— Все, все, товариш, извините, — быстро проговорил Евлампьев.— Извините, все, не будем больше.
Он взглянул на Машу: слышала? — она со слабой, виноватой улыбкой кивнула: слышала, оба они повернулись к экрану, на котором замелькали титры начавшегося фильма, и до самого конца сеанса больше не говорили.
6
На рынке появилась черника. В прежние годы, когда Елена с Ермолаем были еще детьми, черника появлялась в начале июля, а то и в июне, но уже лет десять лотки с нею возникали на рыночных рядах все позднее и позднее, и год от году становилось их меньше. В те, прежние годы чернику с земляникой можно было собирать даже в ближнем, недальнего хода лесу, теперь же никаких ягод там не осталось. Ягодники ушли от города, отступили в дальние, нежилые места и сильно, видимо, оскудели, коль ягоды на рынке стали появляться только в пору самого обильного плодоношения. Земляникой, так той нынче, как и прошлое лето, не торговали совсем.
На пору появления черники, как давно было заведено Машей, приходилось начало ягодных закупок. Клубникой, той торговали уже недели полторы, первые дни стоила она восемь и десять даже рублей за килограмм, потом стала дешевле, но Маша еще все в те же, Елены с Ермолаем детские годы заметила, что по-настоящему цена на клубнику снижается с появлением черники, — и ждала.
Однако нынче цена на клубнику не упала. Как стоила она шесть рублей да пять с полтиной, что похуже, так и осталась. И черника тоже была невиданно дорога — по четыре, по четыре с полтиной за килограмм, и так было и день, и два, и неделю, и стало ясно, что дешевле в нынешнем году ничего не станет.
— Ой, да ну что же это, а! — приговаривала Маша, ходя по рядам. Евлампьев, сосредоточенно поджав губы, ходил за ней следом и молчал. Машины причитания рождали в нем чувство вины, будто он это и был виноват в таких ценах.— Ну, что же делать, я прямо не знаю… Такие сумасшедшие деньги…
К ягодным заготовкам Маша обычно подкапливала денег, старалась, начиная где-нибудь с мая, экономить на всяких мелких хозяйственных покупках, но нынче с Ксюшиной болезнью, несмотря даже на двухмесячный приработок Евлампьева, ничего поднакопить не удалось. Не брать же было с Елены за каждый апельсин, за каждый гранат, за каждую банку икры… а сколько их набежало, да все по ресторанной цене… Ладно, мумиё ничего практически не стоило.
— Нет, ну просто сумасшествие какое-то, просто сумасшествие! — с обреченно-расстроенным видом все приговаривала и приговаривала Маша, идя впереди Евлампьева вдоль рядов. — Грабеж прямо, ей-богу!..
— А ты, милочка. сама-ка походи-ка да покланяйся! — услышав, с вызовом ответила ей торговка — молодая, в общем, против Маши женщина, чтобы называть ее «милочкой», лет примерно сорока с небольшим, немного совсем старше Елены. На лотке перед нею стеклярусно-блескучей горкой лежала черника. — Живете здесь. в городе, так думаете, это по асфальту ходить собирать. Цельный день вчера впятером на карачках ползали, вона!
— Ну не по такой же цене! — останавливаясь, сказала Маша.
— Э, не по такой! — сказала торговка. — А за другую мне, милочка, никакого любопытства. Деньги нынче дешевы. У меня вон дом ремонту просит, так куб досок семьдесят рублей стоит! А куб, знаешь, что такое? Десяток досок бросили — вот тебе и куб. Вот так, милочка. — И без всякого перехода спросила деловито: — Ну, а сколь брать-то будешь? — Да сколько, — протянула Маша. — По такой цене…И поинтересовалась неверяще:
— Что, если килограммов пять, уступишь?
— Не-е! — сморшила лицо торговка.Чего уступать, по килограмму разберут. Предлагаю. Какие ягоды, смотри! Одна к одной, красавицы, ни у кого таких нет — весь рынок обойдите.
Ягоды были действительно неплохие, хотя, как и призналась торговка, вчерашние, — спелые и не пустившие сок, доставленные целехонькими.
— Ну уж, так уж ни у кого больше нет! — не смогла, однако, не ответить, согласно ритуалу, Маша, что, впрочем, тоже соответствовало действительности. Однако за эту минуту стояния возле ягод она успела как бы привязаться к ним, почувствовать их в некотором роде как бы своими, они стали как бы особенными, отличными от всех других на рынке, и, поворачиваясь к Евлампьеву, она спросила с пораженческой усталостью в голосе: — Ну что, купим? Все равно, видно, дешевле не будет.
— Да ну что, давай, — согласно ответил Евлампьев. Он знал, что Маша в любом случае, как он ни ответит, будет решать сама и спрашивает его не ради совета, а просто раздумывая вслух.
— Давай, конечно.
— Нет, ну вроде бы не самая худшая, а? — не смогла вот так сразу остановиться Маша, беря с лотка несколько ягод и кладя в рот.
— Да ничего вроде бы, — прожевав, пожала она плечами. — Пять килограммов по четыре рубля, а? — сделала она последнюю попытку сбить цену.
— По четыре? Не-е,торговка замахала руками. — Не, по четыре — не, лучше выбросить.
Она торговала по четыре пятьдесят.
— М-да! — выговорила Маша с выразительностью. Постояла мгновение молча и вздохнула: — Ладно, давайте, что ж…
Взяла она вместо пяти килограммов четыре, и потом они купили еще три килограмма клубники.
