— А я, Емельян Аристархыч, вообще против всяких норм преувеличен. Отец у меня метр шестьдесят девять, мать метр пятьдесят восемь, а я метр восемьдесят два. Отец у меня больше пятьдесят второго не таскал, а я вот год уж как меньше чем в пятьдесят шестой не влезаю.
— Ну ладно, ладно, — похлопал его Евлампьев по жесткому, невидимо бугрящемуся под пиджаком крепкими мышцами предплечью.
— Ладно. Пойдем давай.
Всегда Хватков своим поведением вызывал в нем чувство как бы снисходительной покровительственности. И как он только начальничает в своей мехколонне, ведь это же несколько десятков человек, да каких только характеров, наверно, не понасобрано… однако руководит, управляется, ничего!
Маша с улыбкой ожидания стояла на пороге кухни.
— Здравствуйте, Марь Сергеевна,поклонился на ходу Хватков, подошел, взял Машину руку и поцеловал — с эдакой тяжеловатой, слоновьей грациозностью. — Вот, если не возражаете, — подал он ей затем бутылку.
Бутылка и в самом деле оказалась коньяком.
— Одна-ако! — укоряюще протянула Маша, держа перед собой бутылку обеими руками.
— У нас, Марь Сергеевна, на Севере деньга большая,— провел Хватков рукой в воздухе, как отметая какие-либо возможные возражения. — И пить — так натуралку, а не выжимки из опилок.
Из комнаты громыхал захлебывающимся комментаторским голосом телевизор. Евлампьев прислушался,кажется, кому-то забили гол.
— Ой, погодите!.. — пробормотал он, ни к кому не обращаясь, продолжая прислушиваться, и бросился в комнату. На экране как раз показывали табло, счет изменился, гол и в самом деле забили, но не тем, кому бы хотелось. — Ай-я-я-яй!..— хлопая по щеке ладонью, с сокрушенностью протянул Евлампьев и тут же, как всегда в таких случаях, поймал себя на мыслн, что со стороны, наверно, это очень смешно: выглядит так, будто не уйди он — и гола бы этого не было. Но ннчего он не мог с собой поделать и, поворачиваясь к вошедшему следом за ним в комнату Хваткову, пояснил все с той же сокрушенностью: — Забнли!
— О, а я за беготней своей и забыл совсем, — проходя на середину комнаты, чтобы лучше видеть экран, уже крепко вцепившись в него глазамн, проговорил Хватков.— Сегодня же ннтересный матч! Вы смотрите, Емельян Аристархыч?
— Смотрю, смотрю,— покивал Евлампьев.— Посмотришь тоже?
— Ну, я о чем и хотел просить, — сказал Хватков, пошарил вокруг взглядом, ища, на что сесть, и Евлампьев показал ему на диван.
— Совсем забыл, а такой матч пропускать!..
Маша стояла на пороге с бутылкой в руках и смотрела на Евлампьева с молчаливым осуждением.
— Ну, Маш…— просительно протянул Евлампьев. И добавил уговаривающе: — Ну, немного уже осталось. Да и Григорий тоже…
— Ну-ну. — сказала Маша с расстановкой, повернулась и ушла на кухню.
Евлампьев, смущенно похмыкивая, опустился на диван рядом с Хватковым.
— Чего, прижимает Марь Сергеевна? — шепотом, наклоняясь к нему, но не отрывая глаз от экрана, спросил Хватков.
— Не говори,так же шепотом ответил ему Евлампьев.
— О, да у вас Марь Сергеевна золото. Были еще в ваше время бабы. А сейчас пошли!.. — Хватков прищелкнул языком. — Сил же с ними нету, Емельян Аристархыч, как на духу говорю. Мужик им только как драга какая нужен — чтобы побольше денег загребал, а они бы тряпки себе покупали, дома в мягких креслах сидели да кольца бы на пальцах..
