Нет. Не сам. Это был просто подарок ему, нужный подарок.
Тогда кто?
Имя я не назову, оно все равно тебе ничего не скажет. В каждом правительстве есть свой такой человек, серый незаметный, но он генерирует идеи, которые потом кто-то исполняет.
Его не Константином зовут? - осторожно спросил Платонов.
Константин?
Так зовут мужа моей соседки, - Владимир Павлович кашлянул, ему с трудом далась эта фраза, - бывшего мужа, который ее завербовал, чтобы она следила за мной.
Ах, Костя, - понимающе кивнул депутат, - Костя - это просто мальчик-с-пальчик, разве его кто подпустит.
За тобой еще один секрет, - напомнил ему Платонов, - каков твой интерес был в этом деле? Почему ты меня пытался предупредить?
Я просто хотел сам сыграть. - Николай Николаевич зябко передернул плечами. Хоть и теплая, но все-таки зима на улице. - Понимаешь, человек этот, о котором мы с тобой речь ведем, впал некоторым образом в немилость. И вся эта история была им задумана для возвращения во власть. Вроде как: «Вы меня к себе возьмите, я вам пирожное принес.»
А ты хотел у него это пирожное из рук забрать, - догадался Владимир Павлович, - и сам принести.
Вроде того.
Хорошие у вас там нравы, - покачал головой Платонов, - я уж лучше с бандитами буду общаться.
Это - по желанию, - развел руками депутат. - И вчера ты, значит, со всеми этими новостями пытался на телевидение пролезть? Голова-то у тебя вообще не работает?
А что мне делать? - вдруг разгорячился Владимир Павлович. - Если ты такой умный, дай совет. Я уже все передумал. Знаешь, лет сорок назад я шел по ГУМу, по второму этажу и на моих глазах человек приковал себя наручниками к перилам и стал бросать вниз листовки. Мне не досталось ни одной, я только видел, как к нему бросились и начали выкручивать руки, а он все продолжал что-то выкрикивать.
Ты что, - депутат ошарашенно смотрел на приятеля, - собираешься в ГУМе приковываться? Совсем рехнулся, старый?
Была такая мысль, - признался Платонов, - я даже наручники купил, - он покраснел, - в «секс-шопе».
А на Красную площадь, как те семеро в шестьдесят восьмом, не собирался выйти?
И об этом думал. Еще была мысль сымитировать нападение на какого-нибудь чина, полезть в карман, достать пистолет игрушечный. Помнишь, как человек в Брежнева стрелял?
Да тебя прикончат, пока ты еще руку будешь вынимать, - Николай Николаевич тяжело вздохнул. - Зачем ты все это затеваешь?
Понимаешь, я не могу чувствовать себя скотом. Я - не быдло, а когда подумаю, как много людей под это дело уже убито, то становится жутко. А если подумаю, сколько еще будет убито, это ведь реальный повод к эскалации войны, то просто жить не хочется.
Да-а. - протянул депутат, - давно мы с тобой, Володь, знакомы, а, выходит, ничего я про тебя не знаю. Неужели ты думаешь, что-то изменится, если этот твой рассказ предать гласности?
Конечно.
Тогда представь себе, что ты не заметил, что в шкатулке что-то есть, не искал концов и не пытался ее открыть? Что было бы тогда?
Платонов молчал.
Ничего бы не изменилось. Ни-че-го, - отчеканил депутат, - документы нашлись бы в каком-нибудь другом месте, в развалинах замка английского лорда или в фондах Стокгольмского музея. И никто бы так и не узнал, что Павел Первый - наполовину итальянец. Так ведь и твой дружок, этот Валерини.
Валериани, - автоматически поправил Платонов.
Какая разница? - поморщился Николай Николаевич. - Он на это и рассчитывал: этими своими бумажками пушку зарядил и выстрелил - где упадет ядро, там пусть и лежит.
Не понял.
Если бы он хотел, чтобы все знали - дал бы всем посмотреть и сделал доступным для каждого. Если бы хотел, чтобы не знал никто - уничтожил бы. А он просто не знал, что с этим делать, и отправил нам, в будущее - разбирайтесь, мол. А они к тебе попали сегодня, когда тайна их уже никакого значения не имеет, вот и все.
Забавная теория.
Обхохочешься. Меня сейчас другой вопрос интересует - почему ты до сих пор жив?
Глава 52
Этнографы, занимавшиеся древними и дикими народами, доказали, что племя, которое не поет и не танцует - вымирает. Не знаю, насколько мы сегодня дикие или древние, но похоже, что это положение - универсально.
Владимир Павлович не знал ничего об этом постулате и много лет не танцевал, а петь вообще никогда не пел за полным отсутствием слуха и голоса. Но в последние недели, после встречи с Анастасией привычки его изменились, и сейчас он, старомодно положив одну руку ей на талию, а не прижимая свое «блаженство и безнадежность» к себе, и высоко отставив другую с ее ладонью в своей, кружил в медленном вальсе.
Как-то забылись две почти бессонные ночи, боль в печени и в паху, оставленная непрошеными парнями, жило только ощущение тугой Настиной талии и тонких пальцев в его руке, да блеск глаз и «легкое дыхание» в ритме шопеновской мелодии.
