Скороходами нарядили четырех толстяков, которых самих надо было вести.
Заик подобрали что надо, трудились они натужно, отчаянно, выговаривая шутовские титулы, придуманные Петром, гости от души веселились, свадебное торжество переходило в пир, пир в оргию и далее в вакханалию.
Выдумки Петра следовали одна за другой. Члены Всешутейшего собора тоже изощрялись в шутках, разнузданные нравы смешивали остроумие с похабством. Патриарх со своего возвышения мочился на застолье, на головы вельмож, на их парики, что невероятно развлекало компанию.
Этот Никита Зотов был первым учителем маленького Петра. С тех пор он оставался при дворе. За какие качества Петр сделал его князем-папой, фигурой пародийной, — неизвестно. Выпивоха с железным здоровьем, способный и в старости пить и гулять сутками, Зотов до конца дней своих нес службу князя-папы, главы Всешутейшего собора, учреждения постоянного, вроде как бы клуба пьяниц, сумасбродов и насмешников.
При нем государь состоял в чине дьякона. Со всем пылом отдается он этим потехам и в то же время умудряется в разгар гульбища отлучаться из зала с изображением Бахуса, Купидона и Венеры в кабинет на государственные переговоры, давать аудиенцию иностранным гостям. Решит дела, не снимая маскарадного костюма, и назад, к пирующим.
Один из членов «компании» был думный дьяк Андрей Виниус. Сын известного голландского мастера, он заслужил доверие Петра. Отовсюду Петр шлет в числе прочих письма Виниусу. Кроме поручений, пишет о своих впечатлениях, тон его писем шутлив, дружелюбен, но вот Петр обнаружил, что Виниус не поставляет в армию лекарств. А еще задержал поставку артиллерийских припасов. Тон писем сразу меняется, Петр обещает Виниуса самого лечить, жалуется князю-кесарю, что Виниус потчует царя «московским тотчасом». Проведав об этом, Меншиков пользуется случаем окончательно лишить дьяка царского расположения. Придворное правило — падающего подтолкни. В итоге весельчак, шутник Виниус был исключен из «компании». А вслед освободили ото всех должностей. Ни застолье, ни «компания» не помогали, если обнаруживалось небрежение в делах. Это у Петра было поставлено строго.
Гераскин не поддавался.
— Наши мужики тоже дела решают в сауне. Нормально.
— Извините, это были не просто собутыльники. Собор имел устав, должности. За месяц до смерти Петра, обратите внимание, в январский мороз, Матвею Головину предписано было по сценарию, опять же царя, участвовать в шествии в костюме дьявола. Ему исполнилось 80 лет, представитель старинного боярского рода, человек глубоко религиозный, он отказался от этой роли. Его раздели, напялили на голову колпак с рогами, посадили на лед посреди Невы. Старик простыл, умер.
Гульба соединялась с принудой, действовала смесь вольности и дисциплины. Странный орден деспотического разгула, он как бы обслуживал фантазии Петра, его воображение, соединял всю компанию забавными перевернутыми отношениями. «Ехала деревня мимо мужика, вдруг из-под собаки лают ворота». Это традиции скоморошества и, если угодно, способ освобождения от страхов.
— Видать, выдумщик он был занятный, — сказал Гераскин.
— Ныне начальники гуляют еще круче, — сказал Антон Осипович и сделал смешок. — Сплошная похабель.
— Это они могут, — подхватил Серега, — только без выдумки. Поставят девок раком и в задницу цветы засунут или морковку. А уж если обмажут сиськи черной икрой и чтоб слизывали, то это вершина творчества.
Про начальственные кутежи у каждого были свои сведения. Особенно ярился Антон Осипович на бывших комсомольских вождей, какие они устраивали дикие пьянки и бордели. Никогда это не было развлечением ума. В петровском же соборе, как он понял, происходила не случайная подмена, каждому вельможе царь свою роль назначал — паяца, шута, титул как бы высмеивал себя, значит, с умом делалось.
Молочков слушал его с интересом. И все же он полагал, что до конца понять смысл того, что творил Петр и его приспешники, мы не можем. «Они знали то, чего мы не знаем», — повторял он. Самое трудное в исторической науке — понять человека другой эпохи.
Нас, доказывал он, уже не понимают наши внуки. Как мы могли мириться с концлагерями, с репрессиями и славить при этом личность Сталина? Не понимают, и объяснить невозможно. Вот движется шествие ряженых. Пьяные крики, блевотина, папская митра с крестом, кардиналы… И тут же обнаженные вакханки. Нет ничего святого. А все они люди верующие, все ходят в церковь. Между ними царь, с сознанием абсолютной власти над всеми этими людьми, над вещами, ему все можно, для него нет запретов, а он старается отделаться от этой власти… Как это соединить?
Конечно, историки предлагают нам мотивы тех или иных поступков — почему министры, короли, полководцы действовали так, а не иначе, что ими руководило. Чем уверенней историк объясняет, тем он считается более знающим. Редко кто из них добирается до противоречий, до того, чтобы недоумевать, попасть в тупик, в тот самый, в котором пребывали те люди. Решения их были интуитивны, подсознательны, им приписывают мотивы, о которых они и не думали. Учитель радовался, когда впадал в противоречие с материалом и уже не мог разгадать происходящее. «Человек — это тайна», — говорил Достоевский. И в самом деле, стоило найти какое-то объяснение поведению Петра, как тот следующим поступком опровергал себя же.
