нетканую рогожку немереной волны
всех марианских впадин, всех марсианских глаз
брось взор, что неогляден, хоть раз еще, хоть раз.
«Видно, блажен тот, кто учится, стоит от сна восставать…»
Видно, блажен тот, кто учится, стоит от сна восставать,
пусть ничего не получится, — будем опять рисовать.
Лист понемногу заполнится днем на бегу и в цвету,
вот и мгновенье запомнится, остановясь на лету.
Взгляда вкусив простодушного, и замирает душа
на острие непослушного ломкого карандаша.
Шепчутся годы с неделями: «Облака не проворонь…» —
оборотясь акварелями или наброском с ладонь.
Колыбельная
Спи, моих бессонниц автор, мне благотвори, спят на небе космонавты, ангелы твои. Мой малютка-привередник, воплощай и ты генетические бредни, пращуров черты, ряд судеб суди-ряди ты попросту — собой; все свивальником мы свиты, лентою одной. Что-то есть и в нас, пожалуй (только спи, смотри), от катящегося шара с пламенем внутри. Спит звезда, волхвы кимарят, расхрапелся гром, скрыт фата-морганой марев будущего дом. Дремлют родинка с веснушкой, крабы на мели, дремлют в космосе, как сплюшки, ангелы мои. Баю-бай, мое спасенье, сновиденье дня, во словах, слогов под сенью, в веках у меня. Спи, мое земное чадо, чудо из чудес, деревце земного сада жителей небес.
«Мир тебе, неприметный прохожий…»
Мир тебе, неприметный прохожий,
обитатель одной из Пальмир,
постоялец ее бездорожий,
сквозняка и простуды кумир.
Мир тебе, рисовальщица лета
и магических сфинксовых тел,
то застужена, то перегрета,
как сегодня пленэр захотел.
Мир и вам, семивратные Фивы,
невозвратного времени рвы,
из которых явились два дива —
две льводевы у кромки Невы.
Может, ежась в пейзаже нескладном,
навещать поселенок чудных
прилетают Гармония с Кадмом,
два фиванских дракона ночных?
Совершают пике и полеты,
траекторные неводы вьют
и вполне запредельные ноты
утешительных песен поют;
а толпа эрмитажных эриний
вторит хором анафем и глосс,
начиная с сибирской богини
с семикратною Обью волос.
«Лето настало, время изгнаний, видишь, Овидий?..»
Лето настало, время изгнаний, видишь, Овидий?
Переоделись в чудные травы чуждые степи.
Может, и мы что-то должны деве Обиде,
несколько слов здешних молитв с пальцами в сцепе.
Облачной накипи что и сродни? Росы да слезы.
Мы не просили этих просторов, пастбищ сармата.
Но и без просьб дольняя тень падает с воза,
изгнанный тоже должен в свой час ехать куда-то.
Ох, и легки тут ковыли, новый гербарий
трав безымянных, чьи-то луга в чьих-то широтах.
Мы тут ни лар, ни пенат не погребали,
где фараон жуков бредет с парой илотов.
Чудится жизнь наша сонму стрекоз, в калейдоскопе
их марсианских фасеток длится напропалую.
Маки в своих погремках слушают опий.
Лето настало, так вспоминай долю былую.
Свадьба
Татьяне и Андрею Субботиным
Жених и невеста, вечер,
любимый невский гранит,
фонари зажигают свечи,
светцы восходят в зенит,
ветра переизбыток
льет любовный напиток,
входят в состав эликсира
волна, светофор, Марс
и три городских буксира:
«Риф», «Аист» и «Барс».
«Ну что ж, переходим на фото…»
Ну что ж, переходим на фото,
когда рисовать нам слабó…
но сопротивляется что-то,
достойное слога Ли Бо.
Пусть муза слегка колчерука,
то яркость, то резкость таё,
но все же достойна округа
веселого ока ее.
Он
Он на тарелке прилетел в наш город на Неве,
простую кепку приглядел к нездешней голове.
Вплывя в наш неподобный створ почти как человек,
в одной из коммунальных нор он занимал отсек.
