Конечно же, Маатхорнефрура села в постели, открыв порочность своих маленьких грудей (которые были широко расставлены), и громко выкрикнула: „Она злобная! У Нее дурной глаз!" Слова эти я с трудом смог разобрать, таким сильным было прозвучавшее в них чувство, и странно было слышать такие слова, глядя на Ее молодое, открытое, как цветок, лицо, но по боли в Ее голосе я смог понять, что Она мудрее Своего собственного гнева. Она знала, что Усермаатра не будет думать о Ней до конца этого утра. Из-за неистового желания расправиться с Нефертари за эту дерзость (неисполнимого — ведь Они не разговаривали друг с другом!) весь этот день Его мысли будут заняты Нефертари больше, чем Своей молодой женой.
Именно тогда Он приказал мне взять Золотую Вазу, стоявшую у Его ложа, и опорожнить ее в Его саду. И приказание это бьио высказано с таким презрением, что Маатхорнефрура улыбнулась мне, словно желая принять половину оскорбления на Себя — я не ожидал встретить у Царицы такой доброты. Я поклонился Ей и моему Царю, взял Вазу и вышел из покоя спиной вперед, а за дверьми ко мне немедленно подошел ждавший там жрец. Это был Надзиратель за Золотой Вазой, который назвал свою должность еще до того, как я успел повернуться. „Твои обязанности на этом закончились", — сказал он.
Я не стал спорить. Кончики моих пальцев все еще горели от стыда, что меня выпроводили подобным образом. На моих глазах не бьио слез, но во мне бушевала бессильная ярость наподобие той, какую переживают дети, ибо я ненавидел своего Фараона, но ненависть эта была бесполезна, поскольку я хотел бы любить Его. Собственно, я знал, что люблю Его, и тут ничего не поделаешь. Он будет лишь еще меньше любить меня. Как я желал уничтожить Его!
Вот такие мысли одолевали меня. Шагая рядом со жрецом, несшим Золотую Вазу, я удивлялся, отчего земля не дрожит от всех этих страшных мыслей в моей голове, но утренний свет оставался таким же золотым, как поверхность Вазы, хотя мои руки все еще дрожали от сокровенного тепла металла в том месте, где я его коснулся. Моя ладонь горела, как само солнце.
„При всем уважении, — сказал жрец, видя, что я все еще сопровождаю его, — к твоей высокой должности я вынужден сказать, что по Его повелению эти обязанности предписано исполнять в уединении".
„Это верно для всех прочих дней, — ответил я, — но в это утро мне приказано оставаться с тобой. Можешь спросить Единственного".
Я знал, что он не посмеет. Я перевел взгляд с его обритого черепа на слабое и себялюбивое лицо. Он кивнул с таким видом, будто больше всего гордился тем, что его трудно удивить. И все же я видел, что он обеспокоен. Не собираются ли упразднить его обязанности?
Мы прошли тропинкой через сад. Должен сказать, что он шел, вытянув руки вперед, как будто нес подношение к алтарю. Когда мы проходили мимо стражника, или служанки, или садовника, все они низко кланялись этой Золотой Вазе, и я заметил, что жрец склонял голову, как Сам Фараон — настолько величественным было движение его головы.
Перед зеленой деревянной дверью, на которой я увидел нарисованные черной краской очертания дикого кабана, мы остановились, и жрец достал из своих юбок деревянный ключ, открыл им дверь и еще раз посмотрел на меня. Он все еще сомневался в том, что Единственный действительно приказал мне войти в эти пределы. Но я доверительно осведомился: „Как имя этого кабана?"
„Ша-ах, — сказал жрец и, желая казаться более ученым, пояснил: — Так звали Сета, когда Он сражался с Хором, приняв облик дикого кабана".
„Да, — сказал я, — именно в эту дверь Единственный приказал мне войти". Я не знал, почему мне хочется войти, но все же сделал это, и со всей уверенностью, которая знакома тем, кто следует указаниям Богов. Иными словами, кто близок к Богам, Которые пребывают в тебе пробужденными. Кто так удачлив, что знает Их имена?
Мы вошли в скромный сад, где росло множество трав, и жрец преклонил колени рядом с маленькой бороздой, поставил Вазу, снял крышку и принялся смешивать с землей маленькие катышки, которые раскладывал вокруг корней каждого растения, покуда Ваза не опустела. Я также стал на колени рядом с ним, и, вероятно, мой вид заставил его подумать, что я собираюсь коснуться одного из листьев, так как он сказал: „Это травы мудрости, и их могу срывать только я как поставленный Им Надзиратель". Я кивнул. Мое поведение должно было убедить его, что его слова соответствуют тому, что мне было сказано, и я встал. Разумеется, он с таким подозрением глядел на мою руку, которая находилась рядом с листьями, что не заметил другую — рядом с корнями. В своих пальцах я держал теперь один из катышков, и он был таким же теплым, как кровь Усермаатра, но ведь он и появился из седалища Двух Земель. Я поклонился, а жрец стал на колени у маленького алтаря и помолился. Затем он вымыл руки освященной водой и вышел из того маленького сада, я шел всего на шаг впереди него и расстался с ним только уже на внешних дорожках и проследовал своим быстрым шагом от Маленького Дворца вокруг Озера Маат к Широкому Дворцу, а оттуда я пошел еще быстрее через другие сады мимо многих святилищ и храмов, покуда не очутился перед воротами Покоев Царской Супруги и был приглашен в Тронную Комнату Нефертари, а оттуда, как только закончился Ее утренний прием для Придворных, вошел в спальный покой, где мы сидели прошлой ночью перед Ее зеркалом, и все это время моя ладонь чувствовала ритмичное биение, как будто в отправлениях Усермаатра я держал в руке Его сердце.
