Полицейский валится, существо отступает, железные пальцы в перчатке сжимают револьвер, дуло которого изрыгает пулю за пулей. Один, два, три метких выстрела. Изо рта второго полицейского течет кровь, и он валится, как подкошенный. Но существо не останавливается, его работа еще не завершена.
На руке больше нет перчатки, в лунном свете мерцают пять острых стальных пальцев. Ведьма ненадолго лишается чувств. Ослепительная вспышка в мозгу, вроде удара током, и она возвращается к реальности. Глаза у нее заплыли, ей трудно и больно смотреть, но ведьма видит, как существо направляется к ней. Упругая походка, лязганье при каждом шаге. Лунный свет сочится сквозь его туловище, как через решето. Покинувшая постамент статуя, беглец из музея безумцев, умеющий перепрыгивать через время – иначе, куда могли подеваться мгновения, которые она никак не может вспомнить?
Вот опять: теперь существо тащит ведьму. А вот они уже оставили заросли и сухое русло далеко позади и карабкаются в темноте по крутому склону. Время определенно совершило прыжок. Ведьма морщится, пытается что-то сказать разбитыми губами, но не может произнести ни слова. Существо движется быстро, должно быть, торопится. Оно нацепило на себя, повесив на проволочную грудь, бляхи обоих полицейских. У него есть голова, ржавое ведро, все в дырах, и… кровь. Кровь проступает из-под ведра, сочится из дыр. В ведре раздается какое-то хлюпанье: туда существо запихало то, что забрало у полицейских, оставшихся лежать в сухом русле.
Без сомнения, там мозг… может быть, сердце тоже. У ведьмы опять мутится рассудок. Существо наклоняет над ней свою башку, дырявое ведро, кровь проливается ей на лицо и приводит ее в чувство.
Кап-кап-кап, думает она. Вот как оно начинается! А потом появляется течь в дамбе, как всегда случается с дамбами, а дальше река…
Ведьма издает последний крик. Она уже не в руках у существа и боится даже представить, куда попала. Потому что время вращается, как блюдце на кончике цирковой трости. Время начинает дрожать, как то самое блюдце, готовое упасть на пол. Теперь она лежит на столе для пикника, под усеянным звездами небом, рядом с узкой извилистой дорогой. Вдали дома, городские улицы. Существо с ведром вместо башки стоит над ней, наклонившись почти сострадательно. Кап-кап-кап.
Это поток крови. Ведьма поднимает глаза, ее лицо залито кровью. Существо неподвижно. Бляхи у него на груди сияют в лунном свете. Описать его нелегко. Не то чтобы скелет, не то чтобы пугало. Не герой, но и не чудище.
Ходячая тень, соображает она.
Ходячая тень.
В следующее мгновение ведьма забывается. Ее влечет мимо обители теней, в ждущие объятия кромешной тьмы.
Голова-Ведро стоит над ведьмой. Руки-домкрата больше нет, вместе нее дробовик. Корзина, служившая существу тазом, теперь играет новую роль. Когда-то в ней таскали по магазину детей, а теперь в ней несколько револьверов калибра 0.38. Все без ремешка безопасности.
Все это, конечно, не может оживить ведьму: она в коме. Голове-Ведру это непонятно. Понимание вообще ему не свойственно. Он, правда, пытается ее растолкать, но все без толку. Тогда он хватает ведьму за руку, стягивает ее со скамейки и волочет к патрульной машине. Все это – правильные действия, ничего другого Голова-Ведро не предпринимает. Спокойный расчет ему не под силу, ведь его породили заговоренный револьвер убийцы и ведьмин сон. Это совсем не человек, но у него, как у людей, есть двое родителей. Общее у его родителей – кровь, ею они поделились с Головой-Ведром.
О, да. Кровь – его наследство, кровь – его будущее. Это все, что ведомо Голове-Ведру. На его счету уже двое мертвецов, но впереди много домов. И плотный покров темноты. Сколько рубильников в выносных распределительных ящиках! Целый город! Уйма людей, скверно обошедшихся с убийцей и готовых скверно обойтись с ведьмой. Целый город, дожидающийся Голову-Ведро.
Существо распахивает заднюю дверцу патрульной машины. Кровь ведьмы на сиденье уже высохла. Голова-Ведро затаскивает ее внутрь, она едва дышит. Это признак жизни, и это важно, не менее важно, чем смерть других.
Голова-Ведро захлопывает дверцу и садится за руль.
Стальные пальцы включают зажигание. Лучи фар вспарывают темноту.
Впереди клубится ад.
Голова-Ведро мчится туда.
Отлаженный двигатель полицейской машины урчит, как довольная пантера. Ведьма на заднем сиденье все глубже погружается в кому.
Фары вглядываются во тьму, патрульная машина приближается к городу, где случаются нехорошие вещи. Ведьма слышит, как позади нее взбухает, плещется река. Этот шум – не сон, а явь. Шум овладевает ею, ее подхватывает река. И вот уже ведьму уносит бурное течение. Поток багровый, и он принадлежит ей, как и все остальное этой ночью, кроме убийцы и его оружия. Он уносит ее стремительно, но бережно, так же, как нес ее Голова-Ведро, ведь эта река – сестра существа. Она бурлит под мостом, на котором раньше стоял убийца, заполняет ночь, как великий Океан Нептуна, и всех духов Аравии не хватило бы, чтобы подсластить ее соленый запах.
