Хватков довольно хмыкнул и снова опрокинул в себя разом всю рюмку.
— А вот как же, Емельян Аристархыч, выдыхая воздух, беря вилку и подцепляя из банки на кусок хлеба шпротину, сказал он, — как же мне быть: нет у меня идеи. Что же мне делать? Рабом жить?
Евлампьев улыбнулся. Всегда так бывало. Всегда - Хватков, как стал появляться у них в доме, вытягивал его на подобные разговоры. И сам говорил, да, но больше того умел заставить говорить его…
— Да почему же непременно рабом? — сказал он, по-прежнему держа в руках нож с вилкой и водя, постукивая ими друг о друга. Человек сам по себе редко вообще вырабатывает какую-то жизненную идею. Ему ее предлагает обычно общество. Он как бы включается со своей жизнью в эту идею. Общегосударственную, общенациональную, общеклассовую… Поэтому свобода и бывает, я считаю, не личностная, а надличностная. Другое дело, что общественная идея может настолько далеко уйти от интересов отдельного человека, настолько не учитывать его возможностей, элементарных желаний, или же смысл ее будет настолько темен для него, что возникнут ножницы… И тогда хоть трижды будь общество раскрепощено, хоть позволяйся там все что угодно, хоть каждому золотом карманы набей и хлеб дай бесплатный, а общество это будет — рабов.
— Ой, ну ладно, — перебивая его, внезапно поднялась со своего места Маша. И зевнула.— Я, знаете, что-то не могу больше. Поздно уже. Отпускаете меня спать?
Она ушла в комнату расстилать постель, и Евлампьев с Хватковым остались вдвоем.
Хватков снова налил себе рюмку.
— Я лично раб, Емельян Аристархович, — сказал он. — Точно. Мне нравится там работать, где я сейчас, и это нехорошо, потому что в результате семья располовинена. Я бы с удовольствием остался там насовсем, черт с ней, с моей бабой, — но как же с парнем? Никак я все это не могу привести к общему знаменателю. Ножницы! Значит, по вашим рассуждениям, я раб.
Говорил он все это как бы с веселостью, помахнвая облокоченной о стол рукой, но в шершавистом его голосе была надсадность.
— Ладно, ты еще сам порассуждай. Может, что иное нарассуждаешь.— Евлампьев взял в руки свою рюмку н посмотрел ее на свет. — Давай за то, чтобы у тебя в этом деле были удачи. Согласен?
— С удовольствием.
Они чокнулись, Хватков выпил до дна, Евлампьев, как и в прошлый раз, только отхлебнул, и потом некоторое время сидели, ни о чем не говоря. Хватков ел колбасу. завернув в ее кружок шпротину, а Евлампиев, пожевав хлеба, просто глядел перед собой и ни о чем не думал.
— Ну, а вы что, Емельян Аристархыч, — облизывая палец, на который натекло шпротное масло, спроснл Хватков, — работаете, значит, сейчас?
— А? — очнулся Евлампьев, и до него дошел смысл произнесенных Хватковым слов. — А, да, Григорий. У Вильникова в группе. Второй уж месяц. Так что скоро снова на пенснонное положение.
— И как там у них? — Хватков взял еще кружок колбасы, положил на него две шпротины н свернул.Что интересного?
— Интересного-то?.. — повторил Евлампьев. Едва Хватков задал этот вопрос, в нем, как освобожденный полый шар из глубины воды на поверхность, мгновенно всплыла вся его история хождений по поводу балок. — Да что интересного…И не удержался, стал рассказывать, досадуя на себя за горячность, за возмущенность, с какими рассказывал, и все же не в силах говорить по-иному.
— Значит, раскрылся для вас Молочаев? — спросил Хватков, когда Евлампьев в конце концов кончил.
— Да нет, он имеет право на собственное мнение — пожалуйста, меня удивило хамство его!
— Да и мнение его — это тоже хамство. Он, получается, выше всех, всех умнее, и нечего ему, умнику, до дураков опускаться… Он всегда таким был, уж я-то знаю.
— А я не знал,— Евлампьев с горечью пожал плечами. — Он мне, наоборот, нравился всегда.
— Умеет нравиться, — Хватков усмехнулся.— Такая паскуда.
— И сказал с оживлением: — Я ему за это морду бил. В институте, курсе на втором. Мы же с ним вместе учились. Не знали? Вместе. Ну так подойдет в перерыв к преподавателю и давай ему всякую лабуду нести — как бы ему так вот интересно именно с этим преподавателем о жизни поговорить. А тебе по делу что-нибудь спросить нужно, подойдешь — он зашипит как змея: подожди, не видишь, что мешаешь, дай закончить…
Евлампльеву со стыдом смутно припомнилось что-то подобное — было, не было? Кажется, было…
Из комнаты донесся шелестящий звук упавшей на пол газеты. Это значило, что Маша уснула и газста выскользнула у нее из рук.
Евлампьев сходил в комнату, поднял газету и выключил свет.
Они просидели с Хватковым еще около часа. Хватков допил всю бутылку, съел всю нарезанную колбасу, всю банку шпрот, но на картошку Евлампьев его так и не уговорил.
— Что, не рекомендуете, значит, возвращаться? — уже на пороге, с открытой дверью за спиной, спросил Хватков.
Евлампьев вздохнул и развел руками.
— Ладно, понятно,— торопливо сказал Хватков.— Понятно… это я так.
