и мне, что завтра «весь Олонец» соберется у реки, а на мосту будет «прямо-таки выставка». Уж туда-то Палька придет?..
Вани я не нашла. Расстроенный моим неожиданным легкомыслием, он ушел. Никого из наших ребят я тоже не увидела. Скрываясь (с Сергеем идти было жутковато), я выбежала из клуба в полуночную темень короткой апрельской ночи. Чуть не заблудилась в малознакомых улочках. Еле-еле достучалась дома. Но, войдя к себе, не легла в постель, а достала мамин шелковый шарфик, полученный в подарок к будущему дню рождения, и, поколебавшись, отпорола опротивевшую стеганку, чтобы пальто не топорщилось. Будет холодно? Ерунда!
Настало утро печального триумфа. Я промытарила Сергея у ворот минут пятнадцать, чтобы побольше народу это увидело. И на мост я вступила с ним под руку. Сергей шагал победителем, а я — победительницей, для него эта прогулка была демонстрацией неотразимости (захотел — и новая девушка с ним!), а для меня… То жарко, то холодно было мне в моем продувном пальтишке над взбаламученной льдинами рекой, гордясь и мучаясь стыдом, я отмечала, что наше появление вызвало всеобщие толки — провинциальная сенсация! — заметила трагически-мрачное лицо Ириши (чего это она?) и несчастное — Вани… А затем, как немыслимое счастье, прямо перед нами возник Палька Соколов, такой удивленный и раздраженный, что лучшего и желать было нечего.
— Ну здравствуй, Вера, — сказал он.
— Здравствуй. Вы знакомы?
Они неохотно поздоровались, Пальке приходилось закидывать голову, чтобы смотреть на моего красавца, Сергей был намного выше.
— Где же твоя невеста? — спросила я.
— А ты торопишься меня женить?
— Да нет, мне все равно, это твое дело.
— Вот и я так думаю.
Сегодня, вглядываясь издалека в плохо одетую и очень несчастную девочку на том мосту, я понимаю, что стоило Пальке протянуть руку и сказать: «Какая там невеста, пойдем!» — и девочка рванулась бы к нему от своего ослепительного спутника, и пошла бы — все равно куда, и, быть может, заплакала бы, потому что нервное напряжение последних дней измотало ее. Но Палька не был бы Палькой, если бы поступил так безоглядно просто, а девочка назло ему срывающимся голосом (а ей казалось — веселым и властным) сказала спутнику:
— Пошли, Сережа!
Замысел удался, ледяной ветер пробрал до костей, можно было уходить.
История кончилась неожиданно. На заседании уездкома Соколов обрушился на всех нас за развал комсомольской работы в Видлице: как вы могли допустить, что это произошло в таком селе, которое «определяет лицо всего уезда»?! Говорил он, как всегда, слишком резко, обидно.
— И Веру вы используете неправильно, — под конец заявил он. — Ее прислали к вам для укрепления работы, а вы засадили человека за канцелярский стол, в деревню не пускаете. Почему? В любом селе молодежь говорит по-русски, а ей ведь не со стариками работать — с молодежью! У нее же большой организаторский опыт! Она и кулацких угроз не испугалась!..
В общем, он долго и преувеличенно меня нахваливал, а кончил так:
— Предлагаю на месяц командировать ее в Видлицу для поднятия комсомольской работы.
Года два спустя мы вспомнили с Палькой эту его выходку, и он, ничуть не раскаиваясь, воскликнул:
— Дурак бы я был, если б оставил тебя возле этого красивого болвана! И потом, мне хотелось, чтобы ты получше узнала жизнь.
Ох-ох-ох! Вот с каких пор меня начали учить познанию жизни!..
ПУТЬ В ВИДЛИЦУ
Весна все решительней делала свое дело, так что не понять было, на чем ехать и доберешься ли вообще.
Проселочная дорога до Видлицы сперва вилась по изгибам Олонки, потом от одного села до другого, заворачивая и в небольшие деревни, всего пути считалось семьдесят пять километров. Утрамот разделил эту длину на три отрезка. Говорили, что на первом отрезке не только стаял снег, но и подсушило дорогу, так что ехать надо на колесах, но дальше дорога идет лесом, а в лесах еще полно снегу. Советовали проделать весь путь в один день, советовали ни в коем случае не ехать через лес ночью, убеждали выезжать как можно скорей и уговаривали подождать неделю…
— Проедешь, — сказал Гоша Терентьев.
Он был родом из Видлицы и уже написал матери и сестре, чтобы они меня приютили, кроме того, подогнал свои служебные дела, чтобы проехать со мною хотя бы треть пути.
Выехали мы ранней ранью, по часам еще была ночь, но в конце апреля какие в Карелии ночи! Туман плотным слоем лежал над Олонкой и над оттаявшими полями, мы ехали по пояс в его рассеянной влаге, а поверх тумана скользили солнечные лучи — день обещал быть ясным. Поначалу управлял лошадью Терентьев, потом передал вожжи мне. Дорога успела подсохнуть, кое-где даже пылила, бричка катилась себе и катилась, лошадка сама знала, что ей делать, а Гоша рассказывал, какое большое и красивое село Видлица, сколько там людей, укреплявших Советскую власть и воевавших за нее, «так что тебе будет легко, всегда найдется поддержка». Рассказывал, что сестренка Таня года на два старше меня, а мать очень добрая и будет обо мне заботиться, только по-русски не понимает, но Таня при ней за переводчика.
