пернатый пентюх стаи Аполлона.
В каком краю? в краю таких ночей
и я ничья. И время — óно, óно…
Мир старых гнезд во власти старых лар,
любимая, осенней полон ленью,
а перелет — то вектор, то скаляр,
сплошная метафизика паренья.
Вертлюга флаг мотается, скрипя,
поет, что ветру нынешнему надо.
А мы должны себя, одних себя
и облаку, и снам, и листопаду.
«Я люблю тебя не так и не столько…»
Я люблю тебя не так и не столько,
без календаря с его нивелиром,
я люблю тебя, как любят цветные стекла
на веранде души, пропыленной миром.
В воздухе висит — много или мало? —
хрупкое ничто, радуга-оконце;
никогда ничем и не одаряло,
кроме цвета и света и кроме солнца.
Разобидившись поутру безлико,
горстью слез промыв сонное око,
на стекле цветном увидать тень блика
невесомых горниц Господа Бога.
Путник и всадник
Хану Манувахову
— Что в тороках
с собой везешь,
всадник?
— Все мое везу, как велели греки.
Ничего чужого
мне не надо.
Я с собой везу две иголки:
с черной ниткой и с ниткой белой,
облезлую детскую лошадку,
исторический черный примус,
гвоздь от стенки отчего дома,
две стрелы и четыре гильзы,
с голубой каемочкой блюдце,
горсть земли и билет счастливый,
пару мельниц и Дон Кихота,
лунный свет и луну в довесок,
алый трамвай номер двадцать,
небольшую древнюю домну,
недостроенную лишнюю дамбу,
город Китеж и деревню Матёру,
латунное колечко на память
и малороссийские мальвы.
Ну, а ты что несешь, путник,
в вещевом мешке пропыленном?
— Все мое несу,
все, что имею,
мне мой скарб по плечу,
другим — обуза.
Я с собой несу облако предгорий,
след ноги босой на песке прибрежном,
голосок ничей ниоткуда,
полотно нерукотворное снега,
козырные крапленые сутки,
азиатские костры на руинах
и фиалки со вторника на среду.
Если хочешь, можем поменяться.
По рукам ударив, поменялись
и отправились восвояси.
И смеется всадник, напевая,
да и путник весьма развеселился.
Потому что в тороках старых
горстка соли, хлеба краюшка
и головка чеснока на закуску;
а в мешке вещевом потертом —
луковка, соль да ломоть хлеба.
Кино
Масс-медиа, кино, массовочка при гиде.
Жизнь имитировать — чай, не хухры-мухры.
Идет голубушка в лазоревом прикиде,
Глаза опущены, и завиты вихры.
Бегут сударики, кто супер, а кто гипер,
Канают лайнеры, и прутся поезда,
Стоит гипербола, панкуют пара хиппи, —
Глазей и радуйся, святая простота!
Что дни мои? Мираж! А вот и замиражье,
Мир приключений, прыг, вслед за которым — скок,
Приморье, черт возьми, нагорье и предпляжье,
Всевидимый сверчок на общий наш шесток.
Кино! Мне по душе твой суррогат суровый,
Твоих объятий дурь, твоих погонь метраж,
Где вороной «Рено» и «Шевроле» соловый —
Из кадра или в кадр, из ража или в раж.
Мне мил дурной простор, экранная вранина,
Наотмашь мордобой и вперебой пальба,
Приволье, Боже мой, предгорье и равнина,
Рекламное мурло у каждого столба.
Подробностей обзор в глазках киношных камер,
Разомкнутых пространств прямоугольный чок.
Засосано в игру, что было под руками,
И мусор бытия, и сор летит в зрачок.
Люблю я, синема, твоей тоски подспудной
В стакане аш-два-о подъятый ураган,
Твой контрабандный груз, твой марафет паскудный,
Технический размах твоих фата-морган…
Кино, кино, кино, ты — иреставленье света,
Смешенье всех и вся, глобальная чума,
Какое-то лицо Новейшего Завета,
Томительно светясь, сводящее с ума.
«Покажи мне его не таким…»
Покажи мне его не таким,
как нарядная — в глянце — открытка,
старый штамп под тавром золотым,
недостаток былого избытка.
Хрестоматия, мне тебя жаль,
ты азы и фасады талдычишь
и в давно надоевшую даль
указательным пальчиком тычешь.
Покажи мне ночные миры,
тупиковые и проходные,
галереи в тени до поры,
рукотворные ручки дверные,
где с чахоточной бродит весной
сутенер ее, март-выпивоха,
и ржавеет замок навесной,
на который закрыта эпоха,
что, должно быть, пошла по дрова
для голландки, а может, колонки,
позабыв в середине двора
на веревке трусы и пеленки.