История всегда версия, утешал он себя, всего лишь версия, — они соседствуют, сменяются, если бы история была прозрачна, историкам было бы слишком просто.
Глава девятаяПАНИКАДИЛО
Неподалеку от Летнего дворца находилась царская токарня. Руководил ею Андрей Нартов. В самом дворце у Петра была токарная комната.
Андрей Нартов осваивал токарное искусство в Москве, позже Петр послал его совершенствоваться в Лондон, Париж. По тем временам он получил инженерное образование — изучил математику, астрономию, механику.
С тех пор как заработала царская токарня, Петр пристрастился к этому делу. За короткое время он обогнал учеников Нартова, достиг немалых успехов. Он уединялся с Нартовым в своей токарне, а еще чаще приходил в токарную мастерскую, где работало много машин, и, надев передник, становился к станку, не отличаясь от других токарей.
В те времена токарное занятие считалось модным при европейских дворах. К примеру, Карл XII в детстве учился вытачивать из кости безделушки, коробочки.
Со времен голландской верфи руки Петра скучали. За станком вместо топора он орудовал шпинделем, резцами; мелкие расчетливые движения требовали больше внимания, поглощали его целиком. Станки приводились в движение ножными педалями, работать надо было всем телом. Летела стружка, пело дерево, он отдыхал душой и головой. Были с ручным приводом, рукоять вертел солдат. Нартов приспособил и водяное колесо. Всего в токарне стояло 27 станков.
Петр точил подсвечники, солонки, песочницы, выточил целую люстру, канделябры. Выточить было полдела, хитрость была придумать, нарисовать, да так, чтобы ни на что не похоже.
Сладость работы нарушали чиновники со срочными бумагами. Просились сенаторы, посланники, курьеры, тут же, у станка, при Нартове обсуждали неотложные дела. Нартову царь доверял, да тот и не докучал вопросами.
Однажды изготовление паникадила захватило Петра полностью. Задуманная фигура не получалась. Вместе с Нартовым они пробовали выточить ее из цельного куска слоновой кости — сломалось, перешли на дерево. Трое суток Петр не мог оторваться от работы, из токарной не выходил, велел никого не принимать. Отсылали назад прокурора, не допустили и саму государыню.
Приехал во дворец Меншиков, его остановили денщики, он их отстранил, не слушая, направился к дверям токарной комнаты. Когда ему и тут преградили дорогу, закричал, заругался. На шум вышел Нартов, сказал, что государь занят и не расположен к посетителям. Меншиков его оттолкнул, Нартов не убоялся, силой остановил светлейшего князя, ключом запер двери, встал перед ними. Стерпеть подобное оскорбление всесильный Меншиков не мог.
— Добро, Нартов, — сказал он, — попомни это.
Мстительный характер князя был известен, обид он не спускал. Если б Нартов дрогнул, оробел, Меншиков не постеснялся бы его избить, бивал он и не таких, на иностранных посланников руку поднимал, прусского посланника отдубасил при всех. Но Нартов стоял спокойно, с достоинством защитника царя. Светлейший князь удалился, повторив, что Нартов еще пожалеет об этом. Петру денщики доложили о визите Меншикова. Петр рассмеялся: «Где же скрываться от ищущих и толкующих?» Потом обратился к Нартову: «Кто дерзнет против мастера моего? Посмотрю. Невежество не терпит художеств и наук. Но наглость я прекращу. Подай, Андрей, чернила и бумагу!»
И тут же, на станке, написал объявление, его тут же Нартов прибил к дверям: «Кому не приказано или кто не позван, да не входит сюда не токмо посторонний, но ниже служитель дома сего, дабы хотя сие место хозяин покойное имел». И расписался. Указ должен был быть обороной от всех и от угроз Меншикова.
Никто более не смел докучать им.
Меншиков возненавидел Нартова, после смерти государя царскому токарю пришлось бы плохо, но указ Петра и нагоняй, который получил князь, охраняли Нартова. Указ этот оставался при Нартове всю жизнь как драгоценная реликвия.
Паникадило Петр передал Петропавловскому собору, в благодарность Господу Богу за облегчение, полученное от лечения на Марциальных водах.
Фраза про невежество, которое не терпит художеств и наук, не случайна. Токарных занятий царя не понимали. Царской забавой все еще считалась охота. Петр охоты не любил. Балы, пьянки, ассамблеи глушили, отвлекали, но голову не освобождали. В токарной он отдыхал. Общество Нартова его вполне устраивало.
Никто не думал, что незаметный этот работяга, молчун приметливо запоминает все происходящее вокруг царя. Словно бы зная, что спустя годы ему придется писать свои воспоминания-анекдоты.
«Ах, если б многие знали, что известно нам, дивились бы снисхождению его», — пишет Нартов и, видимо, останавливает себя, не договаривает.