выяснилось, что щедрые свои подарки он оформлял за счет казны, так что ему они ничего не стоили. Упрашивала она полковника настоятельно, чего сулила, неизвестно, но он уступил, дал ей обещание.
Некоторые историки считают, что она имела от Гагарина огромную сумму, часть ее употребила на подкуп полковника. Перед такими деньгами полковник не устоял, хотя и был старый боевой солдат.
Итак, князь в Петербурге был предупрежден, его нарочный помчался в Тобольск, обгоняя царского посланника. Полковника «вели» — на пути подсылали ему специальных людей, они рассказывали что нужно, разыгрывали свои роли, спектакль разворачивался, главное же действие произошло в самом Тобольске. Представлены были свидетели против всех обвинений князя, у свидетелей имелись документы…
Полковника можно было обмишулить, но Петра провести было нелегко. Мало кто мог похвастаться этим. Про Екатерину он ничего не знал, жена Цезаря оставалась вне подозрений, должна была оставаться, но что-то он учуял. А может, хотел подстраховаться. Знаю лишь, что спустя несколько дней посылает он в Сибирь одного из своих денщиков. Денщики были наиболее верные Петру люди. Несколько молодых офицеров, которые день и ночь несли службу, каждого он изучил досконально. Приказал этому денщику ехать в Тобольск, конечно, избегая, прежде всего, встречи с полковником, так, чтобы тот ничего не почувствовал, ни о чем не догадался. По приезде в Тобольск посмотреть, если бумаги губернатора не опечатаны — опечатать, привезти их с собою независимо ни от чего. Об указанных преступлениях — разведать, опросить, приехав обратно, доложить лично государю. Ехать всю дорогу тайно, чтобы ни одна душа не догадалась, кто и зачем следует в Сибирь. Денщик выполнил все в точности. Прикидывался выпивохой, гулял, то ли с горя, то ли наследство прокучивал, не поймешь. С полковником разминулся, ловко обманув ямщиков и караульных. Полковник спешил в Петербург с докладом. Петр принял его как ни в чем не бывало. Слушал внимательно. Про то, что доносы на губернатора не подтвердились, никаких серьезных нарушений закона и преступлений не обнаружено, в Сибири поведением его довольны. Петр кивал благодушно, вроде бы довольный.
В Тобольске же появление нового царского уполномоченного застало всех врасплох. Там считали, что всякая опасность миновала. Посланник опечатал канцелярию, изъял все бумаги и стал опрашивать чиновников, служилых, купцов. Преступления губернатора быстро подтвердились. Все как-то вдруг поняли, что раз бумаги опечатаны, губернатор не вывернется, да и по настойчивости молодого офицера ясно стало: ничего он не боится и на уступки не пойдет.
Прибыв в столицу, денщик выложил перед царем все добытые сведения. При нем Петр вызвал полковника и заставил выслушать доклад.
Полковник упал на колени. Не мог он, не осмелился отказать в просьбе ее величества государыни.
То, что это исходило от Екатерины, глубоко уязвило Петра, от кого угодно он мог ожидать, но от своей жены…
— Ты кому присягал в верности! — кричал он в ярости. — Мне или моей жене?
Полковник рванул на себе мундир, обнажил исполосанную шрамами грудь, плечо, прорубленное под Полтавой, тело солдата, искалеченного войной.
— Вот вам моя верность, вот моя присяга!
Раны, полученные под Полтавой, всегда вызывали у Петра умиление, и тут он в какой-то момент смягчился.
— Я готов поцеловать твои раны, — сказал он, — но они ничего не меняют, ты остаешься укрывателем злодейства. Ты изменил своей присяге, а я присягал карать всех нарушителей закона, невзирая на чины и заслуги. И своей присяге я не изменю.
Тогда полковник привел последний свой довод — он боялся поссорить царя с супругой. На это Петр лишь усмехнулся:
— Ты не мог нас поссорить. Я дам моей жене взбучку, вот и все. Но ты будешь повешен.
Так оно и было.
Состоялся суд над князем Матвеем Гагариным, сибирским губернатором. Приговорили его к смертной казни. Петр со своим двором наблюдал из окон Юстиц-коллегии, как вешали князя. И Екатерину заставил смотреть. За Гагариным был казнен и полковник. Ему была оказана милость — за его боевые заслуги был он не повешен, а расстрелян.
— Да… вот это… аксессуары… — произнес Гераскин с восхищением.
Помолчали.
Дремова в этой истории более всего занимала Екатерина. Как она пошла на такое? С чего? Неужто она, царица, имела с этого Гагарина интерес?
— Брала, — подтвердил учитель. — То есть следственных материалов на нее, кажется, нет, судя, однако, по косвенным показаниям, принимала подарки и золотом, и деньгами. Вначале вступалась за людей по доброте. Спасала от ссылки. А то и от плахи. Все кругом за меньшее брали. И она стала брать. Вернее, принимать стала дары. И от Гагарина.
Все-таки никто не понимал, в голове не укладывалось — царица, и берет взятки. Глупо.
— Почему же глупо? Мало ли как повернется судьба. Как посмотрят потом на ливонскую крестьянку, случайно подобранную Петром по совету Меншикова? Есть предположение, что она переправляла свои капиталы в гамбургский банк, открыла там счет на чужое имя.
— Смотри, когда началось, — сказал Антон Осипович.
— Ну бестия, — сказал Гераскин. — Впередсмотрящая. Ее бы кнутом.
