Их книги резала цензура,
Их пощадила пуля-дура,
А кое-кто через арест
Прошел, посматривали хмуро,
Из дальних возвратившись мест.
Как их цветочки полевые
Умели радовать любые,
Подснежник, лютик, горицвет!
И я, — тянулись молодые
К ним, — был вниманьем их согрет.
Была в них подлинность и скромность.
А слова лишнего «духовность»
Не помню в сдержанных речах.
А смерть, что ж смерть, — была готовность
К ней и молчанье, но не страх.
«Вдруг сигаретный дым в лучах настольной лампы…»
Вдруг сигаретный дым в лучах настольной лампы,
Колеблясь и клубясь, как будто оживет
И в шестистопные мои заглянет ямбы,
Став тенью дорогой — и сбоку подойдет,
И, голову склонив седую, напугает —
Ведь я не ожидал, что, обратившись в дым,
Давно умерший друг еще стихи читает
И помнит обо мне, и радуется им.
Под камнем гробовым хранится пепел в урне,
На кладбище давно я не был, но ему
В волокнах голубых с подсветкою лазурной
Удобней подойти в клубящемся дыму
И ободрить меня задумчивым вниманьем,
И обнаружить свой нетленный интерес
К тому, что он любил, — и счастлив пониманьем
Я, и каких еще, скажи, желать чудес?
«Не говори мне о потомках…»
Не говори мне о потомках,
Я плохо вижу их в потёмках,
Насколько ж мне понятней предки!
Смотри: на нас глядит Потёмкин
В саду Таврическом сквозь ветки.
Когда бы мы ему сказали,
Что Крым, как шляпу, потеряли,
И Крым плывет под желтым флагом,
Он отвернулся бы в печали,
Пришел бы в ярость — и заплакал.
Картины, музыку, романы —
Всё это предки сочинили.
Простим им войны и обманы,
Люблю голландские тюльпаны,
Миф о Тезее и Ахилле.
Люблю стихи о незнакомке,
О Саломее и соломке,
Прости, пишу я хаотично.
А что придумают потомки,
Мне почему-то безразлично.
«Поговорить бы тихо сквозь века…»
Поговорить бы тихо сквозь века
С поручиком Тенгинского полка
И лучшее его стихотворенье
Прочесть ему, чтоб он наверняка
Знал, как о нем высоко наше мненье.
А горы бы сверкали в стороне,
А речь в стихах бы шла о странном сне,
Печальном сне, печальней не бывает.
«Шел разговор веселый обо мне» —
На этом месте сердце обмирает.
И кажется, что есть другая жизнь,
И хочется, на строчку опершись,
Ту жизнь мне разглядеть, а он, быть может,
Шепнет: «За эту слишком не держись» —
И руку на плечо мое положит.
«Мой друг, за всех, кто в мире одиноко…»
Мой друг, за всех, кто в мире одиноко
Под бой часов встречает Новый год,
За всех за них, кем так судьба жестоко
Распорядилась сумрачная — вот
За них мне выпить хочется, да будет
Полегче им, внезапно, просто так!
И свысока пусть их никто не судит,
И вспыхнет свет в них, разгоняя мрак.
Откуда свет возьмется, я не знаю.
Сам по себе, быть может, из души,
Что подошла к обрывистому краю
В заброшенности полной и глуши,
И ожила, наперекор печали,
И осветила пропасть под собой,
В такие заглянув ночные дали,
Как в поздний час — фонарь береговой.
«Да, надо бросить всё, поехать в Нарву, что ли…»
И благодарны слезы лить.
Да, надо бросить всё, поехать в Нарву, что ли,
Снять маленький покой, старушка-немка пусть
Хлопочет за стеной, и там по доброй воле
Своей заночевать, забыв земную грусть
И тяготы забот столичных, и обиды,
Которыми для нас земная жизнь полна, —
И там приснится сон, и в этом сне облиты
Сияньем будут стол, и кресло, и стена,
И, в этот свет зайдя, — ни горе, ни тревога
Не властны над тобой — такой волшебный свет,
Заплакать от любви, узрев душою Бога,
И оду написать, которой лучше нет.
«Ночь в деревне завидует ночи в городе…»
Ночь в деревне завидует ночи в городе,
Говорит: Ну какая ж ты ночь? Ты свет,
Ты в витринном, фонарном, трамвайном золоте
И полночи не спишь, и отбоя нет
В заведеньях ночных от веселой публики,
И расходятся заполночь из гостей
Музыканты, актеры, девицы, жулики,
Развлекая тебя, ты полна страстей.