Река здесь – и повсюду. Ее бег так же верен, как бег крови в жилах ведьмы. Багровая и густая, она разливается вокруг колес машины, в которой убийца, стремящийся на запад. покидает штат, выплескивается из ливневых стоков на улицы оставленного им города, и совсем скоро разольется по полу тонущего во мраке дома с двумя мертвыми телами.
Да, речной поток вздымается, и как стремительно!
Здесь и повсюду.
Кровь, кровь, кровь.
пер. А. Кабалкин
Джек КетчамВестерн с мертвецами
– Пуля в лоб, и дело с концом, – сказал Сэм Питтс.
– Иногда мне хочется позабавиться с ними подольше, – возразил Чанк Колберт.
– Напрасная трата боеприпасов!
– Боеприпасов у нас полно, а вот с женщинами беда.
Вечно Чанк болтал про женщин, и Сэм вынужденно соглашался с его правотой, как ни раздражали его напоминания об этом утром, днем и вечером. Если не считать апачей, ближайшей отсюда женщиной была вдова Хеллер, на Джиле, жившая милей выше. Еще вспоминались жена и дочь Одиночки Чарли Максуина, жившие на полпути к Форт-Томасу. На Этту, жену Чарли, было любо-дорого посмотреть, дочь тоже была хороша собой, зато от вида вдовушки Хеллер даже гремучая змея забилась бы со страху в свою нору.
Сэм задумался, как все они там сейчас.
Сэм, Чанк и Док Кливленд ютились в хилой тени соломенного навеса, щурясь от безжалостного солнца и от его отражения от прокаленного саманного кирпича. Их внимание было поглощено апачем Белых гор, которому Чанк только что отстрелил левую руку из своего кольта калибра 0.44 армейского образца и который теперь полз к ним по двору, кривя рот, как будто чувствовал, что ему недолго осталось. По мнению Сэма, в этом он был прав.
Чанк снова выпалил, и в набедренной повязке апача появилась здоровенная дыра.
– Ну и ну! – сказал Док. – Чем парень теперь будет женихаться? Вон его женилка, валяется позади него.
– Ты врач, Док, – бросил Чанк, – тебе виднее. Мне мой выстрел очень понравился.
– Хорош дурачиться, Чанк, – не вытерпел Сэм. – Лучше бы я добил его из «спенсера».
На таком близком расстоянии заряд «спенсера» оставил бы от бедняги мокрое место.
– Как скажешь, Сэм.
Чанк глотнул виски «Сорок шагов», еще сильнее прищурился на солнце, прицелился и выстрелил. Апач рухнул, как подкошенный. Верхняя часть его черепа отлетела далеко в сторону. Сэм не мог не восхититься тем, как лихо Чанк управляется с кольтом и с виски. Сорт «Сорок шагов» представлял собой чистый спирт, закрашенный то ли кофе, то ли жженым сахаром, и по-видимому, как раз сорока шагами исчерпывалось расстояние, которое мог преодолеть любитель этого пойла, прежде чем его на длительное время разобьет паралич. Тем не менее Чанк тянул его все утро, пока постреливал в дохлых воинов с Белой горы, а иногда и в их скво.
– Какие-то они нынче вареные, тебе не кажется, Сэм?
– Их меньше, чем было в этот час вчера. И не вылезают по трое-четверо, все больше по одиночке. С чего бы это, как считаешь?
– Понятия не имею. Откочевали, что ли?
– Может быть.
Правда, во дворе уже валялась дюжина тел. Дождавшись блаженной вечерней прохлады, они сложат их в фургон и, зажимая носы от вони, увезут подальше от стоянки. Но когда еще это будет!
Пока что жара стояла, как в борделе в ночь большой скидки.
При обычных обстоятельствах Сэм поручил бы эту работенку отряду следопытов из апачей-койотеро, 42 человека, к его постоянным услугам. Но все они три дня назад сбежали под покровом темноты. И в тот же день дохлые апачи Белых гор стали подбираться совсем близко, горя желанием отведать человечины. Неважно, койотеро это будут или белые люди.
Эта их неразборчивость проявлялась самым несимпатичным образом.
Мата Лобо был лучшим следопытом в округе, пока не отправился навстречу Клонящемуся Ворону, вышедшему из резервации, и не поплатился за это перекушенной шеей. Потом Уилл Фрай, переводчик и давний друг Сэма, поехал к вигвамам в трех милях ниже по реке, проверить, что за чертовщина там творится с двумястами с чем-то его местными подопечными. Увидел среди тополей и колючих кустов голую девушку, слез с лошади – и был вынужден снова запрыгнуть в седло, когда девушка откусила ему половину кисти, державшей револьвер. В лагере на Джиле беднягу сняли с гнедой кобылы, залитой его кровью.
Вызвали телеграммой Дока, но к его приезду Уилла уже пришлось успокоить пулей в голову. Такая же судьба постигла Клонящегося Ворона и Мату Лобо. Док сказал, что однажды уже видел такое: его приятеля укусили в плечо на окраине Форт-Томаса, и он знал, что лучше туда не соваться. Но они с Уиллом были давними друзьями, так что Док рискнул. Сэм смекнул, что куда бы эти твари тебя ни укусили, результат будет один – самый что ни на есть плачевный. Это и заставило его койотеро разбежаться.
Теперь Док ждал, что произойдет раньше: его отзыв в Форт или прибытие кавалерии. Кавалерия задерживалась (за ней послали всего два дня назад), отзыв в Форт – как водится, тоже. Но Док был себе на уме и никуда не выезжал без сопровождения.