при удачном броске! На соревнованиях меня поставили центрфорвардом, как тогда называли, то есть центром нападения, а в команде-сопернице форвардом была Муся Григорьева. Запомнилось мне это потому, что в разгар борьбы, когда мы повели в счете, Муся выбила у меня мяч, но я подпрыгнула и снова «достала» его и закинула в корзину, а распаленная борьбой Муся как закинула руку, чтобы отбить мяч, так и ударила со всего размаху, но не по мячу, а по моей щеке. Игру прекратили, Мусю сняли с соревнований «за грубость». Муся плакала, она сама не понимала, как это вышло. Мы вместе ходили упрашивать судью, обе глотали слезы и доказывали, что мы подруги, что я сама, подпрыгнув, подставилась под удар… Судья смилостивился, а мы с тех пор действительно подружились.
В теплую погоду было у нас еще удовольствие — купаться. Конечно, Онежское озеро не Черное море, долго не поплаваешь, но мы все равно бегали на берег или в самом городе, у Подгорной улицы, или, если было время, ходили на Пески, довольно далеко, но зато там был превосходный песчаный пляж, переходивший в пологое дно без камней. Погревшись на солнце, мы бежали, прижмурив глаза, и с разбегу бросались в воду, не боясь ее обжигающего холода.
Как мне вспоминается, я тогда вообще ничего не боялась, ничего и никого, если не считать Васи.
Вася был мальчишкой лет четырнадцати. Тщедушный, курносый, рыжий, с яркими веснушками на круглой физиономии, он даже внешне являл собою классический тип сорванца и грозы для девчонок. Сейчас я думаю, что девочки уже начали интересовать и волновать его, во всяком случае, он не оставлял нас в покое — то выстрелит бумажным голубем с чернилами, то дернет за косу, то притаится за дверью и закричит тебе вслед дурным голосом. Если девушка уединилась с парнем на дальней скамейке, он выследит их и закукует над ними в кустах, или запоет обидную частушку, или с полным знанием человеческих слабостей скажет, проходя мимо, самым дружеским голосом: «Берегись, твой Коля бегает по саду, тебя ищет!» Поди докажи потом ревнивому другу, что никакого Коли у тебя нет!
Поскольку я была ненамного старше его и в то же время занимала сугубо ответственный пост комсомольского руководителя, Вася преследовал меня с особой настойчивостью — приятно все же, если «ответственное лицо» с косичкой взвизгивает от страха или опрометью мчится по коридору под струйкой воды из пульверизатора!
Я ругала его, грозила вызвать на комсомольское бюро — не помогало. Вызывать было стыдно, пришлось бы признаться, что боюсь. Жаловаться на него было некому — не в губком же!..
Так бы, наверно, и продолжалось, если бы не встреча с быком.
Шла я как-то рано утром из дому на работу. Иду, щурюсь на солнышко, а поскольку ни одного пешехода на всей улице Гоголя не видно, носком ботинка подкидываю и гоню перед собою камешек. И вдруг до меня доходит истошный крик:
— Спасай-си-и! Спасай-си-и!
Глянула вперед — и обмерла: вверх по улице прямо на меня мчится галопом огромнейший бык. А далеко, в конце улицы, семенит какой-то мужичишка с кнутом и кричит сколько голоса хватает: спасай-си-и! Кричит мне.
А спасаться некуда. Рядом высится саженный губернаторский забор, не вскочишь. И поблизости ничего, кроме телеграфного столба.
К столбу мы подбежали одновременно — я и бык. Бык с разбегу уперся в него лбом. Сколько лет минуло, а до сих пор явственно вижу его вытянутые вперед рога, нацеленные на меня с двух сторон столба, злобный, налитой кровью глаз и край отвислой губы, с которой капает пена.
Быку очень хотелось протаранить меня рогами. А мне этого не хотелось. И мы начали кружиться вокруг столба — бык бросался в обход то с одной стороны, то с другой, а я прижималась к столбу и аккуратно, с математической точностью, выдерживала равнение на его лоб. Сильные удары его рогов и крутого лба приходились по столбу, столб аж кряхтел.
Как ни был мой противник увлечен своим смертоубийственным намерением, он все же, видимо, дорожил недолгой свободой и краем глаза следил за хозяином. Как только мужичонка подбежал и хотел ухватить конец веревки, волочившейся за быком по дороге, бык оторвался от столба и с ревом помчался вверх по улице. Я еще успела увидеть, как за ним, подскакивая, запрыгала веревка, а за нею в клубах пыли бежал мужичонка, и сама бегом-бегом помчалась под защиту стен и дверей.
В тот же день, когда Вася в полутемном коридоре со звериным ревом выскочил мне навстречу из-за двери, я со всей силой двинула его по затылку, потом по одной щеке, потом по другой, затем оттолкнула так, что он грохнул спиной о стену, и закричала:
— Только тронь, зубы выбью!
Вася меня больше не трогал. С быками мне тоже не доводилось встречаться. А вот коров я с тех пор боюсь. Стыдно, унизительно, но боюсь.
«ПУСТЬ КОМСОМОЛКА УЙДЕТ!»
