Тут же – будто след дыхания, испаряющийся со стали, – хмурое выражение стерлось с его лица, сменившись улыбкой невообразимой доброты и благожелательности. Он вытер усы и засмеялся какому-то приятному воспоминанию.
– Смеху было! – сказал он. – Когда старик Букер перекувыркнулся. Даже не знаю, видел ли я когда-нибудь удар лучше. Четко, чисто… И ведь всего дюймов шесть размаха, верно? Видно, вы в свое время боксировали, сэр.
В ответ на улыбку полицейского суровая непреклонность исчезла с лица епископа. Он уже не походил на Савонаролу, обличающего людские грехи, и вновь обрел обычное добродушие.
– Угадали, констебль, – сказал он, просияв. – Когда я был несколько моложе, то два года побеждал в открытом чемпионате среди младших священников в тяжелом весе. Видно, старая сноровка не ржавеет.
Полицейский снова засмеялся:
– Что так, то так, сэр. Но, – продолжал он с досадой, – понять не могу, зачем было устраивать такую заварушку? Наш чурбан-инспектор говорил: «Устроите налет на «Дом вдали от дома», ребята, понятно?» Ну, мы и устроили. Только у меня не лежало к этому сердце, и у остальных сердце к этому тоже не лежало. Что, спрашивается, плохого, если люди разумно повеселятся? Я так считаю. Ничего тут плохого.
– Абсолютно так, констебль.
– Вот я и говорю, пусть люди веселятся, как им нравится, вот что я говорю. А если полицейские привяжутся, врежьте им в глаз, говорю я, ну как вы – констеблю Букеру. Вот что я говорю.
– И правильно, – сказал епископ, оборачиваясь к жене. – Человек большого ума, не правда ли, моя дорогая?
– Его лицо с самого начала показалось мне очень симпатичным, – сказала леди епископша. – Как вас зовут, констебль?
– Смит, дамочка, но называйте меня Сирилом.
– Разумеется, – сказала леди епископша. – С истинным удовольствием. Много лет назад я в Линкольншире была знакома с некими Смитами. Сирил, они не ваши родственники?
– Может, и так, дамочка. Мир тесен.
– Хотя, насколько помнится, их фамилия была Робинсон.
– Такова жизнь, дамочка, так ведь? – сказал полицейский.
– Именно так, Сирил, – сказал епископ. – Ваша правда.
Это пиршество любвеобилия, которое с каждой минутой становилось все более вязким и липким, нарушил холодный голос Гипатии Уэйс.
– Ну, должна сказать, – сказала Гипатия, – и хороши же вы!
– Кто хороши, дамочка? – осведомился полицейский.
– Да эти двое, – объяснила Гипатия. – Вы женаты, констебль?
– Нет, дамочка. Я всего лишь одинокая щепка, несомая рекой жизни.
– Ну, во всяком случае, я уверена, вы знаете, что такое любовь.
– И еще как, дамочка.
– Ну так я люблю мистера Брейси-Гаскойна. Возможно, вы с ним знакомы. Вы ведь подтвердите, что он – человек высочайших нравственных достоинств.
– Самых что ни на есть, дамочка.
– Ну так я хочу выйти за него замуж, а мои дядя и тетя, вот эти самые, не позволяют мне. Говорят, что он суетная никчемность. И только потому, что Ронни любит танцевать. А сами протирают подметки, отплясывая. Разве это честно?
Она уткнула лицо в ладони, подавляя рыдание. Епископ и его супруга переглянулись в полном недоумении.
– Не понимаю, – сказал епископ.
– И я, – сказала леди епископша. – Деточка моя, почему ты говоришь, будто мы не согласны на твой брак с мистером Брейси-Гаскойном? Откуда ты это взяла? Во всяком случае, что касается меня, пожалуйста, выходи за мистера Брейси-Гаскойна. И думаю, я говорю также и от имени моего дорогого мужа.
– Вот именно, – подтвердил епископ. – Абсолютно.
Гипатия радостно вскрикнула:
– Правда? У вас нет возражений?
– Ну конечно. Сирил?
– Ни единого, дамочка.
Лицо Гипатии омрачилось.
– Боже мой! – сказала она.
– Что случилось?
– Так мне же придется ждать не один час, прежде чем рассказать ему. Только подумайте! Ждать и ждать!
Епископ засмеялся своим заразительным смехом:
– Зачем ждать, моя милая? Чем скорее, тем лучше.
– Но он же лег спать…
– Так разбуди его, – сердечно посоветовал епископ. – Вот что я предлагаю. Ты, я, Присцилла – и вы с нами, да, Сирил? – отправимся сейчас же к нему, станем у него под окном и закричим.
– Или будем бросать в окно камешки, – предложила леди епископша.
– Разумеется, моя дорогая, если ты предпочитаешь этот способ.
– А когда он высунет голову, – сказал полицейский, – может, будем держать наготове садовый шланг и обдадим его? Вот смеху-то будет!
– Мой милый Сирил, – сказал епископ, – вы умеете предусмотреть все. Непременно употреблю свое влияние на власти предержащие, чтобы вас возвели в ранг, который предоставит вашим талантам более широкое поле деятельности. Так в путь! Вы с нами, мой милый Муллинер?
Августин покачал головой:
– Я должен дописать проповедь.
– Как скажете, Муллинер. В таком случае, если вы любезно оставите окно открытым, мой дорогой, мы сможем вернуться в наши постели по завершении этой благой миссии, не потревожив никого в доме.
– Ладненько, епискуля.
– Ну пока-пока, Муллинер.
Августин взял ручку и вновь принялся трудиться над проповедью. Он слышал, как в благоухающей ночной тьме замирают, удаляясь, четыре голоса, исполняя старинную английскую хоровую песню.
– «Веселое сердце благотворно, как врачевство». Притчи, семнадцать, двадцать два, – негромко сказал Августин.