Евлампьев ушел в комнату, переоделся в спортивное синее трико, в котором обычно ходил дома, н снова вышел на кухню. Маша возилась с кастрюлями, ставя створаживаться на плиту в водяную баню скисшее молоко; Ксюша сидела у стола, засунув руки между коленями, низко прнгнувшись к нему, и что-то читала в принесенной Евлампьевым свежей газете.
— Подними голову, глаза испортишь, — сказал Евлампьев.
— Де-ед, — не обращая внимания на его слова и продолжая сидеть в той же позе, сказала она. — Вот вы меня с бабушкой все ругаете, что я уроки с музыкой делаю, а тут пишут, между прочим, социологическое обследование проводили, что очень многие студенты предпочитают готовиться к экзаменам с включенным магнитофоном, музыка помогает им сосредоточиться.
— Ну, не знаю, Ксюша, — отозвалась от плиты Маша. — Если это студенты, это еще не значит, что нужно с них брать пример. Еще неизвестно, какие это студенты. Может, двоечники.
— Присоединяюсь к бабушке.— Евлампьев подошел к внучке и рукой приподнял ей голову.Голову выше держи, слышала, как я сказал?
— Слышала-слышала, — небрежно проговорила Ксюша, все так же не отрывая глаз от газеты и вновь понемногу опуская к ней голову.
Евлампьев посмотрел на жену и, стараясь, чтобы внучка не видела, за ее спиной, с беспомощной и любящей улыбкой развел руками.
«Да-а», — безмолвно согласилась с ним Маша, тоже улыбаясь похожей на его улыбкой. Долгие годы жизни бок о бок научили их слышать даже то, что не было произнесено, и Евлампьев уловил интонацию этого непроизнесенного «да»: с прощающим, ласковым вздохом.
Ксюша дочитала, подняла голову и, вывернув ее, посмотрела на Евлампьева.
— Вот, дед, — сказала она,между прочим, в газете написано, а не где-нибудь. Мне тоже сосредоточиваться помогает. Что, если б не помогала, так зачем бы я включала? Правда, помогает, а мне не верит никто. Я возьму газету у вас? Папе с мамой дома покажу.
Евлампьев усмехнулся, провел рукой по Ксюшиной голове, — заплетенные в тугую косу светлые, с нежной рыжеватиной волосы ее были мягко-упруги.
— Возьми. Только не сейчас прямо. Я еще почитаю. Я вот тебе зачем-то нужен был, что такое?
— А…а, да…— поворачиваясь на табуретке и уводя голову из-под руки Евлампьева, сказала она, и на лице у нее появилась деловито-смушенная улыбка — какая-то странная смесь улыбок Елены, Виссариона и вот его, Евлампьева,уже в год она определилась, эта улыбка, и осталась без всяких изменений до сих пор. — Де-ед, нам домашнее сочинение задали, «История моей семьи» — такая тема, ну вот…
— Что — ну вот? — спросил Евлампьев, выдвигая из-под стола табуретку и садясь на нее. Я тебе нужен был — ты историю нашей семьи от меня узнать хочешь?
— Ну да, — кивнула Ксюша. — Я думала-думала и так решила, что это надо не только про папу с мамой, а и про вас тоже. Ведь моя семья — это и вы тоже, ведь да?
Евлампьев поймал брошенный на него быстрый счастливый взгляд Маши, призывающий и его полюбоваться внучкой вместе с нею. И снова не смог удержаться от улыбки:
— Да пожалуй, Ксюша, пожалуй… Что же, так вот тема и называется: «История моей семьи»?
— Так и называется, — подтвердила Ксюша. — У нас такая учительница — закачаешься! Она считает, что сочинения нужно писать такие, чтобы они темой не связывали, а наоборот, чтобы простор был — тогда общие навыки письма развиваются. Да-да! Ее ругают, мы знаем, директор и завуч, но она все равно по-своему делает.
— Понятно, понятно, — проговорил Евлампьев. — Повезло вам с учительницей…
— Повезло, да,— утвердительно, будто он спрашивал ее, сказала Ксюша.
Только вот что писать тем, у кого, как у одноногого вместо второй ноги костыли, вместо отца — бланк перевода на двадцать пять процентов его зарплаты. Или чужой дядя вместо отца, или чужая тетя… сколько таких по нынешним-то временам. Тоже, конечно, история, да кому о такой захочется… Травма одна, а не сочинение… Ну да ладно, что ж.
— Ладно, — произнес он вслух. — Будет тебе история. И белка, как говорится, и свисток. Ты торопишься?
— Ксюша остается, — сказала от буфета Маша.
Голос у нее как светился. Она достала из буфета тарелки и стала расставлять их на столе. У них завтра нет двух первых уроков, и она остается.
— Ну, совсем чудесно! — У Евлампьева мягко и сильно, с болезненной сладостью сжало сердце. Весь нынешний вечер она будет рядом, ходить по квартире, сидеть перед телевизором, переплетать на ночь косу — и можно будет сколько угодно, вдоволь смотреть на нее, любоваться ею. Вот уж наговоримся!
Ксюша, закусив нижнюю губу, с задранным вверх подбородком, искоса посмотрела на него и помотала головой.
— Нет, дед. Я буду спрашивать, а ты будешь отвечать. А то так ты начнешь всякое вспоминать, мы до нового ледникового периода не кончим. Я тебя определенное буду спрашивать.
— Ну-ну, — сказал Евлампьев.— Значит, только определенное… неопределенное тебя не интересует.