— Ладно, пока так, — сказала она, когда клубника была вся в пакете и Евлампьев осторожно, стараясь не помять, устраивал ее в сумке рядом с такими же полиэтиленовыми пакетами черники. — Денька через два-три еще наведаемся, авось подешевеет. А не подешевеет, тогда и докупим, что ж делать. Смородина с брусникой только останется, и все. Смородины бы нам килограммов десять нужно. А, как думаешь?
— Да пожалуй, — отозвался Евлампьев. Он не знал, сколько нужно. Всеми этими делами заведовала Маша, и он беспрекословно ей подчинялся. Скажи она, что двадцать, он бы тоже согласился.
Когда шли на рынок, в воздухе еще чувствовалась ночная, приятно холодившая лицо свежесть, за полчаса, что бродили по рядам, от нее не осталось и следа, и теперь, когда возвращались домой, воздух был жарко-упруг, труден для дыхания, и Евлампьев с Машей всюду, где можно, выбирали путь по тени.
Прохладная мгла подъезда была как избавление.
— То-то вот Ксюха завтра обрадуется, — сказал Евлампьев, выставляя на стол пакеты с ягодами. — Черничное — ее ж любимое.
— Любимое, любимое, — с мимолетной благостной улыбкой отозвалась Маша. — Только давай с клубники начнем, а то она сок пустит.
Она вынула из буфета две миски, налила в них воду, и они сели к столу.
В первой, большой миске ягоду нужно было хорошенько прополоскать, держа ее за коротенький жесткий прутик плодоножки, — на дно, не заметные глазу, оседали и колыхались потом по нему от движения воды черные крупицы земли. После этого плодоножка отделялась от вскормленной ею плоти: нужно было ухватить ее как можно ближе к основанию, и она, чуть лишь воспротивившись, мягко вылезала из нежной темноты мякоти, открывая свой сахарно-белый корешок. Во второй, маленькой миске ягода, уже без своих звездчатых зеленых трусиков, эдакая мокроголая, прополаскивалась окончательно, роняя на дно остатки прилипшей к ней земли, и оказывалась на расстеленном Машей по краю стола чистом вафельном полотенце — отдавать ему осевшую на ней влагу, обсыхать.
Евлампьев полоскал, обрывал, снова полоскал, ему как-то вообще стало последние годы, нравилась эта немудрящая домашняя хозяйственная работа, в ней было нечто очищающее, возвышающее, нечто от вечности в ней было, вечного и великого круговорота жизни и смерти, и через нее будто прикасался, будто входил каким-то краешком своей души в эту вечность.
Варенья у Маши, что то, что другое, вышли — лучше не бывает. С черничным, тем, конечно, было попроще, но в клубничном не разварилась ни одна ягодка и каждая плавала в густой, тягучей прозрачности крепенькая и целехонькая, будто и не томилась нисколько в горячущем сахарном расплаве.
— Ай, молодец! Ай, молодец! — приговаривал и приговаривал Евлампьев, перекладывая остывшее варенье из тазиков в банки.
Маша, довольная, сидела рядом за столом, пила чай с пенкой и давала указания:
— Ты не так, так ты мнешь. Ты с подгребом, споднизу, — и вела в воздухе рукой, всем плечом, показывая, как лучше забирать в ложку варенье.
— Да я и так споднизу, а не сподверху, — посменвался Евлампьев. И, набирая очередную ложку, опять хвалил: — Ай, молодец, ай, молодец!
Для Ксюши на завтра приготовили пол-литровую банку черничного, и Маша, как и остальные, убиравшиеся до зимы банки, поверх полиэтиленовой крышки закрыла ее газетой, обмяла газету и перевязала бечевкой. Делать так не было никакой необходимости — банке не стоять и недели, и варенье за это время не вспучит, но у Маши еще от той поры, когда ни о каких полиэтиленовых крышках и не слышали и банки закрывались пергаментом или вощеной бумагой, а уж сверху, для крепости, газетой, осталась в руках привычка обязательно обвязать банку газетой,варенье как бы становилось вполне готово лишь после этого.
Евлампьев похмыкивал, глядя на ее возню с Ксюшиной банкой, но ничего, как всегда в таких случаях, не сказал: ну, перевяжет, сделает ненужную работу, так подумаешь. А душа зато будет довольна и успокоена.
❋❋❋
С утра Евлампьеву нужно было на укол магнезии: пока прокипятят шприцы, пока он полежит после укола положенные тридцать минут на топчане, пройдет немало времени, и потому договорились встретиться с Еленой и Виссарионом, чтобы ехать к Ксюше, в десять часов. Была суббота, у Елены выпал нерабочий день, и можно было поехать, как уже давно собирались, всем вместе.
Но опоздавшая медсестра поставила кипятить шприцы на добрые полчаса позже начала работы поликлиники, да потом вышедшего на улицу глотнуть свежего воздуха Евлампьева не пустили в свою очередь, и вместо десяти они с Машей приехали на автовокзал, на котором договорились встретиться с Еленой и Виссарионом, к одиннадцати.
Ревущий мощными автобусными моторами, громыхающий громкоговорителем автовокзал был сплошным облаком разогретой солнцем пыли и бензинного чада, и едва только выбрались из такси и пошли через улицу к его бело-серому зданию, на зубах заскрипело.