки-молодожены по-прежнему подают голос изнутри своего жилья: «Хо-лод-но, хо-лод-но, по-по-по-подождем!»
Подхожу к своему рабочему столу; он чист и призывен, на нем всего одна папка — с новыми рассыпушками. Новый этап работы всегда насыщен внутренней торжественностью. Завтра начну…
Засыпаю в сумраке, пронизанном зачинающимся восходом, под ширящиеся птичьи переговоры. Завтра! Нет, уже сегодня.
Часть третьяЮНОСТЬ
Карелия. Озера, озера, озера… Круглые, словно их вычертили циркулем, вытянутые языком на многие версты, причудливо изогнутые… И реки, речки, речушки, все быстрые, порожистые, мчащиеся среди огромных ледниковых валунов и острых скал, среди темных еловых лесов и прозрачных сосновых. После Кольской тундры и низкорослых мурманских березок карельские леса ошеломляли: уж больно могучи ели, уж очень высоки сосны, недаром именно в этих местах рубил Петр Первый свои боевые ладьи…
Петрозаводск, столица края. Продуваемый насквозь онежскими вольными ветрами город зацепился за гору и всеми своими улицами и улочками устремился к берегу Онеги, на какую улицу ни приди, в конце ее встанет серо-голубое сияние озера, а если свернешь на улицу поперечную, она приведет к скачущей по камням Лососинке, еще и не видна река за горбом высокого берега, а уже слышно, как она рокочет, ворчит, швыряется камешками об упористые валуны.
Я вижу город не сегодняшним, а таким, каким увидела тогда, разыскивая неизвестную улицу Гоголя, где сняла комнату мама, — пеший путь от вокзала был долог, перехваченные ремнем чемодан и портплед оттягивали плечо, улица двухэтажных и одноэтажных деревянных домов с палисадниками ныряла вниз и замыкалась слепящей белизной еще скованного льдом озера, а в палисадниках местами уже пробивалась травка, и солнышко припекало, и весенние запахи шли от набухшей земли, от оживающих деревьев. Встречные люди охотно объясняли: надо пройти во-он до того перекрестка, свернуть налево и идти до губернаторского дома, сами увидите, круглая площадь с каменными домами, а уж за площадью, напротив Онежского завода, будет улица Гоголя… И точно — за круглой площадью, образованной двумя полукружиями каменных домов с белыми колоннами, сразу появились корпуса Онежского завода, но уже за высокими берегами по-весеннему полноводной и звонкой Лососинки. Слева крутой скат отступал от реки, образуя широкую котловину, над которою тянулся бульвар вдоль строя деревянных же, но более представительных домов проспекта Карла Маркса, а направо, за поворотом, улица Гоголя начиналась длинным глухим забором губернаторского сада, и надо было еще идти и идти, перекинув ношу на другое плечо, пока доберешься до первых домиков…
Совершенно не помню, как мы встретились с мамой и сестрой. Вижу себя уже отмытой с дороги, накормленной и обогретой маминой заботой, — наспех накинув продувное пальтишко, полученное в Мурманске по ордеру, в стоптанных мальчиковых ботинках, полученных там же, я вприпрыжку бегу вниз по улице Гоголя назад, к губернаторскому дому, где помещается комсомол, для верности сжимая в кулаке комсомольский билет и листок, определяющий мою судьбу — в «распоряжение Губкомола»…
В ГУБЕРНАТОРСКОМ ДОМЕ
Все было внове, все неожиданно, будто машина времени перенесла меня в какие-то другие годы. После взбудораженного освобождением, живущего в лихорадочном темпе Мурманска с его начальным революционным аскетизмом и неустроенным бытом, о чем никто не думал и считал постыдным думать, — устоявшаяся жизнь провинциального городка, обывательские домики с огородами и с сараюшками, где блеют козы… Комсомольская страница в местной газете «Коммуна» то и дело бойким пером Вити Клишко вытаскивала «за ушко да на солнышко» несознательных хозяек — выпускают своих коз на подножный корм и привязывают их к деревьям на проспекте Карла Маркса!