Евлампьев не ответил. Он знал всю историю Хваткова, знал, почему он усхал на Север, и знал по предыдущему опыту, что бессмысленно переубеждать его, говорить, что никогда не бывает виноват один, всегда виноваты оба, и даже если кто-то больше, а кто-то меньше, все равно — оба, только так, всегда, без всяких исключений. Что говорить… человеку уже за тридцать, да порядком, он начал окостеневать в своих представлениях о жизни, о правилах ее… ничего теперь не изменишь.
— Ты что прилетел, Григорнй? — спросил он, — Дела какие?
— Да не, — Хватков досмотрел, чем закончится угловой, хлопнул себя недовольно по ляжке и глянул на Евлампьева. — Просто возможность была, Емельян Аристархыч. Обстановка позволяла — взял без содержания. На парня поглядеть захотелось. Соскучился…
— А, ну это хорошо. Молоден.— Евлампьев, как там, в прихожей, похлопал его по предплечью. Ему и в самом деле непонятно почему стало приятно, что Хватков прилетел только из-за того, чтобы навестить сына. — Молодец, Григорий, молодец.
— Чего — молодец, Емельян Аристархыч? — с какой-то вдруг царапающей шершавостью в голосе сказал Хватков.— Я не отец, что ли? Это она не мать. Я ей двести пятьдесят персвожу каждый месяц — сиди дома с парнем, не таскай его в детский сад, нет, она, видите ли, не может дома, ей на людях быть нужно! А парень болеет беспрерывно — все равно же сидит тогда. И теща хороша тоже: не буду возиться — и все, не эксплуатируйте ее… да что за бабы!..
— Теща, наверно, не особенно моложе Марии Сергесвны? — спросил Евлампьев.
— Да куда! — махнул рукой Хватков. — Пенсионный возраст…
И понял: — А-а!.. В смысле, что одного времени… Ну, Емельян Аристархыч, не знаю. Значит, так повезло. Теща-то ведь у меня… та еще! Она у меня, наоборот, не в пример дочери своей, всю жизнь работать не хотела, за начальником жила, ногти себе маникюрила. Пенсия за мужа — пятьдесят процентов, на хлеб хватает, а масло на него за мои деньги мажет, но нет, с сыном моим сидеть не хочет…
— Ну, что я тебе скажу, Григорий…Евлампьеву все так же хотелось сказать ему, что никогда, ни в каких семейных разладах не бывает виноват один, всегда обязательно оба, но он снова удержался.Что я тебе скажу… Ведь и ты вот не живешь с семьей. Сколько уж лет. Это ведь тоже ненормально. А, как ты думаешь?
— Не могу,сказал Хватков, поворачиваясь к нему и проводя ребром ладони по горлу. — Не могу, Емельян Аристархович, как на духу говорю. Я на заводе здесь таких денег, как там у себя, не могу иметь, так ведь, поверьте, одно и то же, одно и то же изо дня в день было: на то ей нужны деньги, на это, на юбку новую, на кофточку, вынь ей да положь, а что ты иначе за мужчина, если не обеспечиваешь…
Он перевел дыхание, с хрипом выпустив из груди воздух.
— Оттого же ведь и завербовался… И что вот мне сейчас делать, не знаю. Через полгода срок у меня кончается. Продлять или нет? Не знаю.
Он замолчал, продолжая глядеть на Евлампьева, Евлампльеву под этим его взглядом было неловко смотреть на экран, но и смотреть на Хваткова у него тоже не выходило, потому что это понуждало бы что-то отвечать, и он, встретившись с ним взглядом раз, смотрел теперь себе на колени. Он не знал, что ему сказать Хваткову. То есть сказать по поводу всего наговоренного Хватковым можно было многое, но зачем они ему, Хваткову, все эти многие, общие слова?.. В таких случаях, когда с мясом, с кровью выворачивастся из души самое гнетущее, мучающее, низко отделываться общими, расхожими рассуждениями, но что именно, конкретное что, на что бы он хотел ответа, мучило Хваткова, это Евлампьеву было непонятно. — Я вот с вамн, Емельян Аристархыч, кроме всего прочего, — не дождавшись от Евлампьева нигакого ответа, снова заговорнл Хватков, — хотел о том посоветоваться: продлять мне вербовку или нет? И хочется, понимаете, рядом с парнем быть — большей уж, через год в школу пойдет, и не представляю, как с бабами буду. Опять ведь цапаться. И вот думаю, что лучше: или звереть с ними, да парня каждый день видеть. или спокойно жить, но и парня тогда… само собой. А?