Когда я показал их моей Царице, Она действовала сосредоточенно и быстро, более искусно, чем Маатхерут. Она не стала ждать темноты или сначала призывать кого-либо, а просто взяла катышек в ладонь, закрыла глаза, сказала про Себя несколько слов и вернула его мне. „Иди, — сказала Она, — к Озеру Маат и брось в него Его дар".
Я сделал так, как Она сказала. Позже, в тот же день, когда восемь носильщиков Золотого Чрева несли Единственного из Широкого Дворца в Его Маленький Дворец, как раз когда они проходили мимо Озера, не один, а двое из державших правый шест носилок одновременно упали как подкошенные, и Золотое Чрево перевернулось. Усермаатра вылетел из Своего Сиденья с высоты большей, чем если бы упал с седла лошади, и ударился головой о полированный камень покрывавших площадь плит. Он остался недвижим, и кое-кто из присутствующих подумал, что Он мертв. Все ощутили, что Он близок к смерти. Лишь едва уловимое дыхание в Его горле говорило о том, что Он жив.
Его перенесла в Дом Обожания Охрана Обожаемого, поскольку они были ближе, чем Охрана Широкого Дворца. Как только Его уложили в постель в Покое Полей Тростника, к Нему подступили четыре царских врача, жрецы из школы Сехмет. Сухие травы, сорванные в Саду Ша-ах, поставили кипятить для наложения на рану, и пар от них вошел в Его ноздри. Из челюстей нубийских львов вытащили наполовину пережеванное мясо и смешали его с четырнадцатью овощами для Его Ка, всех Четырнадцати, а Его голову умастили в том месте, где она ударилась о плиты двора. Жрецы пели молитвы, а Маатхорнефрура вошла и принялась голосить на Своем родном хеттском языке, а после того, как все ушли, его посетили Нефертари с Аменхерхепишефом, и Они сидели в молчании у Его постели, а я стоял позади Них во втором ряду с врачами от Богини Сехмет. Усермаатра не пошевелился.
И тогда, глядя на Его неподвижное тело, я понял, что Добрый и Великий Бог может умереть, и я тоже стал молиться. Ибо, если Он не выживет, я должен буду убить Нефертари, или мне придется испытать Его ярость в грядущие годы, когда я отправлюсь в Херет-Нечер.
Теперь, при каждом взгляде на Нее, я видел себя с кинжалом в руке. В то третье утро Она сидела у Его ложа на Своем золотом кресле, храня молчание. За пределами Маленького Дворца, где неподвижно лежал Царь, во всех крытых внутренних дворах и в садах неустанно бодрствовали врачи. Ни один человек не проходил через все то вымощенное благородным белым камнем пространство вокруг Озера Маат, а за стенами нашего Дворца почти в полном молчании лежал город Фивы. Итак, в молчании, что лежало на Нефертари, я сидел и глядел на Нее и думал: смогу ли я исполнить тайное приказание моего Царя.
Хотя я не мог думать ни о каких приказах, кроме распоряжения, данного мне самому, я знал, что по всему Горизонту-Ра верхушка знати и Визири плетут заговоры со жрецами, решая, кто станет „весьма-возлюбленным другом" нового Царя. Аменхерхепишеф часто бывал со Своей Матерью, но редко без Своей охраны, а они, как я предполагал, чувствовали себя как все хорошие солдаты, когда битва близка, а с ней и смерть, раны или богатство. Они были счастливы, как настоящие воины, и страдали оттого, что им приходится изображать на лицах печаль. Я знал, что сейчас они радуются жизни, как огромные животные, и от тягостного нетерпения готовы разбить друг другу головы о полированный каменный пол.
В те дни взгляд Аменхерхепишефа неизменно напоминал мне хищный глаз сокола. Он часто бросал на меня свирепые взгляды, покуда я наконец решил не отводить глаз, но позволить нашим взглядам встретиться. Мы уставились друг на друга и смотрели, пока не отбросили всякое притворство. Мои глаза не болели бы больше, если бы их сжимали Его пальцы. Но я устал от унижения. Кроме того, я сражался рядом с Его Отцом в величайшей битве всех времен, а этот Аменхерхепишеф в тот день находился не там, где следовало. Да, я вернул Ему взгляд со всей силой Богов, Которые прошли через меня при Кадеше и пребывали в заклинаниях Маатхерут, и поэтому, когда наши взгляды скрестились, мой, должно быть, был столь же яростен, как и Его. Состязание продолжалось на равных. Я думаю, мы могли бы ослепнуть, глядя в глаза друг другу, если бы между нами не встала Нефертари и не сказала спокойно: „Если Твой Отец умрет, вы оба понадобитесь Мне".
Аменхерхепишеф вышел из покоя. Он не мог перенести, что у Него обманом отобрали победу. Поскольку Он не был в состоянии вообразить, что может проиграть, вмешательство Его Матери отняло у Него награду. Так Ему это представлялось. Но я не был в этом уверен. Если бы мои глаза мигнули под Его взглядом, думаю, со следующим вздохом я обнажил бы свой кинжал, а если бы я убил Его, то следующей стала бы Она, а затем всякий, кто напал бы на меня, покуда меня бы не стало. В тот момент я вновь познал все счастье храбреца и чувствовал себя равным Нефертари. Разведя нас по стор