Моему Фараону эти высказывания явно не доставили удовольствия. Я в этот момент едва ли был готов сказать что-либо, но вдруг Рамсес Второй, ни разу не взглянувший на меня за все эти недели ни на реке, ни в Газе, не обращая внимания на Своих советников, спросил меня — как будто я уже был участником десяти походов, — что я думаю? Должен сказать, что мой язык отдыхал все эти недели и, как застоявшаяся лошадь, втайне мечтал порезвиться. Поэтому мне надо было быть осторожным, чтобы не говорить слишком быстро. Заставлять Фараона напряженно следить за твоими доводами — невежливо. Поэтому я сдерживал поводья, подчиняя себе свой голос. И все же я мог сказать многое. (Ведь я слышал столько пересудов на лодке.) „Основание-Вечности-в-Ра, — начал я, — Царь хеттов призвал своих союзников, и говорят, что с ним мисийцы, лисийцы и дарда-нийцы, а также воины Илиона, Педасоса, Каркемиша, Арвада, Эгерата и Алеппо [42]. Эти люди — невежественные азиаты. Притом что они могут быть яростными в битве, они также нетерпеливы".
Тут я увидел, как Царь закрыл Свои глаза, как будто в Его сознании мелькнула неприятная для Него мысль, а Хер-Ра зевнул мне в лицо. Я уже сказал слишком много. Складка между моими ягодицами зачесалась, а чресла этого льва пришли в такое возбуждение, что, готов поклясться, стали набухать. Появился красный кончик, и все из-за слова нетерпеливы. Тем не менее серьезность нашего обсуждения принуждала Рамсеса Второго сдерживать свой нрав, не давая воли Своему раздражению. Он хлопнул льва по спине, как бы говоря: „Не пугай этого воина, пока он не закончит", — и кивнул мне. Он готов был простить мне, что я напомнил Ему, что у Него можно обнаружить черты, сходные с невежественным чужеземцем. И я продолжил: „Эти вражеские воины готовы зажарить нас на кострах. Они хотят добычи. Если они не получат ее вскоре, они заговорят о том, чтобы вернуться в свои земли. Если бы я был хеттским Царем, в мои намерения не входило бы держать такое войско в осаде. Я бы бросил его в сражение".
„Тогда где же они?" — спросил мой Царь.
Я поклонился, я семь раз ударился головой о землю, ибо не хотел во второй раз оскорблять Рамсеса Второго слишком быстрым ответом. Вместо этого я обратился к Нему с таким количеством Его великих имен, что Хер-Ра облизнулся от удовольствия, а затем я сказал: „Царю хеттов известен каждый холм и каждая долина в Ливане. Я опасаюсь, Добрый и Великий Бог, что хетты попытаются обрушиться на наши боевые порядки сбоку, когда мы будем в походе".
Я знал, что Принц Аменхерхепишеф в ярости. Я нажил себе врага. Но также я видел, что наш Царь подобен ступице колеса в колеснице. Мы, Его советники, были спицами. Мы никогда не могли стать друг другу друзьями. „Крестьянин, который знает так много о лошадях, что стал Твоим Первым Колесничим, — сказал Аменхерхепишеф, — говорит о нетерпеливых азиатах, будто это та истина, на которую мы можем положиться. Однако где же хеттский Царь? Нам на глаза не попался ни один вражеский воин. Ни один разведчик не доносит нам о них. Я говорю, что они скрываются в своих крепостях и не покинут их. Невежественные чужеземцы не обладают той царской силой, которую некоторые считают нетерпением. Скорее они глупы, как скот, и могут ждать вечно". — И Принц бросил на меня взгляд, исполненный всей силы старшего сына Усермаатра- Сетепенра. Хотя Он был похож на Свою мать и у Него были темные волосы, Он держался уверенно, как Его Отец. Любая мысль, приходившая к Нему, была приношением Богов и поэтому не могла быть неверной — вот о чем говорило Его поведение.
Однако, подумал я, теперь Он оскорбил Своего Отца. Ибо, если Боги говорили с Аменхерхепишефом быстрее, чем с Фараоном, у последнего была причина для гнева.
„Ты говоришь, — сказал Усермаатра-Сетепенра, — голосом, достойным Царя-которому-еще-предстоит-войти-в-силу. Однако пока Ты — птенец. Ты еще должен вылупиться из Своего яйца, прежде чем Ты сможешь летать. Когда Ты станешь старше, Ты узнаешь больше о сражениях Тутмоса Третьего. Ты изучишь военный опыт Хоремхеба. Возможно, к тому времени Ты поймешь, что мудрый не говорит с уверенностью о битве, которая еще не началась".
Тяжелый звук вырвался из наших грудей, конечно, то было удовлетворенное ворчание, подтверждавшее глубину высказанной истины. „Слушайте Фараона, это изрек Он", — произнесли мы все. И Хер-Ра зарычал впервые за время совета.
Я заметил, как вспыхнуло лицо Принца, но Он поклонился. „Да-будут-велики-Твои-Два-Дома, соблаговолишь ли Ты высказать нам Свои пожелания?"
Усермаатра сказал, что Он решил свернуть лагерь и выступить в поход из Газы на Мегиддо. Оттуда Он направится через долину к Кадешу, однако Он не будет продвигаться ни по одной дороге быстрее Своих отрядов, идущих по возвышенностям по сторонам Его войска. Он также пошлет разведчиков к Кадешу другими дорогами. Один отряд колесниц пересечет Иордан. Другой пойдет к Дамаску [43].
