То был год, когда Птахнемхотеп стал стареть так заметно. А я почувствовал влечение к моей Матери, которое оказалось так трудно обуздать, что я знал, что оно возродилось во мне из-за присутствия Ка неродившегося ребенка Мененхетета. Когда моя Мать также оказалась под воздействием этих страстей, мы стали ощущать на себе то же благословение Богов — или то было презрение? — что Нефертари и Аменхерхепишеф.
Именно тогда, за шесть месяцев до Своей смерти, мой Отец возвысил Амен-Ка, сделав его Своим соправителем. Он даже дал моему брату имя Рамсес Девятый, Хепер-Маат-Ра, Сетепенра Аменхерхепишеф Мери-Амон. Так я был лишен своего права первородства, если так можно назвать мои мало основательные притязания, учитывая, как я был зачат. Но даже в тот год, сразу же после смерти Птахнемхотепа (как же рыдала моя Мать на Его похоронах!), моему брату, которому исполнилось всего десять лет, пришлось справляться с еще более громким позором, чем ограбление склепа Фараона Себекемсефа.
Открылось, что многие десятилетия остававшаяся тайной гробница Рамсеса Второго, расположенная высоко в скалах (в чрезвычайно труднодоступном месте, путь к которому Усермаатра однажды показал Своему Первому Колесничему), также разорена. Взлому подверглась и гробница Его Отца, Сети Первого. Остался ли хоть один Фараон, в чьей усыпальнице не побывали грабители? Бедный мой брат! Среди всеобщей растерянности и смятения, когда повсюду было неспокойно, Он как раз праздновал в Мемфисе Свое десятилетие, а в это время из Фив пришло известие, что чужеземцы из Западной пустыни захватили город. Хемуша (о котором я никак не могу думать как об Аменхотепе) шесть месяцев держали в заложниках и пытали. Когда наконец его освободили, он выглядел не лучше немощного старика. Амен-Ка пробыл на троне еще два года и умер. Когда Его не стало, тогда окончились и все царские права для меня и Хатфертити. Внучатый племянник Рамсеса Третьего стал Рамсесом Одиннадцатым, а вскоре после этого я умер. Не знаю, как это случилось. Ни одна картина не желала вырисовываться в моей голове. Я не мог даже положиться на предательскую память Мененхетета. Тем временем на стене появились иные образы. Теперь я стал очевидцем совершенно поразительного явления. Я начал наблюдать правление тех, кто пришел после меня. Они прошли перед нашими глазами. Первым из этих странных правителей был новый Верховный Жрец по имени Херихор. Он правил в Фивах, и Две Земли оказались еще более разделенными. Затем пришел сириец или кто-то в этом роде, по имени Несубанеджед, и он правил Нижним Египтом от Мемфиса до Пи-Рамсеса у Великой Зелени.
В эти годы взломы гробниц Фараонов стали столь же обычным делом, как чума, и чиновники чувствовали себя такими беспомощными, что, одержимые отчаянием, они перемещали Царские тела, покуда Усермаатра не оказался в одной гробнице с Сети Первым. Однако, когда в Их внешние покои снова проникли воры, оба Фараона вместе со Своими женами были перенесены в гробницу Аменхотепа Первого, а вскоре жрецам пришлось спрятать немало Царских тел к западу от Фив в общей могиле, не имевшей никаких обозначений. В такой темной яме среди скал покоились Яхмос и Аменхотеп Первый, Тутмос Второй и Тутмос Великий, Который был Третьим, Сети Первый и Рамсес Второй и многие другие, уложенные рядышком, как выводок мертворожденных зверей. Я не мог поверить тому, что видел. Стена представляла нам такие виды, которые даже мой прадед не осмелился бы вообразить. Разумеется, тягостный вид этих Фараонов, извлеченных из Их гробниц, заставил мой Ка ощутить себя бездонной ямой, в которую погружались Их каменные тела, и мне оставалось гадать — не пропали ли теперь Две Земли и не лишились ли они своего основания?
Все это время Ка Мененхетета не сказал мне ни слова. Однако я видел, как он улыбается всему, что проходило перед нами, и задумался о том, сколько из этих картин вышло из его сознания? Затем я вспомнил свою собственную мумию — плохо забинтованную, с прорванной и открывшей доступ личинкам червей тканью на ноге, и мною овладело уныние. Я все еще не мог вспомнить, как умер. Чем больше я старался, тем меньше видел на стене и удивлялся, почему так уверен, что как-то ночью меня убили в пьяной драке.
Размышляя над этим, я на мгновение снова увидел ту самую пивную, которая промелькнула перед моими глазами в час, когда я лежал в чудесной комнате, на полу которой была нарисована рыба, и мне снова привиделся Дробитель-Костей, готовый начать свою пьяную драку. Как бы сильно мне ни хотелось узнать о собственной смерти, мне не пришлось больше следовать за превратностями собственной судьбы, но вместо этого я оказался свидетелем многих перемен в жизни Дробителя-Костей и Эясеяб. Хотя сперва я подумал, что мне это не будет любопытно, вскоре я заинтересовался. Ибо предо мной быстро промелькнуло многое. Их лица стали быстро стариться вскоре после того, как Дробитель-Костей был назначен Начальником Царской Лодки в качестве вознаграждения за то, что охранял меня в то утро, когда войска Хемуша захватили Дворец.
Руль Царской Лодки был, однако, не подходящей для него должностью. Дробитель-Костей был неотесан для Царской службы. Так что его перевели на другие работы. Вскоре он стал соскальзывать все ниже и закончил тем, с чего начал: человеком, который пил слишком много, а напившись, буянил даже с Эясеяб, ставшей его женой.
