ита.
Евлампьев опустил руку, разомкнул горсть и стал сыпать зерно на подоконник. Снегопадов давно не случалось, подоконник был чист, зерно с легким звоном ударялось о железо и замирало.
Рука, пока сыпал, захолодела, и, когда пропускал между пальцами последние зерна, пальцы уже стали лубенеть.
Евлампьев, сощурив один глаз, глянул сверху на термометр. Термометр отсюда, от форточки, показывал сорок один. Следовало сделать поправку на угол, под которым были видны деления, и тогда это значило, что стояли полные сорок три, не меньше.
Скворец, не боясь Евлампьева, но и не выбираясь из своего угла, уже клевал близко подкатившиеся зерна, не вытягивая шеи, смешно кланяясь подоконнику всем кругло-надувшимся тельцем, стараясь как можно меньше отдать в воздух своего живого тепла.
Евлампьев втащил обратно в форточку голову, плечо, всю руку, незамерзшей рукой захлопнул одну створку, другую и, сжимая-разжимая пальцы прогулявшейся руки, выдохнул, унимая прокатившуюся по всему телу ознобную волну:
— О-го-го-го-о-го-о!..
— Будь здоров, да, морозец?! — спросил Ермолай, посмеиваясь так, словно он имел к этому морозцу самое непосредственное отношение, вроде того что именно ему был обязан мороз своей крепостью.
— Ой, здоров, ой, здоров! — радуясь свершившейся наконец с Ермолаем перемене, продолжая унимать дрожь, проговорил Евлампьев. И добавил: — Клюет!
— Ну-ка дай погляжу! — поднялся Ермолай.
Звуком открывающейся форточки он мог спугнуть скворца, в другой бы раз Евлампьев не разрешил ему этого, но сейчас позволил.
— Давай, — сказал он, опираясь о плечо Ермолая, ступая с подоконника на табуретку и с нее на пол.
Ермолай проделал его путь обратным порялком, открыл форточку, высунулся, постоял так одно буквально мгновение и торопливо влез обратно.
— О-однако! — сказал он, передергивая плечами. — Моро-озец!..И кивнул Евлампьеву: — Клюет!
— Ну, а чего ж ему, — с горделивостью, будто о чем-то сделанном собственными руками, отозвалась Маша. Ермолай спустился на пол, снова все расселись вокруг стола, и Маша разлила чай.
— Подсунул, — сказал Ермолай, берясь за свой бокал и глядя на Евлампьева.
— А? — не сразу сообразил Евлампьев. И закивал обрадованно: — Подсунул, подсунул.
Поли ж ты вот, что он сделал, скворушка. Даже и думать не мог, когда обрадовался его появлению, что он так перевернет все. А перевернул. Вот оно что значит — живая-то душа… Недаром, может быть, в прежние времена говорили: птичка божия?.. Наверно, недаром. Так сразу тепло на сердце…
— Слушайте, мужчины! — сказала Маша. — У меня тут дел до вечера — бегать да бегать, вы не сидите особо, не расснживайтесь, сейчас всех впрягу. Ты — в магазины, — посмотрела она на Ермолая.
— Пойдешь в магазины? Хлеб нужен, огурцы соленые для салата, кефир мне для теста, вдруг сегодня сыр выбросили…
— А чего ж, конечно, — с радостной какой-то покорностью согласился Ермолай. — С удовольствием прошвырнусь даже.
— А ты,— повернулась Маша к Евлампьеву, — ты — пылесосить, пыль вытирать, полы вымыть…
— А ты-то сама что? — пошутил он, взглядывая при этом на Ермолая.
— Найдется что,— подхватила его тон Маша.
Скворец за окном, склевывая зерна, время от времени ударял клювом слишком сильно, и тогда железо подоконника отзывалось хриплым коротким дребезжаньем.
— Только денег мне дайте, — сказал Ермолай.
4
Галя с Федором запаздывали. Они собирались приехать в девять, половине десятого, уже шел одиннадцатый, а их все не было.
Позвонить же им, узнать, в чем дело, поторопить, было невозможно. Когда-то телефон у них стоял, но принадлежал он какой-то организации, звонить приходилось через коммутатор, потом организацию подключили к городской сети, ликвидировав коммутатор, и на их долю номеров не досталось. Если бы Федор, когда это случилось, еще работал, он бы как лицо должностное через горисполком, через горком добился себе номера, но он к той поре вышел на пенсию, и никакие бумаги не сработали.
— Ну что же это они, а!.. — время от времени произносила Маша, ожидающе слоняясь без дела по всей квартире.
Она была уже в платье, в котором собиралась встречать Новый год, в кофте поверх него, потому что батареи часов в семь сделались вдруг еле теплыми и в квартире стало холодать, то сидела на стуле перед телевизором, то вставала, оглядывала уже в десятый раз оценивающим хозяйским взглядом совершенно накрытый стол, переходила на кухню, бралась здесь за оставленные Евлампьевым на табуретке нынешние газеты, разворачивала, читала десять — пятнадцать строк, складывала со вздохом и поднималась, посмотрев на часы. «Да ну что же это они, а!.. — говорила она и шла обратно в комнату. — Ну что, как ты думаешь?» — спрашивала она Евлампьева, уже минут двадцать сидевшего перед телевизором как приклеенный — шел в видеозаписи состоявшийся вчера на Дальнем Востоке хоккейный матч, в котором играла команда их города.
— Да ну кто знает, — отзывался он, не отрывая глаз от экрана. — С транспортом, может быть, что-нибудь…
— Да наверно, что ж еще! — говорила Маша.
