ак они существенны, эти балки… вот так вот старики и оказываются анахронизмом… а для Хлопчатникова все по-иному, ему нужно делать выбор, и он деласт, это все равно как разрываться между любовью старой, принесшей уже все свои плоды, обременившей семьей, тысячами забот, сделавшейся привычной, даже, может быть, утомительной, не обсщающей впереди больше ничего, кроме тепла, уюта да сознания завершенности судьбы, и любовью новой, сулящей остроту неизвестности, счастье предстоящих открытий, хотя опыт жизни подсказывает, что счастье это может оказаться мнимым, н в зависимости от натуры, от температуры крови в жилах кто выбирает что… Хлопчатников предпочел новую. Правильно, иначе бы он не был тем, кто он есть. Все он тот же… Как жаль, что они не ровесники, поработать бы с ним еше, поработать бы — такое это счастье… нет, не суждено уже…
— Что ты, Павел, о смерти, — сказал он, когда жгут, сдавливавший горло, немного ослаб. — «Пока мотор еще не отказываст»… Тебе еще рано об этом.
Хлопчатников заглянул в стакан, будто лишний раз хотел удостовернться, что чай у него кончается, потряс его зачем-то, раскрутив чай и заставив лимон бегать по окружности, и сделал еще глоток.
— Да, Емельян… Рано — да приходится. Мне прошлый год звонок прозвенел. Две недели в больнице пролежал. Теперь вот хожу неразлучно с этим, он полез одной рукой в боковой карман пиджака, другой — в нагрудный и достал: из бокового — жестяной, с пластмассовой пружинистой крышкой валидольный пенальчик, из нагрудного — стеклянную долгую трубочку, тоже заткнутую белой пластмассовой крышкой. Евлампьев догадался: нитроглицерин. — Видишь? Я не думаю об этом, поверь, просто знаю. Поэтому мне нужно торопиться, а когда торопишься, нужно уметь распределить силы. — Он сунул лекарства обратно в карманы и допил чай. — Слуцкера-то ведь хорошо знаешь?
— Ну, как…— Евлампьев не понял, при чем здесь, в этом их разговоре, Слуцкер. Был он у меня. в группе… давно уж, мальчишкой…
— Ну вот, — сказал Хлопчатников.Слуцкер голова, стратег, тактик, опыт у него разносторонний… я хочу, чтобы в будущем, если что, он бы на мое место, он лучше меня руководителем будет. Но я ему должен с готовой машиной отдел передать. Или почти готовой. Ему материал в руки надо — и он тебе что хочешь скроит. Так скроит — залюбуешься, по лучшим стандартам. А вот пряжу напрясть да соткать этот материал — это он не сможет. И никого вокруг нет, кто б смог. Смотрю — и не вижу. Понимаешь меня теперь?
Евлампьеву было все так же горько и счастливо. Никогда Хлопчатников, даже в пору самой большой близости, тогда, когда работали над первой установкой, не был с ним так обнаженно открыт.
— Понимаю, Павел…— проговорил он с расстановкой. — Понимаю… Ну, а ты-то меня? Что же теперь, так теперь и будут ролики?
Хлопчатников с размаху обеими ладонями звучно ударил по столу, так что подпрыгнул, вздребезжав ложкой, его стакан, откинулся на спинку стула и захохотал.
— Молодец, Емельян,— приговаривал он сквозь смех, — ну молодец, ну хват!.. С роликами, Емельян, так, — прекращая смеяться, но по-прежнему с улыбкой на лице сказал Хлопчатников. — Решил я стать с этими господами из института вровень, сделаться, другими словами, тоже человеком со степенью. Чтобы я в таких же латах был, как они. Единственно, что мне диссертацию делать некогда. И некогда, и неохота. Но вот сейчас ВАК рассматривает — по публикациям и по результатам практической работы, авось присвоят.— Лицо у него снова сделалось молодым, светлым, и весь он снова был полон сил и энергии. — А вообще я тоже был в ярости, рвал и метал, но… Будем потом менять ролики на балки. А вдруг они покажут себя хорошо? Тогда вообще отлично будет.