Еще весной на комсомольской конференции меня выбрали в уездком, а затем его секретарем. Мне только что исполнилось пятнадцать лет, поэтому я не особенно задумывалась о реальной ответственности новой работы, только удивилась, что меня сочли достаточно взрослой (в Мурманске секретарем уездкома был Коля Ларионов!), и пошла принимать «дела» от своего предшественника: несколько тощих папок директив и переписки с волостными ячейками, бланки с лозунгом «На смену старшим, в борьбе уставшим!» — и, конечно, печать.
Штатная единица в уездкоме была одна-единственная. Комната тоже одна, узкая, мрачная, в конце коридора, окно выходило в заросли каких-то кустов да еще на север. Два дня я просидела в этой полутемной комнате совсем одна, на третий с утра ко мне ввалился рослый парень в резиновых сапогах с отворотами и в длинной брезентовой куртке поверх заношенного свитера, воскликнул: «Слава богу, хоть кто-то есть!» — представился волорганизатором из Ребол и сказал, что приехал за керосином и фитилями, иначе гибель.
Тот год, 1921-й, начавшийся Кронштадтским мятежом и его разгромом, стал первым мирным годом Советской страны. Три года не затихавшие, смолкли военные громы. Еще погромыхивало на Дальнем Востоке, но и там борьба шла к концу. Неспокойно было на границах, глухие раскаты нет-нет да и слышались из Финляндии, где у власти стояли самые реакционные силы, жадно взиравшие на Карелию и не так давно с боями подступавшие к Петрозаводску и Лодейному Полю… но получили они тогда крепкий отпор, убрались восвояси — неужели сунутся снова?!
Во всех селениях, ближних и дальних, настроились на мирный лад. Комсомолец из Ребольской пограничной волости добирался до Петрозаводска пешком, на лодке, на плоту через пороги и снова пешком, чтобы достать керосин и фитили для ламп, иначе драмкружок не может дать спектакль, учитель не может учить неграмотных, комсомольцы не могут устраивать громкие читки… Кроме того, посланец Ребол надеялся получить побольше литературы — политической, художественной, учебной, — и, конечно, парики, бумагу, карандаши, а в случае удачи хоть какие-нибудь музыкальные инструменты» Несколько дней я бегала по разным учреждениям и вымаливала то одно, то другое, а за мною, как сильно увеличенная тень, шагал в рыбацких сапожищах с отворотами парень из Ребол. Он был немногословен, этот парень, но его присутствие помогало.
— Вот видите, им необходимо, без книг, без керосина, без грима и париков, без балалаек он уехать не может!
— Не могу, — подтверждал парень.
Быстро сообразив, что Реболы — лишь одна волость из многих, я исчисляла комсомольские нужды астрономическими цифрами, о чем бы ни шла речь. Еще более сообразительные дядечки тотчас во много раз уменьшали эти цифры, но все же кое-что давали. Получив на складе очередное богатство, мы тащили его на себе в уездком, без всякого равноправия распределив груз, — я бежала вприпрыжку со связкой париков, а рядом вышагивал мой спутник, нагруженный так, что одни глаза видны. Если я пыталась взять еще что-нибудь, парень попросту отодвигал меня локтем.
В уездкоме я по справедливости выделяла для Ребол часть полученного, остальное прятала в шкаф и запирала на ключ.
— Как же ты донесешь это все? — спросила я, когда парень собрался в обратный путь.
— Было бы что нести, — ответил он и протянул мне широченную, в мозолях от весел ладонь. — Ну спасибо! — Он осторожно потряс мою руку и впервые улыбнулся: — Такая маленькая, а смотри-ка, деловая!
Радость удачи померкла. Маленькая! Долго ли меня будет преследовать проклятие возраста?
Стараясь выглядеть старше, я закрутила волосы узлом на затылке и начала для солидности попыхивать папироской, тщательно следя, чтобы по ошибке не затянуться.
Не успел уехать парень из Ребол, как появились два паренька из Поросозера, затем, как только стаял лед на Онежском озере, первым пароходом приплыл посланец из Великой губы — всем нужны были керосин, и фитили, и даже ламповые стекла, иначе гибель! И конечно, литература, грим, парики, музыкальные инструменты, карандаши, бумага, тетради…
Уезд был огромный. Мурманская железная дорога пересекала его с севера на юг, у станций лепились поселки и лесозаводы, а в стороне от дороги, среди лесов, озер и болот, были разбросаны редкие селения, откуда можно было добираться главным образом на лодке по озерам, на плоту — вниз по быстрым, порожистым рекам, пешком или на телеге — через лес. В осеннюю и весеннюю распутицу связь прекращалась. Кое-где, особенно в пограничье, кулачье и остатки белогвардейцев нет-нет да и напоминали о себе. Но везде, в любой глуши, уже хотели жить по-новому, интересней, умнее, и надо было помогать, помогать всем чем можно. Комната уездкома превратилась в склад, я обходила все учреждения и просила, кричала, даже всплакнула перед одним строптивым начальником:
— Пока не дадите, не уйду! Да, буду сидеть тут и реветь, не могу я прийти и сказать ребятам, что ничего нет.
Оттого, что я была застенчива, я держалась до крайности отчаянно и заставляла себя не отступать.
— Чего ты все сама бегаешь? — сказали мне в губкомоле. — Сходи к Христофору, он молодежь любит.