— Не мог. Петр любил ее. Перед Екатериной был слаб. Чувство его, может, дало трещину, но Екатерина всячески старалась заживить рану. Она это умела. Как писали современники, она словно плющом обвила Петра.
— Ну как, годится? — спросил у Дремова профессор. — Не хуже Дюма.
— Чего ж тут веселого? Грязь и подлость.
— Не говорите, в руках умелого беллетриста эта история заиграет как природный алмаз, ее надо мастерски огранить, снабдить хорошей оправой из дворцовых интриг, измен, погони…
— Для вас история — это сюжеты, — неодобрительно сказал Антон Осипович. — Я так считаю, что она уроком должна служить. Это пример, как надо наводить порядок. Только строгостью у нас можно. Кнутом да виселицей. Ведь не посчитался, что князь, к тому же губернатор. Эх, сейчас бы публичные казни устроить! Страх нужен. Без страху власть не может быть прочной.
— Нет, Антон Осипович, — сказал учитель. — Если бы можно строгостью, Петр нагнал бы страху на сто лет вперед. В том-то и фокус, что никакие наказания наших мздолюбцев не останавливали. От этой напасти лекарства никто не нашел. Под конец царствия Петра словно бы эпидемия разразилась. А ведь он, как никто, постиг природу взяток. В одном из указов он писал, что если начальник станет «лакомства ради грешить», то из страха, чтобы подчиненные не выдали, он и их привлечет к мздоимству, и окажется от них в зависимости, «отчего государству не только бедство, но и конечное падение».
Один историк подсчитал, что из ста рублей, собранных с обывательских дворов, в те годы тридцать шли в казну, остальное чиновники разбирали. Петр изнемог в борьбе со взятками и казнокрадством. Но он продолжал, не сдавался. Его обвиняют, что он доносительство поощрял, так он за фискальство схватился как за последнее средство. Тогда же, когда Гагариным занимались, виновными в махинациях с казенными подрядами были найдены еще губернаторы смоленский, казанский, вице-губернаторы Ершов и Корсаков. Из вельмож такие, как Апраксин, Головкин. Еще бывший кравчий Салтыков, обер-секретарь Неелов. Чиновников же, подьячих — превеликое множество. Граф Яков Брюс, начальник артиллерии, ученый, кстати говоря культурнейший человек той эпохи, замешан оказался в подрядах по артиллерии. Хапанул. Петр ничего не мог понять. Ну Меншиков, отпетый жулик и ворюга, — кричал он Брюсу, — ему лишь бы копить, у него нет ничего за душой, дорвался до власти и гребет, а ты-то что, ты ж ученый человек, календари составляешь, тебе зачем красть?
Шло дело о взятии Яковом Долгоруковым прибыльных денег, шло дело архангельского вице-губернатора Курбатова. Обер-фискал Нестеров — уж этот-то искоренит казнокрадство, для того и пришлось утвердить фискалов, Нестеров, который так яро взялся за эту грязную работу, себя не щадил, терпел и презрение, и ругань, и ненависть, — тоже не выдержал, поддался, стал брать. Довел себя до плахи. И его казнили, главного фискала России. Так что и это учреждение не оправдало надежд петровских… Но Петр вновь и вновь кидался в бой, рубил эту гидру со всей своей богатырской силой. Рубил почти буквально, то есть головы летели безостановочно. Наказывал без различия званий и должностей, именитых всего строже. После смерти царевича Алексея он уже никого не жалел, разве что Меншикова, своего любимца выгораживал, но дошло под конец до того, что и его отдал под следствие. Все это слишком печально… лучше послушайте нечто комичное.
Жил-был обер-секретарь Сената. Работник хороший, знающий. Некоторое время трудился исправно, неподкупно. Потом, как выражались в ту пору, прельщен был. Стал брать — по принципу «чем я хуже». Вскоре, как водится, построил большой дом, обставился, накупил ковров, посуды.
Однажды завели об этом разговор между собою петровские денщики. Стоя на запятках царских санок, они громко обсуждали новые приобретения обер-секретаря, удивлялись, откуда такие средства у простого чиновника, живущего на жалованье, дворянского звания не имеющего, наследства также…
Петр слушал, не вмешивался. Когда проезжали мимо дома обер-секретаря, Петр зябко передернулся, предложил заехать погреться. Хозяин находился в Сенате, хозяйку Петр успокоил — ничего особенного, завернул по пути, перевести дух от мороза. Нахваливал дом, убранство, попросил показать покои, спальню. Поблагодарил за приют, приехав в Сенат, сказал обер-секретарю, что побывал в его доме, хорош дом, дворянин, имеющий тысячу душ, не смог бы лучше обставить.
По своей привычке Петр ничего не откладывал, и награждать, и наказывать, и проверять любил тотчас. Позвал обер-секретаря после заседания Сената в отдельный кабинет, спросил, на какие такие деньги сооружен дом.
Стал секретарь крутиться, мол, экономия, копил копейку за копейкой, в долги влез, друзья помогли. Слушал-слушал Петр его увертки и приказал следовать за собою в крепость. До крепости добрались молча, через одни ворота, другие, часовые открывали двери, пока, наконец, очутились они в пыточных камерах Канцелярии тайных розыскных дел. Офицеры тамошние вытянулись, ожидая приказаний. Обер-секретарь впервые увидел дыбу и прочие инструменты. Петр подождал, затем спросил, не хочет ли он признаться во всем. В гневе Петр был грозен до ужаса, но и в суровости внушал стр