Евлампьев покачал головой:
— Не покажут они себя хорошо…
— Ну, вот так, Емельян, тем не менее, — развел Хлопчатников руками. И спросил, уже совсем другим тоном: — Ну, а как вообще на пенсии?
— Как на пеисии? Евлампьев усмехнулся про себя: разве расскажешь…
— А вот уйдешь — узнаешь, — сказал он.
— Уйду? — переспросил Хлопчатников. — Ну-ну…
И по тому, как он это сказал, Евлампьеву почудилось, что Хлопчатников подумал о валидоле и нитроглицерине в карманах.
Нало было подниматься. Разговор был закончен, исчерпан полностыо, дошел до самого дна, и дальше начиналась уже одна лишь неловкость: никогда у них не было близких нерабочих отношений, всегда дружеские, теплые и тесные, но — только лишь в рамках работы, ни на микрон не выходя за ее черту, и больше им просто не о чем было говорить.
— Что ж, Павел, — сказал Евлампьев, вставая, — Спасибо тебе, что не пожалел времени… извини, что я так вот к тебе… неожиданно. Спасибо.
— Чего ж чай-то не допил? — тоже вставая, с лукавостью кивнул на его стакан Хлопчатников.
— Да я не хотел,— махнул рукой Евлампьев, забыв, что двадцать минут назад, чтобы Хлопчатникову не было неудобно пить чай в одиночестве, поддакнул ему: «Не-не, это хорошо, выпью с удовольствием».
Хлопчатников засмеялся:
— Ах ты… ну, Емельян!
Секретарша за своим столом, когда Евлампьев вышел из кабинета, сидела в напряженной, ожидательной позе, вся благожелательность и внимание, и только он открыл рот попрощаться, тут же произнесла с поспешностью, опережая его:
— Всего доброго вам.
Голос у нее был прямо-таки мед, а не голос.
В конце дня, уже перед самым звонком, когда Евлампьев прибрал на столе, спрятал в ящик готовальню, отнес в шкаф папку с нормалямн, неожиданно подошел Слуцкер,
— Емельян Аристархович,— сказал он, улыбаясь своей обычной обращенной в себя улыбкой н начавши, едва заговорил, почесывать за ухом, — у меня какое-то дурацкое состояние после нашего утреннего разговора, никак успокоиться не могу. У меня ощущение, будто вы обиделись на меня…
— Да ну что вы, Юрий Соломонович, что вы! — торопливо проговорил Евлампьев, но глаза помимо всякой воли избегали смотреть на него. И в голосе, видимо, тоже было что-то неубедительное.
— Нет, Емельян Аристархович, в самом деле. — Слуцкер, разведя руками, сцепил их было в замок на животе и тут же разомкнул, снова почесал за ухом.— Я хочу, чтобы вы правильно поняли… мне бы очень хотелось, чтобы вы поняли. У нас, к сожалению, нет выбора, у нас только один путь, тот, о котором я говорил, — ждать. И дело тут не в том, что не я проектировал все это, что не я, так сказать, отец-создатель, хотя, наверно, это сказывается как-то на остроте восприятия… Просто таково соотношение сил… Мне бы очень неприятно было, если б вы подумали как-то иначе.
— Да нет, Юрий Соломонович, нет… что я думаю…— Евлампьев осилил себя и взглянул Слуцкеру в глаза.Ничего я такого не думаю… Вы, может быть, даже и не так уверены в этих балках, как я… Я все понимаю, вы напрасно… Просто, вы тоже поймите меня, мне трудно реагировать на все это по-иному…
Ни в чем он, конечно, Слуцкер, не был виноват, собственно, как и Молочаев,если в чем Молочаев и виноват, так в своем хамстве, н лишь, — но какой-то камешек тяжелой, мозжащей боли все-таки сидел в груди, жал и давил, и Евлампьев был не в силах перебороть эту боль.