Изволил быть, изволил жить и не любить Москву,
спускал в Неву ловитвы нить, ловя свою плотву,
а после песню засвистал, чтоб лучше уповать,
немедля удочки смотал и убыл на Оять.
«Белые ночи вянут необратимо…»
Белые ночи вянут необратимо,
никнут даже от взора, даже от взгляда,
и никакие побелки пудры и грима
им не вернут света, да и не надо.
Звездною тьмою скоро вернет нас к людям,
гиперборейских жителей ниоткуда.
Мы по бессоннице здешней скучать не будем,
ибо она возвратное наше чудо.
Белые ночи вянут и опадают,
но и чухонские розы возле крылечка,
им подражая, по лепестку тают,
тают и опадают, мое сердечко.
Так что у нас снова конец света,
ингерманландская иже и с нею нота,
и поражают вдруг в сердцевине лета
эти красоты таянья и улёта.
«Так, говоришь, проснулись струи вод…»
Так, говоришь, проснулись струи вод,
в которые макает осень факел
пылающий своей листвы пожарной?
Не бойся, лед их снова усыпит,
он брандмайор отменный для страстей
и не допустит самовозгоранья
волны, исполненной бензина и иной
цивилизаций рукотворной грязи,
к которой поджигательница осень
так тянется. Вода уснет опять
и будет видеть истинные сны
в отличие от наших снов поддельных.
Из цикла «Polska»
1. «Любовь моя, Польша…»
Любовь моя,
Польша,
кокетка, лгунья.
Была мать моя гордой
панною Нонной,
а сестра ее — бойкой и смелой
пани Изабеллой.
Польша,
поле Шопена,
сквозь жизнь я слышу
шепот твой, лепет,
панночка Вия.
Не замуруешь
призраков дней твоих,
мне неведомая страна,
чей голос так тих;
на моих губах проступаешь ты,
и рисую с натуры
твои черты,
чары твои,
твои чарны хмуры.
4. «Фото из альбомов детства…»
Фото из альбомов детства:
дед — поручик Городецкий,
а ошую и одесную
(в давнюю всматриваюсь весну я!)
две сестры.
Две, Марыся и Ирена,
как котенок и сирена,
украшение семьи,
душки бабушки мои.
Отпечаток с негатива
трех когда-то бывших тел.
Чернобровые на диво,
ибо снимок черно-бел.
Та, что слева, моя рыбка,
встала с тайною улыбкой,
та, что справа, вся — серьез,
села в предвкушены! слёз.
Дед: заломленная шапка,
важен, русоус, красив.
И, незримый, с черной тряпкой
в прошлом реет объектив.
5. «Разглядите меня…»
Разглядите меня
сонмом вавельских глаз,
мне родные края,
где я не родилась,
где досель невредимые замки стоят
и мои незнакомые пращуры спят.
Неродная земля, за земной суетой
и меня вспомяни!
Дом любой тут не мой,
но все ильмы сродни,
и всяк вальс мне седьмой,
и Бедекера дурь не идет мне на ум,
лишь столетних дерев
узнаваемый
шум.
И уводят меня
поневоле в полон
ясень, явор и клен.
«По Миргородской улице поедем мы домой…»
По Миргородской улице поедем мы домой,
свернем на Новгородскую, любименький ты мой,
довольно нам печалиться, нас ждет весенний чай,
доедем до Очаковской с Полтавской невзначай,
по недоулку узкому, по улочке мирской,
по Тульской, по Калужскому, с Одесской до Тверской.
Из цикла «Воспоминания о Валдае»
8. «Я люблю дороги, склоны, половиц половики…»
Я люблю дороги, склоны, половиц половики
и на острове зеленом монастырь из-под руки,
все безгласные детали, мы о них лишь и поем,
например, валдайской дали очевидный окоём.
Там, где петелы двукрылы трижды отреклись чуть свет
и на кладбище могилы позабытой больше нет
(гроб над гробом, бедолага, чем не нары, смех и грех),
старый доктор из ГУЛАГа все же спит беспечней всех.
Глянет Иверская с неба на последний дом его
и сияющего снега наметет под Рождество.
Я люблю скат крыши нищей, звоны лодочных цепей,
обретая всё, что ищем,
всё, что всю-то жизнь мы ищем, в слабой памяти своей.