Наутро Евлампьев проснулся вялый, разбитый, с головной болью. То ли не выспался, то ли похмелье. Правда, похмелью быть особенно не с чего, сколько там вчера выпил — граммов сто, не больше,ну да много ли ему теперь надо…
Холодная вода текла из крана комнатной темпсратуры и не очень-то освежала, но Евлампьев несколько раз все же набрал ее полные горсти и, пока она сочилась между пальцами, держал в ней лицо.
Когда уже сидели за столом, Маша сказала:
— Непонятный он все-таки парень, Григорий. И ничего вроде бы — приятный, вежливый… и грубый тут же, ругает всех и себя тоже. Непонятный. И чего ты к нему хорошо относишься?
— Да нет, ну что непонятного? — перемогая немочь, проговорил он.— — Есть такие характеры… у него энергии невпроворот, он кипит весь, он как котел перегретый, таким тройные, четверные перегрузки нужны —и все, может, мало… А люди кругом обыкновенные и жить хотят по-обыкновенному, потише да поглаже… А что он ругает себя, топчется по себе — так это верный признак, что вовсе он не плох. Верный тому признак.
— Верный, да? — переспросила Маша. И протянула: — Может быть…
— Нет, точно, — сказал Евлампьев.
И вспомнил: такими же, почти такими же фразами обменялись они тогда с Виссарноном, когда Елена мылась в ванной, а они сидели друг напротив друга в креслах, только те слова. что он сказал сейчас о Хваткове, Виссарион сказал о нем, Евлампьсве. Ты смотри-ка, а… смешно. Странно и смешно…
— Но мне все же не нравится: семья его здесь, ребенок здесь, а он где-то там, за тридевять земель. — По лицу у Маши скользнула гримаса неприязни. — Разве так можно? Что он за жизнь устроил своей жене? Нет, мне это не нравится.
Евлампьев пожал плечами.
— Ну, мы же не знаем, что у него за жена. А Григорий… ты знаешь, я думаю, а может, он вообще ни к какому семейному быту не способен. Из такой вот породы. Он конквистадор. Землепроходец. Ему, знаешь, тесно в нашей жизни. Ему бы коня да саблю в руки — и с Ермаком на Иртыш… Точно. А с женшинами он… знаешь, он, наверно, просто не может вместе. Все в них не по нему, все не так… А парень он хороший, действительно хороший, ты напрасно…
— Да нет, я особенно ничего не имею против него…—Маша тоже пожала плечами.— Да вообще ничего. Наверное неплохой. И тянется к тебе… совершенно, по-моему, искренне. Что ему в тебе корысти?
— Вот именно,— сказал Евлампьев. И повторил: — Нет, он неплохой, совсем неплохой парень…
Из дому они, как часто последнюю пору, вышли вместе. Ксюше было полегче, спала она лучше, больше получалось спать и Елене, и Маша теперь не спешила, как прежде, прибежать в больницу пораньше, помочь Елене в уборке, в возне с больными…
На троллейбусной остановке они расстались. Маша села в троллейбус, а он пошел мимо плоскокрышего, беленного известкой домика троллейбусной диспетчерской к своему крепостному зданию.
Выпитое за завтраком лекарство подействовало, и голову отпустило, утренний свежий ветерок взбодрил, и мало-помалу, несмотря на недавнюю свою разбитость, он втянулся в работу, единственно, что мешал, мозжил в груди несильной, но надоедливой болью камешек непонятной тревоги.
И оттого, что тревога взялась неизвестно откуда я нс гасла от работы, а только все больше тяжелела и уплотнялась, делалось все больше и больше не по себе, все нервней, все неспокойней, и не помог выйти из этого состояния даже обед, оттянувший кровь к желудку, и к концу дня все внутри у Евлампьева будто дрожало, потрясывалось отвратительно мелко, и стало абсолютно невозможно работать — то тянуло сесть на стул и сидеть неподвижно, то, наоборот, нужно было пройтись по центральному проходу зала туда и обратно, — и последний час до звонка он почти совсем не работал.
Домой Евлампьев собрался — расчистил стол, спрятал в ящики карандаши с готовальней — минут за двадцать до положенного срока. Но доска с бирками внизу была еще закрыта, и уйти раньше все равно было невозможно, и он просто сидел за своим столом, скрестив ноги под стулом, барабанил по столешнице пальцами и, глядя в окно, ждал звонка.
В окно, отделенное от него рядом кульманов, трехстворчатое, высокое и широкое — по старым еще нормам, — загороженное левой своей оконечностью одним из кульманов, были видны обглоданные верхушки сосен, оставшихся в этом углу заводской территорни еще с поры его строительства, две мощные толстостенные, когда-то, лет сорок назад, густо-красные, теперь прокопченные, грязно-серые трубы. курившиеся, как спящие, но ежеминутно готовые к извержению вулканы, легким белым дымком, вдалеке, за трубами, поставленные, судя по всему, на холме, высовывали из-за макушек сосен верхнюю свою, подкрышечную часть рафинадно-белые корпуса цехов. Цехи, видимо, были постройки последних лет: и совершенно незакопченный кирпич стен, и плоскне крыши, каких раньше не делали, и вообще, помнилось Евлампьеву, прежде там находился пустырь.
— Емельян Аристархович! — позвали его.
Он повернул голову — возле его кульмана стояла та девочка-техник, на столе которой был телефон.