Евлампьев осторожно высказал свое намерение вслух, и Маша его тут же поддержала.
— Да ну что, да ну давайте еще денек хотя бы! — прыгая глазами с Евлампьева на Машу, — попросила Галя.— Да ну что вы, в самом деле!..— Она действительно огорчилась, и голос у нее был упавший. — Ну, что у вас, какие дела в городе?..
— Нет, никаких, — с неловкой улыбкой пожала плечами Маша. — Но… знаешь, все как-то… домой хочется, в привычную обстановку.
— Э, городские жители!..— махнул рукой Федор. — Пропащие люди. Их, Галка, природа раздражает.
— Да нет…— хотел было оправдаться Евлампьев и понял: а ведь в самом деле, не то что раздражает, а вот как вроде бы какое пресыщение… хорошо было, упоительно, чудесно, но… хватит, достаточно.
Пока собирались, пока шли до станции, пока ждали поезд, опоздавший против расписания чуть не на полчаса, настал вечер: ехали, глядя в окно на бурый, захлебнувшийся облаками закат над дальней щетиной леса, а когда подходили к дому, вовсю уже разливались сумерки.
В ручке двери белел какой-то листок бумаги. Евлампьев вытащил его — это была телеграмма. Торопясь, он открыл дверь, быстро ступил внутрь, зажег свет и перервал заклеивающую полоску. «Зайдите моей жене…» — схватили глаза начало. Он ничего не понял.
— Что там? — спросила из-за спины Маша.
— «Зайдите моей жене, — все так же ничего не понимая, начал он читать вслух, — телефон 315286 она курсе пусть отколет сколько нужно привет Хватков».
— О чем это он? — недоуменно и даже с возмущеннем, в обычной своей манере, спросила Маша.«Отколет» чего-то…
Евлампьев медленно стал перечитывать: «Зайдите… моей жене… телефон 315286… она курсе… пусть отколет… сколько…» И понял:
— Да это же он о мумиё!
— Ну? — и обрадовалась, и удивилась, и не поверила Маша — все было в этой ее интонации.
— Так о чем же еще, — Евлампьев ответил утверждающе, но там, внутри, все было в счастливо-неверящем смятении: да неужели?!
— Да больше не о чем,— пожимая плечами, сказала Маша.— Не о чем больше. Что, давай прямо сейчас позвоним? — проговорила она.
— Давай, — сказал он.«Отколет»… В самом деле. Словечко-то какое…
— Ну так ведь Хватков же! — с улыбкой произнесла Маша.
— Хватков, да, Хватков…— не удержавшись от ответной улыбки, согласился Евлампьев.— «Отколет»… Ну надо же!
Почему-то его очень смешило и умиляло это словечко. «Отколет»… Виделся какой-то большой черный комок вроде куска антрацита, и он лупит по нему молотком — «откалывает»…
5
Канава во дворе была полна дождевой воды. Кусок вывороченного асфальта, кривобоко лежавший на другом, когда Маша наступила на него, поехал, и нога у нее сорвалась. Евлампьев удержал ее, и она не упала, но нога по самую щиколотку ушла в воду, платье оказалось все в грязных брызгах, и пришлось возвращаться домой.
— Ну вот, теперь пути не будет, — совершенно расстроенным голосом проговорила Маша, когда они поднимались по лестнице. — Ну надо же!..
Евлампьев вспомнил свою историю со шляпой, и ему стало смешно.
— Чепуха какая,— сказал он вслух.— При чем здесь это?..
Возвращались не по его вине, он был в стороне как бы, и так вот, со стороны примета казалась смешной и нелепой: да мало ли по какой причине бывает нужно вернуться, какая уж тут связь. — Созвонились, договорились, все точно… что может произойти? Ну, давай через дорогу осторожней переходить,пошутил он.
— Ой, да ну тебя с твоими…Маша, не договорив, досадливо махнула рукой. — Договорились… мало ли что!
Евлампьев не стал отвечать ей, молча нашарил в кармане зазвякавшие ключи, достал их и, выделив нужный, приготовил его открывать дверь.
В груди у него была счастливая, ликующая уверенность, что все будет хорошо.
Жену Хваткова звали Людмилой, голос у нее по телефону был сильный, ясный, глубокий — голос человека незыблемых, твердых правил, уверенного в себе и уверенного в верности этих своих жизненных правил, говоря с нею, Евлампьев как-то невольно, вовсе того не желая, проникся к ней симпатией, и потом, когда обсуждали с Машей происшедший разговор, подумалось: дурит Хватков…
Утром нынче, как обычно, позвонила Елена, разговаривала с нею Маша и после, передавая Евлампьеву их беседу с Еленой, все возвращалась и возвращалась с довольной улыбкой к тому, как Елена буквально закричала, совершенно забывшись, что она на работе и в комнате за соседними столами сидят ее подчиненные: «Что, правда?! Действительно?! Прямо завтра?!» И еше она, придя уже в себя, все приговаривала: «Ну, вы просто молодцы, просто везенье вам какое-то. У нас с Саней, к кому только не обращались, — ну, ни намека!..» «Ага, ага, — слушал Евлампьев Машу и переспрашивал: — Ни намека, говорит?» Так сладостно, так блаженно было купаться в нежащей воде довольства собой.
Дома, пока Маша мыла ноги, переодевалась, искала, что обуть вместо босоножек, он ходил за нею всюду следом, пытался помочь, и все получалось не то: не нужна была его помощь.