— Да, — не поняв его иронии, подтвердила Ксюша. — У меня уже план составлен и уже идея есть. Так примерно: «История страны — история семьи». Как, ничего?
— Ничего… Только, по-моему, путь у тебя не совсем правильный. Не материал надо подгонять под идею, а идею извлекать из материала.
— Де-ед,— протянула Ксюша. — Ну я ведь знаю, что говорю. Ты прав, конечно, но я ведь знаю, что надо. Мне ведь все-таки нужно отметку получить, а не просто так.
— А, ну молчу, — Евлампьев поднял руки. — Молчу.
Когда-то, когда еще Елена ходила класс в третий, четвертый и он стал замечать в ней это старание не ступить в сторону с означенной ей тропы ни шагу, это старание пожертвовать в угоду благополучию даже истиной, он пробовал переломить ее, воссоздать в ней то, утрачиваемое мало-помалу, что было создано в ней до школы, и одно за другим, одно нелепее другого повалили всяческие недоразумения: четверка по поведению, двойки по предметам, вызовы к учительнице, начались неврастенические скандалы, слезы, обвинения… и Евлампьев оставил свои попытки и не возобновлял их больше никогда, ни с нею, ни потом с Ермолаем…
Маша потыкала вилкой в картошку, выключила огонь под кастрюлей и, прихватив ее полотенцем, стала сливать воду в раковину. Из кастрюли било паром, раковина вся дымилась, Маша отворачивала лицо в сторону.
Ужин был — картошка со сметаной и «любительская» колбаса.
Евлампьев с женой уже давно взяли себе за правило не есть мясное на ужин, и колбаса была сейчас подана только для Ксюши. Но все же Евламльев не смог удержаться, позволил себе кружок, съела кружок и Маша, оба они приговаривали при этом: «Не надо бы. Эх, не следует! Ну уж ладно…» — и Ксюша, умолачивавшая колбасу без всякого счета, каждый раз, как кто-нибудь из них говорил что-либо по этому поводу, прямо заходилась от смеха.
Так славно было сидеть за столом втроем, так забыто и так тепло…
Маша осталась на кухне мыть посуду, прибираться, а Евлампьев вдвоем с Ксюшей перебрались в комнату. Евлампьев прихватил с собой свежую газету с понравившейся Ксюше статьей и, пока она готовилась — доставала блокнот, меняла стержень в ручке, — устроившись на диване, наскоро просмотрел ее. Писали о заканчивающемся в южных областях страны севе; сообщали о подготовке к нему в центральной части и на севере; критиковали бесхозяйственность и нерасторопность отдельных руководителей: в западном мире шли и шлн демонстрации, бастовали, взрывали бомбы в помещениях компартий и в кафе…
— Де-ед! — позвала Ксюша. — Ну чего ты в газету уткнулся?
— Я готов.— Евлампьев с улыбкой свернул газету и положил на диван рядом с собой.— Прошу, спрашивай.
Получалось слишком неестественно, слишком специально, даже напыщенно, и Ксюша растерялась. Она сидела на стуле напротив Евлампьева и, морща лоб и кривя губы, покусывала колпачок ручки.
— Нет, де-ед,сказала она наконец, вскидывая вверх подбородок.Ты знаешь, ты сам начни, а я потом тебя перебью. Ладно?
Евлампьев засмеялся:
— Ну, то-то…Он помолчал и снова засмеялся:
— Слушай, а я тоже не знаю, как начинать. С рождения, что ли?
— А, вот как! — Ксюша вынула ручку изо рта н взмахнула ею. — Вот с чего надо. Скажи мне: ты в революции участвовал?
— Что? — Евлампьев не понял, шутит она илн всерьез. — В два с половиной года?
Ксюша покраснела. Она краснела густо, всем лицом, шеей, ушами, и сейчас все это у нее так и полыхнуло. Евлампьев пожалел даже, что ответ ега невольно прозвучал столь уничижительно.
— Я, Ксюш,— сказал он,— участвовал в Великой Отечественной войне. Все. Болыше, слава богу, мне не довелось ни в чем участвовать. Ну, а вообще, если уж говорить об истории семьи, то, чем глубже в нее, наверное, тем лучше. Нет?
— Да,— смогла разомкнуть губы Ксюша.
Евлампьев, с нежностью глядя на ее лежащие на столе руки с зажатой в них дешевой белой шариковой ручкой, подумал про себя: а ведь и в самом деле серьезно она про революцию…
— Сейчас все, — сказал он, — все у себя голубую кровь ишут. Этот, глядишь, внук незаконнорожденного сына князя какого-нибудь Шувалова, этот и вообще прямой потомок, а у того бабушка в гимназии сидела за одной партой с дочкой губернатора — вроде как, значит, и сама облагородилась… У тебя голубых кровей нет, никаких, можешь на этот счет быть совершенно спокойна. Мой дед — бывший крепостной, у бабушки у твоей — та же линия, и со стороны твоего папы тоже, насколько мне известно, графьев не было.
— Его тетка воспитывала, — перебила Ксюша.
— Тетка, — согласился Евлампьев.Сестра матери. Я ее помню. Она была воспитательницей в детском саду. И мать твоего папы была воспитательницей. А отец его, твой другой дед, — бухгалтером…
— Да,снова перебила Ксюша, — я знаю, я с папой уже говорила. Он на пожаре погиб. У них барак, в котором они жили, горел, он там детей спасал, и крыша обвалилась. Их там трое тогда погибло.
Она уже оправилась от смущения, краска понемногу сходила с ее лица, и кажется, она уже сама готова была поведать Евлампьеву историю его жизни.