Городская мрачнеет, не соглашается,
Говорит деревенской: Ты так тиха,
Только ветер вздохнет, только пес разлается,
Птица вскрикнет, зарывшись в твои меха
И шелка, да машина подкрасит фарами
На дорогу с реки набежавший пар,
Только кто-то к окну подойдет, кошмарами
Сна напуган — и звезды стряхнут кошмар.
«Смысл жизни надо с ложечки кормить…»
Смысл жизни надо с ложечки кормить,
И баловать, и на руках носить,
Подмигивать ему и улыбаться.
Хорошим человеком надо быть.
Пять-шесть детей — и незачем терзаться.
Большая, многодетная семья
Нуждается ли в смысле бытия?
Фриц кашляет, Ганс плачет, Рут смеется.
И ясно, что Платон им не судья,
И Кант пройдет сквозь них — и обернется.
«Когда б не смерть, то умерли б стихи…»
Когда б не смерть, то умерли б стихи,
На кладбище бы мы их проводили,
Холодный прах, подобие трухи,
Словесный сор, скопленье лишней пыли,
В них не было б печали никакой,
Сплошная болтовня и мельтешенье.
Без них бы обошлись мы, боже мой:
Нет смерти — и не надо утешенья.
Когда б не смерть — искусство ни к чему.
В раю его и нет, я полагаю.
Искусство заговаривает тьму,
Идет над самой пропастью, по краю,
И кто бы стал мгновеньем дорожить,
Не веря в предстоящую разлуку,
Твердить строку, листочек теребить,
Сжимать в руке протянутую руку?
«На месте Дельвига подарок бы не принял…»
Прими сей череп, Дельвиг, он
Принадлежит тебе по праву…
На месте Дельвига подарок бы не принял,
Хотя и пушкинский, а все-таки б вернул!
Держать за пепельницу череп из гордыни,
Смеясь над вечным сном, да кто бы ни уснул!
Или, отмыв его, в пристойную оправу
Взяв, пить вино в пиру из чаши гробовой?
Антон Антонович жестокую забаву
Отверг — и строчкой не ответил ни одной.
Ни стихотворного ответа на посланье,
Ни слова где-нибудь в письме… Такой ответ,
Такое полное, глубокое молчанье
Красноречивее. Нет слов. И, правда, нет.
А года через три, когда загробной тенью
«Мой милый Дельвиг» стал, наверное, тогда
С тоской и горечью свое стихотворенье
Припоминал поэт, беда, — шептал, — беда.
«Я лучше, кажется, была…»
«Я лучше, кажется, была».
Да чем же лучше? Меньше знала,
Одна гуляла и спала
И книжки жалкие читала,
Да с бедной няней о любви
Однажды зря заговорила.
Хотя, конечно, соловьи,
Луна, балконные перила…
Но неужели Пустяков,
Мосье Трике с его куплетом
Милей столичных остряков
Или поклонников с лорнетом?
«К ней как-то Вяземский подсел».
Да за одну такую встречу
Не жаль отдать и лунный мел,
И полку книг, — я вскользь замечу.
Мы лучше не были. Душа
Растет, приобретая опыт,
И боль давнишняя свежа,
И с нами тот же листьев шепот,
И речка сельская с Невой
Текут, в одну сливаясь реку.
Как жизнь прекрасна, боже мой!
Как трудно жить в ней человеку!
2
«Я-то помню еще пастухов…»
Я-то помню еще пастухов,
И коров, и телят, и быков
По дороге бредущее стадо,
Их мычанье густое и рёв,
Возвращенье в село до заката.
Колокольчик звенел, дребезжал.
Луг за лесом, как маленький зал,
Объезжал я на велосипеде,
Где паслись они, словно на бал
Приведенные из дому дети.
И другой их лужок поджидал
Где-нибудь за пригорком, и третий.
Мух и оводов били хвостом.
Стадо пахло парным молоком,
У кустов залегали тщедушных.
Было что-то библейское в том,
Как пастух подгонял непослушных.
О, как чуден был вид и пятнист!
Словно нарисовал их кубист,
Я Сезанна любил и Машкова,
Одинокий велосипедист.
Дай мне к речке проехать, корова!
Поворот, небольшая петля.
Так сегодня не пахнет земля,
Как тогда оглушительно пахла.
Словно вечность, грустить не веля,
Помахала рукой и иссякла.