Я поднял на Него свой взгляд, когда Он назвал мое имя — я буду послан на дорогу к Тиру. Я могу взять отряд, сказал Он мне. Но когда я посмотрел в Его синие глаза, то понял, что, покуда не проведу в одиночестве достаточно долгое время, чтобы я смог проследить каждую свою мысль до самого дна, в животе моем будет пребывать слабость, а не сила. Конечно же, я думал о том, смогу ли достойно вести людей, покуда презрение Фараона все еще жжет мои ягодицы. Поэтому я поклонился и спросил, могу ли я ехать один? Я быстро управлюсь, сказал я, а Ему нужны Его воины.
Раздался глухой ропот нескольких предводителей отрядов и военачальников, сидящих вокруг меня. Одинокому путнику на незнакомых дорогах придется столкнуться с новыми для него зверями, и рядом не будет друга. Он может встретить чужих Богов. Мой Фараон, однако, кивнул, как будто я высказал дельную мысль, и я подумал: не хочет ли Он снова уважать меня?».
ШЕСТЬ
«В том путешествии, чего бы я ни ожидал в нем обрести, я познал, что такое одиночество. Раньше мне никогда не доводилось так долго быть предоставленным самому себе. Теперь, когда я приближаюсь к окончанию своего четвертого существования, я остался с воспоминаниями о людях, которые когда-то были рядом, а теперь мертвы. Но в моей первой жизни меня всегда окружало множество людей, что допускает лишь один образ мыслей. Другие говорят, мы отвечаем. Обычно не задумываясь. Правда, в важные моменты моей жизни в моей голове мог зазвучать голос и говорить со мной, и иногда этот голос был исполнен такой силы, что я знал, что он принадлежит Богу или Его посланнику. Теперь же, на пути в Тир, пришел час, когда я больше не мог слушать ни двух своих лошадей, ни жалоб рамы и колес колесницы, и я почувствовал себя таким одиноким, что вся череда моих мыслей потекла сквозь меня, как будто я уже не был человеком, но городом, через который проходят воины.
Конечно, эти ощущения пришли ко мне не в первый день, и не во второй или третий. Вначале оказаться одному так ужасно, что ни одна мысль не может свободно говорить — ты словно идешь под стенами крепости в ожидании первого камня, готового упасть сверху. Помню, мои глаза с тревогой осматривали местность, точно птицы, перелетающие с места на место и нигде не находящие покоя.
Лошади тоже не чувствовали себя спокойно. Я ехал не на своей боевой колеснице, подвижной и легкой. Предвидя трудности пути, я выбрал учебную колесницу, предназначенную для больших нагрузок и недавно приведенную в порядок. Я также отобрал двух сильных, но глупых лошадей, способных работать весь день, даже несмотря на замешательство от команд, которые отдавала им сотня голосов. Я был уверен, что смогу научить их всему, что мне нужно, что и сделал, но первым моим требованием было — чтобы лошади не выдыхались, а эти родились выносливыми.
Одну звали My — старое слово, обозначавшее воду, и оно было бы странным именем для лошади, если бы она не использовала каждую остановку для того, чтобы помочиться. Другого звали Та. Он был близок к земле и без конца ее удобрял.
Я отправился в путь через длинную плоскую долину, что вела от Газы к Иоппе [44] и походила на знакомую мне местность. Земля в ней была так же черна, как наша египетская, после того как Нил возвращается в свои берега, меня окружала та же жара, те же деревни и хижины. С той лишь разницей, что на всей дороге я не увидал ни одного лица — ни утром, ни в полдень первого дня. Да и кто бы осмелился приблизиться ко мне? Я ехал с поводьями, обвязанными вокруг пояса, с копьем в одном колчане, с луком и стрелами в другом, со щитом, установленным на луке колесницы, и с коротким мечом в ножнах. Сердитый взгляд на хмуром лице, на голове — шлем, а на груди и спине — накидка вместо кольчуги. Должен сказать, что в те дни мы не знали, как делать кольчугу из металла. Моя была из плотной материи, простеганной полосками кожи, — одеяние такое тяжелое, что в расплату за защиту, которую оно обеспечивало, приходилось изнемогать от жары. И все же я носил его, как дом, вокруг своего сердца. Притом что выглядел я, наверное, устрашающе, мой язык был сух, как кусок старого засоленного мяса, и я едва мог дышать. Моим лошадям и мне на той дороге не попадалось ничего, кроме пустых деревень, и их молчание также дышало в мои уши. Поскольку мы уже обобрали всю округу, нельзя было найти чего-либо. Ни еды, ни скота, ни людей. В нищенских хижинах не осталось ничего, кроме духа каждого из этих жилищ. Я ехал дальше, глядя в сторону холмов по обеим сторонам долины, а ночью, когда разбивал лагерь, я мог видеть огни в укрепленных поселениях высоко на склонах и знал, что жители, покинувшие свои деревни, стоят на страже на их стенах. В долине под теми стенами я остановился у самой дороги и попытался уснуть, и всю ночь слышал, как мое сердце бьется подо мной. Затем, наутро, я вновь пустился в путь навстречу тому же молчанию. Даже голубизна неба походила на стену в вышине — настолько одиноким я себя чувствовал.