— Как не помнить…— протянул Хлопчатников, с улыбкой глядя на Евлампьева снизу вверх, небольшие, но ясного, четкого выреза зеленоватые глаза его так и светились в этой улыбке, и от нее он казался совсем молодым — азартный, полный сил, будто с некой туго закрученной пружиной внутри, и нет этой пружине сносу.Мне-то, может быть, вдвойне помнится: мне вас всех разжечь надо было, соблазнить… Ты говоришь — как в вакууме, так ведь нас тогда уже пятеро было, а поначалу-то я один. Это ты как порох, а Канашев, Порываев… пока они раскочегарились…
— Да, да… это так,— поддакиул Евлампьев.— Не ты бы — ждать бы, пока институты разродятся да нам министерство в план поставит,какие-нибудь экспериментальные установки только б и имели сейчас.
— Ну уж, ну уж, — пресекаюше вскинув голову, быстро проговорил Хлопчатников.— Не я бы… А кто трн изобретения заработал на этом деле, я, что ли?
Евлампьев хмыкнул.
Хлопчатников имел в виду его — действительно, три изобретения он сделал при проектировании установки, у других не вышло ни по одному, а у него вот целых три, но что они, эти его изобретения… В самом деле так оно все и было: не Хлопчатников бы, не его энергия, не его умение именно что соблазнить пойти за собой, не его бы, наконец, способность внушать доверие, располагать к себе, так что уже сам его облик как бы служил для начальства некнм гарантом успеха затеваемого предприятия, чем-то вроде обеспечения его в твердой валюте, — если бы не это, то и не было бы ничего, и его, Евлампьева, тех трех изобретений, естественно, не было… Уж чей ребенок эта установка, так Хлопчатникова. А уж потом, после него, они, четверо, могут считать себя отцами… только после него.
— Я, Павел, к тебе, в общем-то, не за восиоминаниями пришел, — сказал Евлампьсв, кося глазами на глубокую, оставленную чем-то тяжелым треугольную шербину посередине покрытого светлым лаком стола.— Когда тебе вспоминать — у тебя работы полно… Я по делу к тебе… не знаю, может быть, я не понимаю чего-то, отстал на пенсии… ну, объясни мне тогда, потрать время… ну, как для старого соратника… — Ему не нравилось, как он говорит — сбивчиво получалось, бестолково, вот уж точно: по-пенсионному. — Я шагающие балки имею в виду, — вконец раздражаясь на себя и оттого прыгая глазами с Хлопчатникова на шаербину, проговорил он.
— А! — сказал Хлопчатников. Откинулся на спинку, снял со стола руки и сложил их на коленях. — Понял тебя, Емельян. Понял… Подожди секундочку, — поднялся он. Быстро прошел к двери, приоткрыл ее и попросил невидимую сейчас Евлампьеву секретаршу: — Люба, чаю нам два стакана принесите. — Она, видимо, что-то уточнила, он подтвердил: — Да-да, — закрыл дверь и вернулся на свое место. — Ты ничего не имеешь протиь чая? А то работаю сегодня целый день языком, глотка у меня — как ободранная.
— Не-не, ничего, хорошо, — торопливо проговорил Евлампьев.
— Выпью тоже. Я люблю чай. — Он помолчал, все так же в раздражении на себя, что никак не может встать на нужный тон. — Я, Павел… я понимаю, я отдаю себе отчет, что это, наверно, мелочь…
— Да нет, не мелочь,— перебил Хлопчатников.— Не мелочь…
Он снова сложил перед собой на столе руки, улыбки на лице у него больше не было, и глядел он на Евлампьева сосредоточенно и напряженно. — Какая же это, Емельян, мелочь, когда дело идет о принципиально ином конструкторском решении?.. Видел, выходили сейчас от меня? — спросил он затем.
— Ну? - не понимая, отозвался Евлампьев.
— Вот этот, что первым шел, лысоватый, с брюшком, знаешь его?
— Нет.
— Веревкин такой. Вот он да еще Клибман такой — они нам с балками и устроили.
— А, ну-ну-ну! — вырвалось у Евлампьева. — Значит, они все-таки. Я так и подумал…
Взгляд у Хлопчатникова сделался сощуренно-припоминающим.
— Ну да, это ведь еще при тебе началось, — кивнул он согласно.— Они, Емельян, они.
— Но ведь, Павел…Хлопчатников вел с ним разговор совершенно буднично, просто, так, будто и не было их, этих трех пенсионных лет, будто и сейчас Евлампьев продолжал быть постоянным работником отдела и вот еще вчера только встречались точно таким же образом, и у Евлампьева все больше внутри отпускало, мышцы расслаблялись, и раздражение против себя тоже мало-помалу проходило.— Но ведь, Павел, они и раньше выступали против балок, и раньше они всякие свои расчеты представляли — я все помню, — и всегда мы все-таки их побивали, что же теперь изменилось? Какие у них мотивы?
— Да мотивы все те же, Емельян,сказал Хлопчатников. — Те же… Слишком интенсивная обратная теплопередача — от балок к слитку, а то есть и лишний расход энергии. Невозможность регулировать интенсивность охлаждения по длине слитка и поперечному сечению… Да что тебе, собственно, перечислять? Все мотивы, все обоснования — все те же, ты знаком абсолютно со всем.
— Так, — сказал Евлампьев.Интересно. Так а почему же тогда? Как так вышло? Почему они сильней оказались?
Дверь за спиной тягуче и длинно заскрипела, Евлампьев обернулся, — в кабинет, толкая перед собой дверь ногой, вбиралась секретарша с двумя стаканами чая в руках. Стаканы были на блюдцах, и в блюдца через край выплескивалось.