Покажи мне навыворот град
со сварными и прочими швами,
где неясно о чем говорят
распоследними, в общем, словами.
Покажи мне мой город жилым
и в глаза не пускающим пыли,
совмещающим Рим и Нарым
в облаках изнурительной были.
Покажи мне мой город-игру
укрупнившимся из табакерки,
и чтоб в нем возникали к утру
пруд, и лебеди, и водомерки.
Из цикла «Мингер»
10. «Напиши у кромки прибоя…»
Напиши у кромки прибоя,
прочти вслух.
Но все этой волной смоет
и все сотрет.
И до отмели за волною
пройди вброд.
От всего, что было со мною,
замкни слух,
от всего, что было с тобою,
и стань глух.
Ибо все этой волной смоет
и все сотрет.
Словно все эта волна вскроет
и все вберет.
Святки
Там, где бредет через двор один из Калигул
(Миргород, слякоть, холодно, но тепло),
только что кончилось время римских каникул,
выцвело, исчерпалось и отошло.
Патио нараспашку, детсад бетонный,
Тришкин кафтан простора, новый район.
Перебегает улицу Гермиона,
а тротуар неровен и накренён.
Что тротуар, и час неровен, и складень
суток нескладен с декадами набекрень,
и не приходится, ряженый, день на день,
утром сугроб, а к вечеру мокретень.
Тихо вошел в подворотню хан Гюлистана
с рыжею ведьмой об руку при метле;
а Калипсо поехала по Расстанной
без конвоиров в новеньком «Шевроле».
Статуи нынче шляются по Эдему
в жалких его деревьях в духе Ватто.
Ты подожди, я только парик надену,
тему сменю и старенькое пальто.
Все, говорят, в Рим, говорят, дороги,
только из Рима нет дорог, дорогой.
Десятилетия Святок! Месяц, двурогий,
как Искандер Зу-л-Карнайн, над ночной рекой.
В магии плещемся, прячемся в балаганах,
хари меняем, личины, тульи, венки.
Что ты? о чем? о выборах? о Балканах?
суженый, ряженый, кружево у щеки.
Переместилось время римских каникул,
перегорела лампочка на столе;
вот и проносит бурсак свечу и Книгу,
чтобы начать читать в свечной полумгле.
«В светцах люминофора…»
В светцах люминофора
волна голубовата
от берегов Босфора
до берегов Евфрата;
слегка сменив окраску,
и лодочке, и зыбке
вода лепечет сказку
о рыбаке и рыбке.
Провал и гребень мчатся
привычною стезею,
готовые разъяться
на жемчуг с бирюзою.
Потворствуя прибою
с волною за волною,
бегу я за тобою,
как ты бежишь за мною.
Любовь не виновата,
что капля точит горы
от берегов Евфрата
до берегов Босфора.
«Закрой вторую дверь на третий оборот…»
Закрой вторую дверь на третий оборот.
Снаружи только дождь да загулявший кот.
Набаловавшись днем, насуетясь в миру
раскованных пространств — пожалуйте в нору!
Восходит дым печной в ночные небеса,
за занавеской спит осенняя оса,
снаружи только дождь, вобравший щебет птиц,
прозрачная стена без крыш и половиц,
лепечущий свое немереный простор,
где шастает душа, плывя из створа в створ.
Закрой входную дверь в распластанную даль.
Снаружи только дождь, прозрачная скрижаль.
Снаружи водограй играет в водопад,
где прячутся зверьки и ангелы не спят.
Ночные бабочки
Ночные бабочки прекрасны,
они напоминают птиц,
в них зачаровывают властно
сиена крыл и умбра лиц.
Не нужен цвет им, креатурам
потемок, лунного луча;
светящимся цветам понурым
идет их странная парча.
Ночные бабочки телесны,
и велики, и тяжелы,
в равнине Русской неуместны:
ночь кажет их из-под полы.
О совки, родственные совам,
подруги полночи и сна!
Полетом трепетно-соловым
творима сада глубина.
Волчки и веретена, чудо
полуостуженных шутих,
они приходят ниоткуда,
как будто ночь рождает их.
Их тел ночных эфемериды
всегда внезапны и из-за,
фотографируют болиды
их марсианские глаза.
Во мгле дневного филиала —
какая в сутках благодать! —
бессонница мне позволяла
ночных летуний повидать.
Таили новолуний луны
ночную авиаигру;