Ермолай с Виссарионом играли на диване в шахматы. Виссарион приехал в кособоко топырившемся на груди пальто, под пальто оказался куль из нескольких накрученных одна на другую газет, а внутри в нем, поблескивая целлофаном обертки, сидели пять махрово топорщившихся примятымн лепестками красных гвоздик. «Ой, Саня, откуда?! — ахнула неверяще, дойдя до них, Маша. — Да какие же ты за них деньги заплатил?» — «Не разорился, Мария Сергеевна, не разорился, — с улыбкой отозвался Внссарион.Больше бы — разорился, а так — осилил». «Ну спасибо Саня, ну спасибо…» — перерывая стягивающую целлофан нитку, счастливо сказала Маша, и сейчас эти пять гвоздик, совсем не прихваченные морозом, стояли в вазе посередине стола.
Временами Евлампьев, переставая обращать внимание на комментатора и просто следя за соверщавшимся на экране, прислушивался к тому, что происходит у него за спиной. Ермолай выигрывал. Он выигрывал — и сопровождал каждый свой новый ход, неуклонно приближавший его к победе, благостнорасслабленным пошучнванием. Виссарион огрызался: «Не победить важно, а бороться с достойным тебя противником!» — но огрызался он без всякого внутреннего напряжения, благодушно даже, с обычным своим спокойным достоинством — просто поддерживая навязываемую Ермолаем игру словесную.
— Да уж вижу вот, не с очень-то, кажется, достойным… — с невинной ехидцей тянул Ермолай.
— Это ты о ком? — так же невинно осведомлялся Виссарион, и по всему этому их разговору, по их интонациям въявь ощущалось, что им, и тому, и другому — обоим, приятно было так вот неожиданно сойтись, сидеть так вот, перебрасываясь этими порожними, ничего не значащими словами, — они как бы творили ими вокруг себя некое поле, некую замкнутую зону, в которой возникал для них полный, ничем не омрачаемый душевный покой.
— Ну что же это они, а!.. — вошла в комнату Маша. — Что они так, как ты думаешь? — спросила она Евлампьева.
«Да ну кто их знает…» — хотел было автоматически отозваться Евлампьсв и не успел: в дверь позвонили. Долгим, торопящимся, кающимся звоном: ну, вот и мы, прибыли… заждались, да?!
— Ну, слава богу! — бросилась в коридор Маша.
Евлампьев, продолжая смотреть на экран, поднялся: нельзя было не встретить, нужно было выйти…
— Телеграмма, — услышал он вслед чавкнувшему замку высокнй, звонкий девичий голос.
«Не они?» — удивился он, взглядывая на ходу на наручные часы. Часы показывали уже без двадцати одиннадцать. Он был свободен сейчас от переживания хоккейных перипетий, и удивление, тряхнув его, мгновенно перешло в беспокойство. Уж каким-каким, а всегда Галя была человеком и дисциплинированным, и обязательным, и все прочая-прочая, так что, если бы просто запаздывали, она позвонила бы откуда-нибудь с дороги: там-то и там-то, то-то и то-то, будем во столько-то…
На пороге стояла круглолицая. укутанная до глаз в пуховый платок девушка, похлюпывала носом и ожидающе глядела, как Маша расписывается в обтрепанной школьной тетради, приставив ее к стене.
— Все, спасибо, — сказала она, беря у Маши тетрадь с карандашом и отдавая телеграмму. И взглянула на Евлампьева. — Еще три — и все, бегу встречать.
— Счастливо вам, с Новым годом! — поклонился Евлампьев. — Ага! — сказала девушка. — Мороз какой — сорок восемь… Она побежала по лестнице вниз, так и не договорив толком того, что хотела. Маша закрыла дверь и с недоумением протянула сложенный лист телеграммы Евлампьеву:
— От них, что ли?
Евлампьев взял телеграмму и распечатал.
Телеграмма была от Черногрязова.
Видимо, он припозднился с открыткой и решил, чтобы поздравление пришло вовремя, раскошелиться на телеграф.
— М-да,— сказала Маша, выслушав текст. — Хорошо. Но где же Галя-то с Федором?..
Евлампьев потерянно пожал плечами.
— Ничего не понимаю. Ну да что ж делать…
— Давай ждать.
У Ермолая с Виссарионом закончилась партия, загремели сгребаемые внутрь доски шахматы, Ермолай говорил что-то победно-ликующее, Виссарион, похмыкивая, отнекивался…
Они вышли в коридор. — А что, не теть Галя? — как полминуты назад
Евлампьев, только вслух, удивился Ермолай, увидев Евлампьсва с Машей в прихожей одних.
— Телеграмма, — показал Евлампьев бланк. — От Черногрязова Михаила, из Запорожья, помнишь?
— А, понятно! — сказал Ермолай. — А мы туг говорим: вот как раз партию кончили. Выйдем покурим? — позвал он Виссариона.
— Давай, — согласился тот.
Они стали надевать пальто, чтобы не холодно было стоять на лестничной площадке, а Маша и Евлампьев вслед за ней пошли из прихожей в глубь квартиры.
Из комнаты вырывался голос комментатора. Архипов потерял шайбу, ее перехватил Ломунков, у Ломункова ее отобрал Косицын и передал Неверову… Евлампьев потоптался у порога, но внутри теперь, после этого звонка, была какая-то раздрызганность — совершенно неинтересен стал матч, нисколько не влек к себе, что есть, что нет его, и он шагнул за Машей на кухню.