Затем он пожалел, что я не застану в Видлице Сашу Веледеева, и начал восторженно рассказывать, какой он энергичный, разносторонний парень: учитель и лектор, режиссер и актер, он и комсомол организовал в Видлице, и клуб устроил, и спектакли ставил — даже классику. А главное — душа человек, молодежь так и крутилась вокруг него.
— А что такое б а с м а ч и? — задала я вопрос, который уже несколько дней томил меня, потому что Палька о них знал, а я нет.
Гоша тоже не знал, но был убежден, что басмачи — такая же контра, как белофинны, но «с тамошними особенностями», После чего снова повернул разговор на Сашу Веледеева — русский паренек родом из Питера, карельского языка не знал, а сумел стать своим для всей олонецкой молодежи!
Я поняла, что Гоша меня подбадривает и учит.
— Главное, ничего не бойся, — заключил Гоша, — желание у молодежи большое, ее организовать надо. Берись посмелей.
Мы плотно позавтракали в селе, где нам предстояло расстаться, Гоша сам позаботился о том, чтобы мне без задержек дали лошадь, и написал с возчиком записку на следующий пункт Утрамота, чтобы и оттуда меня отправили побыстрей, «так как товарищ командирован с важным заданием».
Мне было жаль расставаться с Гошей, он тоже не скрывал, что хотел бы поехать со мною до Видлицы. Между нами не было скованности и неловкости, обычно мешающих дружбе юноши и девушки: Гоша был влюблен в славную комсомолочку и познакомил меня с нею, я призналась, что тоже влюблена «в одного человека», после чего мы открыто симпатизировали друг другу и все крепче дружили. Я не замечала у Гоши ни малейших признаков «болезни», поражающей многих молодых людей, рано попавших на ответственную, руководящую работу, — болезни самоуверенности и зазнайства. Он старался много читать, его мучили пробелы в знаниях, которых всем нам не хватало, меня это тоже начинало мучить. И мы оба любили стихи. Иногда по вечерам, если не хотелось расходиться, мы по очереди читали товарищам любимые стихотворения или, тренируя память, вдвоем вспоминали строки «Медного всадника», первую главу «Евгения Онегина» или «Мцыри» — одну строку Гоша, другую я, пока не собьемся. Если мы обсуждали дела комсомольские, с мнением Гоши считались все — он умел думать «не по верхам, а вглубь». Кроме того, со времени укрощения стервы Гоша меня незаметно опекал. Я подозревала, что в последние дни он кое о чем догадался, а после моего появления на мосту с главным олонецким сердцеедом встревожился. Из деликатности он не вмешивался, только позавчера, узнав, что я «в последний раз» иду на танцы, дружески предупредил:
— Имей в виду — Сергей уже хвастался победой.
— Ну так больше не будет! — запальчиво ответила я.
У меня оставалось два часа — неужели не сумею что-нибудь придумать?..
И я придумала.
В дороге Гоша не вспоминал событий того вечера, вероятно, его больше заботило, как сложится моя жизнь в Видлице. Но, прощаясь, он особенно крепко потряс мою руку:
— А ты молодец. Ты даже сама не знаешь, какой ты молодец. Ну садись и будь жива!
— Будь жив, Гоша!
После изящной брички не очень-то манила громоздкая телега на разболтанных колесах. Гоша проследил, чтобы в нее набросали побольше сена, и, усадив меня, натолкал сена мне за спину, так что можно было полулежать, как на подушке.
Сено пахло летом, детством, качинскими полями.
— Дальше не улежишь, — поглядев на меня через плечо, сказал возница.
— А в лесу на колесах проедем? — полюбопытствовала я.
— В лесу теперь ни на чем не проедешь.
Пугает, наверно?.. Дорога была вполне приличная, телегу мягко потряхивало, я развалилась на сене и с удовольствием вспоминала Гошину похвалу. И события того вечера. Кажется, я действительно была молодцом?..
Времени было мало — всего один вечер, поэтому я без всякой осторожности предупредила Ваню, наших уездкомовцев и всех знакомых девушек, чтоб ни за что не уходили до конца и следили за мною: будет спектакль! А сама начала напропалую кокетничать с Сергеем. Откуда у самых неопытных девчонок берется это дьявольское умение, никто не знает, но Сергей «распушил хвост», как павлин, и, видимо, уверился, что его преждевременная похвальба может стать правдой. Во время прощального вальса он предложил погулять в саду, я сказала: «Посидим над рекой на той, дальней скамейке, хорошо?» — и вручила ему номерок от пальто.
«Та» скамейка, одиноко стоявшая над берегом Олонки в густых зарослях кустов, была местом решающих любовных встреч.
Пока Сергей получал пальто, я разыскала Ваню и приказала ему бежать к той скамейке и ждать меня. Ваня упирался — он был несчастен, сбит с толку, боялся, что я его разыгрываю.
— Говорю тебе — иди и сиди, пока не приду. И скажи всем ребятам — пусть прячутся за кустами, понял?
Сергей вел меня под руку, изогнувшись дугой и нашептывая многократно отрепетированные нежности, а я глуповато смеялась и болтала как можно громче, чтобы он не услыхал, как за кустами по ходу нашего движения, потрескивая ветвями, перешептываясь и сдавленно хихикая, продирается вереница свидетелей. Последний поворот тропинки — и Сергей увидел на заветной скамье нахохлившуюся фигуру Вани.