— Ой, да ты шляпу свою не забудь, и все, хватит с тебя. Чтобы еще из-за шляпы не возвращаться, — отгоняя его от себя, сказала Маша.
Он засмеялся:
— Вечер уже, можно и без нее.
Засмеялся он оттого, что и в самом деле, войдя, не расставался со шляпой ни на минуту — так и ходил с нею, держа за ямки на тулье и прижимая к животу, по всей квартире.
Наконец они вновь спустились во двор и вновь пошли по танцующим под ногамн взломанным глыбам асфальта. Маша теперь ступала с такой осторожностью, будто двор их был вскрывшейся по весна рекой н она шла по растолченному льду.
Воздух был тяжелый, парной, в углублениях на тротуаре, как и в дворовой канаве, стояла, слюдяно блестя, вода, трещины на нем влажно чернели, будто залитые тушью, — грозы теперь случались каждый день, да не по одной, и последняя отсверкала, отгрохотала, отшумела недолгим быстрым ливнем часа полтора назад.
На перекрестке двое рабочих со стремянкой, стуча молотками, обновляли афишу кинотсатра. Евлампьев с Машей остановились и, заглядывая за спину рабочего, застившего фанерный лист с рекламой, прочитали название фильма. Фильм назывался «Вооружен и очень опасен».
— А? — спросил Евлампьев.— Детективчик какой-нибудь дешевенький. Сходим?
— Развлечься, да? — вопросом же ответила Маша. Но интонация у нее была согласия.
За прожитую вместе жизнь они и чувствовать научились одинаково, и сейчас, после того напряжения из-за похода к жене Хваткова, в котором был проведен весь нынешний день и которое уже близко было к разрешению, обоим хотелось какой-нибудь разрядки, хотелось расслабиться — и так, чтобы не думать ни о чем, ни о чем не говорить и вообще ничего не делать.
— Вот на девятнадцать сорок, — предложил Евлампьев.— Должны успеть, по-моему.
— Пожалуй, да… Давай, — впрямую уже теперь согласилась Маша.
Дом Хваткова стоял в глубине двора, и пришлось его поискать.
Они обошли вокруг дома, чтобы удостовериться, что это тот самый, нужный им, номера нигде не висело, и решили спросить кого-нибудь во дворе. Подъездов в доме было три, у среднего на скамеечке под подъездным козырьком сидело трое старух.
— А к кому вы, кого вам нужно-то, кого ищете-то? — тут же, не ответив на вопрос, загалдели старухн.
Евлампьев так их назвал про себя — старухи, а на самом деле, тут же подумалось ему, он с ними, наверно, ровесник. Но они, впрочем, и десять лет назад уже были старухами — бывают такие женщины: кажется, зрелая пора им в тягость, они лишь отбывают ее, тянут словно ярмо и, подойдя к пожилым годам, устраиваются в них с удовольствием и как бы сладостью: оплывают или, напротив, сохнут телом, теряют зубы, западают ртом… Слава богу, жена у него, хотя ей уже полных шестьдесят, совсем на них не похожа.
— Да к кому, к кому…— сердясь на старух, раздосадованно проговорила Маша.— Вы скажите сначала, номер какой?
— Да какой номер… какой всегда был!.. Ну, сами не знают, ей-богу, чего хотят!..— запереглядывавшись, с осуждением заговорили старухи.
Скорее всего, они вовсе не были такими бестолковыми и прекрасно понимали, чего хотят от них Евлампьев с Машей, но появление двух незнакомых людей возле скамеечки нарушило скуку однообразного, покойного сидения, оно придало ему как бы остроту, явилось чем-то вроде развлечения, и им хотелось невольно продлить себе удовольствие.
— Номер дома мы хотим, номер дома,— с терпеливостью, улыбаясь про себя, сказал Евлампьев.— Какой номер у дома?
— «Какой, какой»… Сорок седьмой,— не выдержала, сдалась вдруг одна из старух.— Корпус «Б».
Взяв Машу под руку, он потянул ее за собой, они вошли в подъезд и, едва переступив порог, чуть не столкнулись с выходившей из подъездной прохладной мглы молодой женщиной. Шагах в трех за нею, темнея размытым силуэтом, шел мужчина.
— Извините…— пробормотал Евлампьев, отступая назад, натыкаясь на Машу и заставляя ее оттесниться вместе с собой.— Пожалуйста, пожалуйста… проходите.
Женщина, ничего не отвечая, будто не слышала его, прошла мимо, шагавший за нею мужчина выступил в следующий миг из серой подъездной мглы на свет, и Евлампьев узнал Ермолая. И Маша тоже узнала, и оба они проговорили в голос, недоуменно и неверяще:
— Рома?!
Он шел, глядя прямо перед собой, и как споткнулся, вздрогнул, глаза его метнулись на Евлампьева, на мать, и он проговорил, так же, как они, с иедоумением и растерянностью:
— В-вы?
— Ну неожиданность! — с внезапной молодой звонкостью в голосе сказала Маша. - Ты что здесь делаешь?
Будто для них самих было бывать здесь обыкновенным делом.
Ермолай, не отвечая, с какой-то испуганной напряженностью во взгляде, дернулся, шагнул вперед, остановился, взглянул куда-то мимо них, на улицу, переступил ногами, Евлампьев оглянулся вслед его взгляду, — женщина, с которой он едва не столкнулся, сошла уже с приступка крыльца и, остановившись, поворачивалась лицом в их сторону, и он, мгновенно весь внутри, подобно Ермолаю, напрягшись, понял, что она и Ермолай вместе и это она, та.