В обширном каменном доме с колоннами, где когда-то помещались «присутственные места» и откуда в конце XVIII века управлял губернией первый олонецкий губернатор, крупный сановник и еще более крупный русский поэт Гавриил Державин, — в этом строгом доме поместились все губернские, уездные и городские партийные и комсомольские комитеты. В первом этаже, прорезанном из конца в конец длинным полутемным коридором, несколько комнат, в том числе большую, «залу», занимал комсомол, и еще во власти комсомола был огромный тенистый губернаторский сад, где с началом теплых дней сосредоточивалась вся жизнь молодежи — тут обсуждали и дела, и веселые затеи, тут завязывались и рушились любовные отношения, тут ссорились и мирились, играли в лапту, спорили, пели, а случалось, и заседали, если заседание было немноголюдным.
Меня сразу же направили — ни больше ни меньше! — ответственным секретарем городской комсомольской организации (до сих пор не понимаю, почему не нашли кого-либо постарше!). На первом же общем собрании мы решили провести воскресник по очистке нашего сада, и я начала готовить воскресник — не так легко было в то время достать нужное количество лопат и грабель, всех известить, всем дать работу и организовать ее так, чтобы никто не болтался неприкаянным. Поначалу меня рассердило, что Володя Богданов, казавшийся мне совсем взрослым и даже немолодым (ему было года двадцать три!), явился на воскресник с оркестром — отлынивает от работы?! Но оркестр, созданный и руководимый Володей, оказался кстати — под музыку работа шла веселей, а когда надо было помочь, ребята охотно откладывали свои балалайки и мандолины. Но затем оркестр заиграл вальс, и часть работающих, побросав грабли и лопаты, принялась танцевать на только что расчищенной аллее, причем пары возникли мгновенно, кто с кем ни для кого, кроме меня, не составляло секрета. Я стояла в сторонке, растерянная и обиженная, — что же это такое? И работа не кончена…
— А бедный гадкий утенок один? — раздался рядом веселый голос.
По растрепанной пышной шевелюре я узнала Льва Гершановича, заместителя редактора «Коммуны», чьи хлесткие фельетоны и статьи по вопросам политики и искусства часто печатались на страницах газеты и пользовались успехом. Я прибегала к нему, чтобы напечатать в газете объявление о собрании и о воскреснике, он добродушно приветствовал меня: «А-а, комсомольское начальство!» За что же он вдруг?
Вечером я чуть ли не со слезами пожаловалась Тамаре — Гершанович обругал меня гадким утенком. Тамара расхохоталась:
— Вот дурная, он же тебе польстил! Из гадкого утенка вырос прекрасный лебедь. Неужели ты Андерсена не читала?
Да, слишком рано перескочив от детского чтения к взрослому, не читала. Но стало легче, и хотелось верить, что прорежутся лебединые крылья, и хотелось, чтоб это произошло скорей, скорей!.. И чтоб заметил это Палька Соколов.
Был он дерзок и самоуверен, этот девятнадцатилетний Палька Соколов, один из руководителей губкомола. Порой он нарочито грубил. Но, когда он был тут, я не видела ничего, кроме его быстрых, ярких зеленовато-карих глаз, хотя взгляд этих глаз скользил мимо меня, не задерживаясь. А когда я решалась подойти к Пальке, придумав самый деловой вопрос, он отвечал небрежно и отворачивался от меня как от докуки.
Я узнала, что он живет на одной из нагорных улиц, пересекающих улицу Гоголя. Иногда он проходил мимо нас, раза два мне удалось подкараулить его на подходе и как бы случайно выйти из дому ему навстречу, и мы шли рядом вдоль длинного глухого забора, но разговора не получалось, приготовленные мною слова застревали в горле, а Палька шел себе как случайный попутчик и постукивал стеком по забору. Зачем он его носил, этот стек с кожаной петелькой на конце? Но мне и стек нравился — загадочностью.
Однажды вечером после собрания я нарочно оказалась на пути Пальки, но он рассеянно взглянул на меня, широко зевнул и окликнул Аню Григорьеву:
— Аня, ты домой? Пойдем провожу.
А она жила за рекой, в Голиковке, им было совсем не по пути.
Я смотрела им вслед. Они шли под руку, Аня осторожно ступала по неровной дороге на своих высоких каблуках, Палька уже не зевал, они разговаривали и даже смеялись. А поодаль шла Муська, Анина сестра, тоже с провожатым. Как будто сестры не могли дойти до дому вместе!..