И все же Эясеяб любила его так преданно и сильно каждый день их совместной жизни, что, возможно, даже получила награду от Маат. Для Дробителя-Костей во второй раз в жизни наступило время процветания. Он отправился к Мененхетету, чтобы просить у него работу, и нашел ее. Мой прадед искал человека достаточно свирепого, чтобы служить посредником между грабителями из их деревни в Западных Фивах и им самим.
Дробитель-Костей стал столь полезным в этом деле, что вскоре Эясеяб смогла оставить работу у моей матери и на немалые богатства, добытые его трудами, купить дом на Западном берегу Фив. У них родились дети, и моя бывшая нянька могла бы стать уважаемой госпожой с собственной семейной усыпальницей в Городе мертвых, но после смерти Мененхетета Дробитель-Костей стал неосторожен и был взят под стражу, как один из разбойников, ограбивших гробницу Усермаатра. Вскоре его казнили, а тело бросили в безымянную могилу.
Эясеяб так и не удалось разыскать его тело. Она вернулась в Мемфис и снова стала работать у моей матери Надзирательницей за Всеми Служанками. И вот в одну из ночей, верная клятве, данной своему мужу, она выскользнула из дома и отправилась в Город мертвых. Среди картин, вспыхивающих на стене, я увидел, как бесстрашно она держалась при встрече с призраком — тем самым бродягой с чудовищно зловонным дыханием, которого я встретил, возвращаясь в свою гробницу. Для Эясеяб это была ужасная встреча, но она не убежала, а дождалась, покуда призрак, изрыгая проклятия, не убрался прочь, продолжив свой ночной дозор. Тогда она похоронила маленькую фигурку, изображавшую Дробителя-Костей, которую сама вырезала, прямо напротив входа в мою гробницу. Ибо клятва, которую она прошептала Дробителю-Костей на ухо, состояла в том, что, если его тело бросят в безымянную могилу, она сделает похожую на него фигурку, отыщет гробницу Мененхетета и похоронит ее подле того места. Я чуть не разрыдался, когда подумал о преданности моей старой няньки, а также обнаружил, что мой Ка сохранил Сладкий Пальчик, ибо он также помнил ее.
Почему я увидел эту историю, не знаю, но могу сказать, что после набежавших слез моя грусть исполнилась уже не сожалением об Эясеяб, а мучительными размышлениями о собственной смерти. Теперь я мог видеть мою старую няньку, которая работала на мою мать в последний день, который я мог припомнить, там, в нашем доме, во вдовьих одеждах и все еще оплакивающую Дробителя-Костей. Однако, вид Эясеяб сменился столь же мучительным зрелищем — меня самого в постели моей матери. Я уже не был ребенком, но мужчиной, и мы были любовниками.
Я не мог заставить себя вспомнить, что было между нами, за исключением того, что я знал, что ни одну другую женщину я не желал с такой страстью. Однако в той же постели, даже в те мгновения, что мы сжимали друг друга в объятиях, лежал и груз нашего стыда. Ибо если любовные отношения брата и сестры были обычным делом в жизни всех нас, то о страсти к собственной матери нельзя было сказать того же. Теперь я вспомнил, как боялась Хатфертити ходивших по Мемфису сплетен, на самом деле этот страх был велик, и о нас так неотвязно шептались, что она воссоединилась с Нефхепохемом и во второй раз стала его женой.
В этом склепе, сидя рядом со своим прадедом, в то время как мой бедный Ка вновь пребывал в замешательстве от этих жалких обрывков воспоминаний, я наконец нашел место, в котором соединялись два осколка. Ибо теперь я вспомнил, как часто занимался любовью со жрецом и его сестрой, с той самой, с задницей упитанной пантеры. Ее брат вовсе не был жрецом, отнюдь не жрецом, но Нефхепохемом, который, опасаясь вшей, обрил свою голову наголо, а его сестрой была моя мать.
Погруженный в свои горестные мысли в той гробнице Хуфу, я был принужден размышлять о ревности, исполненной надушенной мерзости и чудовищной враждебности, о самых ужасных ссорах между Нефхепохемом, Хатфертити и мною. А кончилось все это тем, — вспомнил ли я это наконец или лишь подумал, что вспомнил? — что трое мерзавцев были наняты моим дядей (который когда-то считал себя моим отцом, а теперь, вне всякого сомнения, был моим соперником), да, он выбрал их, чтобы подстеречь меня в пивной. Еще до того, как дело было сделано — какое проклятье бессмысленной растраты, какой крах всех ожиданий! — я был мертв. Все, что жило в маленьком мальчике шести лет, вся его доброта, мудрость, радость, все, что предвещало его грядущие дни и обещание этих дней — все пропало. Убить меня было все равно что раздавить жука. Я мог оплакивать себя, будто горевал о ком-то другом. Среди всего разгула этих последних нескольких лет я ни разу не усомнился в том, что в какой-то момент я вдруг воспряну, оправдав, по крайней мере, некоторые из надежд своих ранних лет. Теперь я уже не сделаю этого. Он погиб. Мененхетет Второй был мертв — молодая жизнь, растраченная впустую! Да, слезы хлынули из моих глаз с такой очищающей силой, словно я оплакивал незнакомца, и я внутренне содрогнулся. И пока меня била эта мучительная дрожь, стены тоже начали вздрагивать, и в темноте, раньше чем я успел ощутить страх, на стене явился Дуат. Мы оказались в Дуате.