Теперь Евлампьеву стало понятно. Сын — вот оно что. Понятно… Вот оно все откуда — от сына… И все вокруг него. Не было бы его — и не было бы никаких страстей вокруг этих кофточек с юбками, вокруг тещи с маникюром… никакого бы гордиева узла не было — полоснул бы разрывом, да и все.
— Это у тебя ведь второй брак? — спросил он.
— Второй, Емельян Аристархыч,сказал Хватков.
— А там детей нет?
— Да слава богу…
— М-да… — проговорил Евлампьев, глядя на экран. — М-да, Григорий… дела у тебя. А вот скажи мне, — решился он наконец на вопрос, который никогда прежде не мог задать Хваткову и не задал бы ни в коем случае и сегодня, но иначе ему невозможно было советовать Хваткову ничего. — Скажи мне… а жена твоя что, она не протестует, она что, ничего не имеет против, чтобы ты жил отдельно от нее… уже столько лет — и еще?
Хватков издал какой-то странный, будто бы рявкающий звук.
— А что она! Вполне ее все устраивает. Деньги есть, спит, с кем хочет, никаких помех, и фасад при этом в порядке. Замужняя женщина. Я — ничего, бога ради, я тоже там не пощусь у себя, чего говорить.
— Ага…— Евлампьева на какое-то мгновение как оглушило. То, что Хватков с женой жили уже несколько лет практически раздельно, как бы само собой подразумевало нечто подобное в их отношениях, и то что они едва ли хранят верность друг другу, — было понятно, но все же одно дело, когда ты невысказываемо думаешь об этом, и другое, когда тебе прямо и без всякого стеснения в этом признаются.— Ага…повторил он, приходя в себя, — Ну, а что же, а разойтись с нею ты не пробовал, не хочешь?
Он задал этот вопрос лишь для страховки, из чистейшей проформы, он заранее знал ответ. Даже если и пробовал, то не хочет. Сын, все вокруг сына, они сцеплены им, как магдебургские полушария вакуумом, не растащишь никакими лошадьми. Зачем это только нужно сыну… А может, и нужно. Кто знает…
— Ну, разойдусь, и что? — сказал Хватков. — Э, Емельян Аристархыч!.. Я ж говорю — Марь Сергеевна вам досталась… Шило на мыло менять? Все они, нынешние — а уж повидал я их — одинаковы. Ну, немного получше, ну, немного похуже… Нет, чего уж там.
— Ага,— снова проговорил Евлампьев, покачивая головой. — Ага…
Удивительно, до чего Хватков похож на Аксентьева. Не лицом, не статью, не манерами — вообще ннчем внешне, а вот тем внутренним, сущностным, что, наверное, и называется личностью — отношением к жизни, пониманием ее, чувствованием… Та же глубокая, непоколебимая, истинная порядочность в каких-то одних вещах — и абсолютный цинизм рядом в других, та же надежнейшая, нежнейшая, искренняя привязанность — и в соседстве полная неспособность хранить верность, та же в чем-то скрупулезная честность — и в чем-то выговоренное себе перед, самим собой право на полную бесчестность. Только Аксентьев как натура был тоньше, даже изящней, пожалуй, с некой как бы артистичностью, а Хватков тяжел, прямолинеен и грубоват. Нет, он, наверное, вовсе не плохой начальник мехколонны, он как раз под стать этой должности — должно, должно у него выходить…