Вальс заказал Платонов, до этого все больше звучала всякая гадость, хотя ресторан был маленький и дорогой, но попса, как всякая жидкая субстанция, проникла и сюда. А может быть, Владимир Павлович ошибался, и она была просто всюду, и ничего другого просто уже не было, недаром всякие казино и клубы зазывали людей на свои шабаши именами исполнителей, от телевизионных выступлений которых уже и так подташнивало. А ведь в казино и клубы любой лох с улицы не войдет - значит, и приличным, добропорядочным людям все это нравилось.
Анастасия танцевала прекрасно, не как актриса, которой профессиональный хореограф поставил правильные движения. А как женщина, легко повинующаяся воле мужчины, но одновременно вздорная и капризная, оставляющая ощущение, что так она повинуется только тебе и никому больше, а всех остальных отшивает легко и остроумно. И то только сейчас, в данный момент, а завтра все может измениться.
У Платонова в юности была теория, что если ты хочешь понять, что за женщина перед тобою - попробуй еду, приготовленную ею, и потанцуй с ней немного. Еда - это не мастерство хозяйки дома, еда - это либо изысканно, либо нежно, либо сытно, либо просто несъедобно. А с танцем все еще более понятно. Настоящая женщина не может плохо танцевать.
Владимир Павлович давно не вспоминал этих своих измышлений, жизнь не ставила его перед выбором женщин: он любил Наташу, а после ее смерти жил бобылем. А теперь внезапная вспышка встречи с Анастасией озарила его жизнь, но не выбора, ни анализа не требовала.
Он проводил ее к столу, бережно поддерживая под локоть, пододвинул ей стул, после чего сел сам.
Господи, Владимир Павлович, - сказала она, - я уже начала забывать, что на свете есть мужчины, спасибо вам.
Они по некоему внутреннему уговору ни слова не произносили о событиях последних дней, о ее предательстве, о нависшей над Платоновым угрозе. Просто им было хорошо вдвоем, и Владимир Павлович почти перестал бояться ее.
Ну что вы, Настенька, - Владимир Павлович налил ей вина в длинный бокал на длинной ножке, - вы меня смущаете. Я скоро начну думать, что чем мужчина старше, тем он больше мужчина.
Ему нравилась эта пикировка, звучащие слова почти ничего не значили, важнее были интонация, вздох, поворот головы.
А мужчина не имеет возраста, помните, я говорила, - Анастасия подняла бокал, посмотрела на просвет, - он либо мужчина, либо нет, я в этом твердо убеждена. Как и женщина не бывает хорошей, или плохой, или настоящей - она либо женщина, либо нет. Неужели не согласны?
Трудно спорить.
Тогда давайте за это и выпьем. Я - за мужчин.
А я - за женщин.
Возле их стола как из-под земли выросли два официанта с новой переменой блюд. Платонов не очень любил французскую кухню с ее многочисленными микроскопическими яствами, которые требовали, видимо, большего количества вкусовых рецепторов на языке, чем имел обыкновенный человек. Но ресторан ему посоветовал «депутат и председатель, заместитель и директор, главный эксперт и прочая.» именно как классное место по уровню обслуживания и, как всегда, не обманул.
Официанты были вышколены по самому высокому разряду и, казалось, состояли только из одних рук, бесшумно появлявшихся из-за спины и менявших тарелки, ставящих новые блюда и разливающих напитки. Владимиру Павловичу стоило немалых усилий взять на себя труд наполнять бокал Анастасии, это удалось ему не сразу. Только на третий раз абсолютно невозмутимый официант легко отдал Платонову зеленоватую бутылку с болтающейся сургучной печатью, а до этого такой простой жест требовал некоторой борьбы.
Расскажите мне про вашу новую роль, - попросил Владимир Павлович. - Фильм исторический? Или просто любовная история? А может быть, это детектив, как сейчас модно?
Это исторический детектив с романтической историей, - охотно отозвалась Анастасия, - действие начинается сразу после революции и заканчивается в наши дни. А я играю одновременно и мать героини, и ее саму. Там сложная любовная и семейная история, где все переплелось, и судьба моего персонажа и трагична, и прекрасна.
А кто ваш партнер? - спросил Платонов. - Кто режиссер? Оператор? Кто пишет сценарий или он уже готов?
Он не имел почти никакого представления о тех людях, которых она начала ему называть, просто ему нравилось, как блестели глаза Анастасии, как она загоралась, когда заговаривала о любимом деле.
А потом опять были танцы, легкая болтовня, касания друг друга. Потом замечательный кофе (Владимир Павлович махнул рукой и на сердце, и на сон) с фантастическими пирожными - здесь французам нужно отдать должное, никто их так и не превзошел.
Целоваться они начали еще в такси по дороге домой, хотя Платонова страшно смущал водитель его возраста, который недружелюбно посматривал на них в зеркало заднего вида. Но потом ему стало наплевать и на водителя, и на его недружелюбие.
А как они целовались в лифте! Никак не могли отпустить друг друга, как будто им было всего тридцать на двоих, да и тогда Платонов так не целовался! Кабина уже стояла на восьмом этаже, а они все никак не могли остановиться, пока кто-то снизу не застучал ногами в железную дверь и не начал ругаться. Тогда они наконец открыли дверь, совершенно захмелевшие выбрались на площадку и начали опять, и, наверное, все произошло бы прямо здесь, но звонок телефона из квартиры Анастасии остановил их.