Евлампьев сидел ближе к двери, но секретарша, обойдя стол, подала чай сначала Хлопчатникову, сказала ему: «Пожалуйста, Павел Борисыч»,и затем уже, перегнувшись через стол, молча поставила стакан и Евлампьеву.
Дверь за спиной закрылась.
Чай был с лимоном, и на дне уже лежал сахар.
— Ого! — Евлампьев удивился. — Тебя с лимоном поят. Откуда?
— Да в буфете тут покупаю, — быстро проговорил Хлопчатников.— С лимоном меня как-то получше взбадривает. — Он помешал в стакане, подавил лимон, чтобы из него вышел сок, и отхлебнул.
— Почему, спрашиваешь, вдруг сильней оказались? Звания, Емельян. Звания… Научный, так сказать, вес. А балки им наши отрицать надо, хоть те трижды хороши будь, — у них же диссертации па этом построены. Опи же на этом отрицании кандидатские себе сделали. Когда мы институт искали, кто бы на себя научную часть взял, их институт руками-ногами замахал. А как пустили установку — тут как тут, головными сделались. Ходи к ним теперь на поклон да в рот заглядывай: как они «А» говорят, как «Б» говорят…— в голосе у Хлопчатникова прорвалась желчь. Он сжал губы в нитку и искоторое время посидел так. Потом наклоинлся к стакану н, наклоня его, отхлебиул еще. — Собственно, что я тебе объясняю, ты это все знаешь. Новое только то, что Веревкин с Клибманом, как говорится, остепенились, и теперь их мнение подкреплено званиями. Вот, Емельян.
Евлампьев поймал себя на странном ошущении. Эта машина, эти трясущиеся, вращающиеся, громыхающие куски металла, это дитя его, вдруг соединилась в его сознании с Ксюшей, с ее болезнью, и так как он был беспомощен, бессилен что-либо изменить с Ксюшей — только ждать, вот так же, показалось ему, беспомощен и бессилен он здесь — ни защитить свое дитя, ни подставить грудь, ни положить голову.
— Но неужели же у нас прямо-таки никаких ходов не было, чтобы оспорить приказ? — спросил он. — Ну, в обход, через верха?..— И, будто со стороны, услышал, как жалко это все у него получилось.
— Пей чай, Емельян, — сказал Хлопчатников.— Пей, ты же хотел.Потрогал-потрогал свой стакан ладонью, нашел, что остыл вполие достаточно, и взял в руки.
— Ход один, Емельян: представить более веские теоретические доказательства. У нас ведь, ты знаешь, еще одна слабая позиция: повышенная трудность эксплуатации, профилактики, ремонта… На заводах этим как раз недовольны были. А недовольны па заводах — недовольны и в министерстве. Куда как благоприятиейшая ситуация для Веревкина с Клибманом: ролики-то ведь менять — никаких хлопот. Да пей же ты чай, — мгновенно переменив тон, уговаривающе произнес он.
— Пью, пью,-поспешно отозвался Евлампьев.
Взял стакан, потянул в себя — чай был кислый и несладкий: забыл размешать сахар.
— Но ведь ролики,— ставя стакан обратно на блюдце, сказал он,— особенно на слябах, это же верное ухудшение сортности, повышение брака… что тут, собственно, Павел, доказывать, это же очевидно. Это же когда еще доказано!
Хлопчатников засмеялся. Он смеялся, опустив углы губ, словно кривясь, глядя куда-то мимо Евлампьева, смех этот сделал с его лицом что-то странное, словно бы смыл с него некую глянцевитую защитную пленку, обнажил то, естественное, настоящее лицо, и Евлампьев увидел, что вовсе он не моложе своих лет, как ему показалось, вовсе не так уж бодр и свеж, а скорее устал, вял и все силы у него уходят на то, чтобы не показать этого.
Хлопчатников отсмеялся, вздохнул и стал пить чай — маленькими быстрыми глотками.
— Да, Емельян, — сказал он наконец, все так же не глядя на Евлампьева,вижу, что ты прежний… и вместе с тем оторвался уже от реальности. Мало ли что когда доказано — всякий раз доказывать надо заново. А кто у нас этим заниматься будет? Расчетами, экспериментами… У нас же производство, план, график, сроки, людей на основную-то работу не хватает, сам знаешь. — Он снова поднес стакан ко рту, чаю в нем оставалось совсем на дне, и он сделал только один глоток. — И вообще, Емельян,— вновь стал он смотреть на Евлампьева, и Евлампьев, будто сейчас только увидел его, заметил, какие у него глубоко ушедшие в себя, тяжелые глаза, вся зеленая их яркость — это лишь обман. И вообще, знаешь, для меня это сейчас не самое главное. Главное, пока еще голова варит, пока мотор еще не совсем отказывает, совместить разливку с прокаткой. Ну, то, о чем еще тогда говорили. Что еще тогда хотели — и оказалось много сложнее, чем думали. Мне бы — на это б хватило себя, не могу уже разбрасываться. У меня, у меня лично, понимаешь это, нету сил на Веревкина с Клибманом. Мне дело надо сделать, чтобы я спокойно умереть мог, а бороться с ними мне некогда. Такой вот у меня выбор. Понимаешь?
Евлампьев не мог ответить. Будто пережало голосовые связки горячим жгутом — не выдохнуть ни слова. «Понимаешь?..» Он сидел, молча глядел на Хлопчатникова, сжав губы, в груди было горько н счастливо. Конечно, конечно… это для него, живущего теперь, можно сказать, прошлым, т