Ударил звонок, они распрощались, и Слуцкер пошел обратно, к себе в кабинет, а Евлампьев в устремившейся по лестнице вниз толпе спустнлся на улицу.
Солнце, начинавшее свой пологий закатный путь, потеряло дневной жар, но светило еще почти по-дневному. Не дул еще и прохладный предвечерннй ветерок, земля не успела отдать накопленное за день тепло, в воздухе, казалось, была разлита некая торжественная тихая благость, и Евлампьев специально пошел домой тихим, медленным шагом — омыться в этой высокой, умиротворяющей душу благостн. Зелень вокруг совсем окрепла, входила во взрослую, зрелую силу, но пока не утратила сочной молодой яркости, и глядеть на нее — уже на сердце делалось легко и отрадно.
Маши дома не было. Она пришла минут через десять после Евлампьева и, едва открыв дверь, определив, видимо, по его туфлям на коврике, что он дома, крикнула:
— Леня! Ты где? Слышишь? У Ксюши сегодня утром тридцать восемь и пять!
Евлампьев, побежавший из комнаты на ее голос, прослушал температуру нз-за шарканья тапок и, выскочив в прихожую, переспросил возбужденно:
— Сколько-сколько?
— Тридцать восемь и пять,повторила Маша.
— Ну!..— с размаху хлопая себя по щеке, весь в одно мгновение переполняясь счастьем, протянул Евлампьев. — Ну. пошло-о!.. Все, наконец. Я же говорил вчера.
— Говорил, говорил,— с улыбкой сказала Маша. — Вид у нее был не самый лучший, даже, пожалуй, измученный, но глаза так и блестели радостью. — Возьми у меня сумки.
Евлампьев взял у нее из рук тугие, теперь, вечером, набитые магазинной снедью сумки и спросил:
— А ты что, только сейчас домой, днем не приезжала?
— Нет. Я сегодня у Ксюши пробыла. Лену вдруг что-то на работу вызвали — прямо в больнице нашли. Уж она не хотела, боялась — ну как меня выпрут и ей потом не разрешат больше, да что делать… Подписи ее где-то там понадобились, и ждать не могли больше — сколько она все-таки не появляется на работе.
Маша переобулась, и они вместе, он впереди, она сзади, прошли на кухню. Маша села на табуретку у стены, прислонилась к стене и, вытащив из-под стола еще одну табуретку, положила на нее ноги.
— Ой, господи, как гудят… Ну, а у тебя что? — спросила она. — Ходил к Слуцкеру?
Евлампьев не ответил. Он был не в состоянии вот так, с ходу говорить об этом. Столько всего намешалось в это дело с нынешнего утра… столько всего накрутилось. ..
— Ну, ходил? — переспросила Маша.
— Да, в общем… ходил‚ — сказал он, садясь за стол напротив нее.— Говорили. Еще и к Хлопчатникову ходил…
— И к Хлопчатникову даже? — удивилась Маща.
— Ну, а что ж… ходил, — Евлампьев пожал плечами, будто это было для него совершенно обычным делом — ходить с любым волнующим вопросом к Хлопчатникову и советоваться с ним. — Ходил… беседовали.
Он снова замолчал. Никак не говорилось. Что-то внутри будто перевернулось, будто захлопнулась, с лязгом прокрутившись в петлях, какая-то заслонка — и отгородила всю его прошлую, прожитую жизнь, вплоть до нынешнего дня, от той, будущей, что еще предстояло прожить, возможной. И сейчас, когда день с этими его двумя разговорами был позади, уже словно бы со стороны глядя, с глухой, давящей определенностью сделалось ясно, что главное в нынешнем деле — именно это ошущение, оно словно бы итог, неожиданная завершающая его, и потому именно оно важно, оно существенно, а не то, как и о чем он разговаривал…