Хотя тяжелая тоска позорна,
я, не скрываясь, плакал только здесь,
припав к груди Ермолова покорно.
2003
Спирт питьевой не леденеет ночью,
и днем не замерзает никогда,
вслед за убийством пьют его всегда,
и жизнь уже тогда не так порочна.
На льду оленьи мертвые тела,
огромная гора – продукт поточный,
копыта и рога – вполне барочны,
в крови лежат таежные снега.
Здесь удивительные облака,
в них от мороза вязнут голоса,
и в море падают уже построчно.
На севере беспечная страна,
там люди целомудренно лубочны,
печальны их продольные глаза.
2003
Река из антикварного стекла,
и что по ней плывет, никто не знает,
направо улицы, как кружева,
а над горой свинцовый гроб летает.
Без сопряжения с желанием Творца,
монах все формы правды отрицает,
идет по кругу в поисках лица,
так, вопреки греху, он выживает.
Собор сибирских старцев навсегда
с крестом наперевес пришел сюда,
а праведник их школу постигает.
Здесь понарошку шла в тайге война,
и здесь в окопах девичья рука
меня лаская, скромно обнимает.
2003
Неандертальцы в чем-то англичане,
имеют даже общие черты,
одни всегда спесивы и нахальны,
вторые недвусмысленно мертвы.
В музее Дюссельдорфа пасторальном —
те, кто имел надбровные углы,
а англосаксы до сих пор брутальны,
живут на острове, как грызуны.
Явился Фридрих Энгельс здесь моральный,
он слуг эксплуатировал буквально
с высот вестфальско-рейнской простоты.
Здесь люди, в основном, живут модально,
политика и секс и здесь оральны,
но здесь систематически глупы.
2004
Ребенком Гейне плакал в человеке,
и на утес высокий восходил,
здесь под каштанами застыл навеки,
любви он романтической вкусил.
Однажды здесь гуляя на рассвете,
весны внимая чувственный акрил,
жену свою я встретил на портрете,
орлицу молодую полюбил.
Сквозь краски Рейна проступает ветер,
который Лорелею погубил.
Когда настал тот бесконечный вечер,
вновь я Германию объединил,
о чем на площади провозгласил.
Взмах крыльев был над городом замечен.
2003
Над городом Владимиром весна,
и веет духом сладким над полями,
цветут сады и хочется тепла,
вдруг кони будто вкопанные встали.
Андрея Боголюбского глаза
расширились, и русские узнали,
что с этих самых пор и до конца,
икона Богородичная с нами.
Здесь красотою сокрушается душа,
смиренная печальными словами,
и будто Нерль течет на Покрова.
В Успенском храме ангелы стояли,
монах мешает ляпис со слезами,
Андрей Рублев рисует небеса.
2003
Деревья индевеют на рассвете,
и осыпаются за воротник,
на ледяных скрижалях пишет ветер,
след заметая от простых обид.
К нему деревья тянутся, как дети,
идет Мичурин садом вдоль реки,
садится солнце, в тот безмерный вечер
он в тайны фотосинтеза проник.
Дубровский где-то на ветвях сидит,
и двести лет уже не говорит,
он – прототип литературных сплетен.
Там женщины двуполы и крепки,
округлы и безлики, будто тли,
и так же холодны, как лики смерти.
2003
Категорически спесивый город,
американский мнимый вертопрах,
все жители – как черный старый ворон,
в полете превращаются во прах.
Мораль здесь – агрессивный общий норов,
сердца сжимает, будто общий страх,
семиотические сны во взорах,
лирическая пошлость на устах.
Речь польская, нахальные «семь сорок»,
сектантские собрания позора,
прощания и встречи второпях.
Салат французский мне, конечно, дорог,
но манит звук домашнего затвора,
да запах нежной речи на крестах.
2004
Сейчас неловко вспоминать об этом,
дорога превращается в листву,
немецкий здесь царил порядок летом,
я осенью выгуливал семью.
Вскрывая голову чужим стилетом,
а мозг свой защищая на бегу,
берет натягивал двойным дуплетом,
простые мысли пряча на ветру.
И в рамке из рождественских предметов,
и с кроличьим хвостом в кривом носу,
отправился я в странствие по свету.
И вот я марширую по мосту,
удерживая землю на весу,
и никому не говорю об этом.
2004
На желтую опавшую листву
изломанных людей кидают твари,
библейские их рвут тела, как звери, —
солдаты Чикатило на посту.
Идут казачьи сотни на войну,
и мрут в освободительном угаре,
убитые лежат по вертикали,
внимая звезд немую глубину.
Возможно, Шолохова я прочту,
когда я памятник его найду,
в земле плешивой и седой от гари.
Дома терпимости на берегу
свои тугие закрывают двери,
когда восходит солнце на Дону.
2003
Здесь пыль и снег впиваются в уретру,
когда свой оставляешь след в пути,
живых людей здесь меряют на метры,
накладывая пальцы на курки.
Кипит вода дождя в огне, как водка,
пожар в тайге параболой летит,
в пространство вбитая, плывет, как пробка,
в Амуре субмарина, будто кит.
Крутые берега в гранитной корке,
кривые линии земли, и сопки,
всё в памяти моей кровоточит.
Здесь небо звездное, как шкурка норки,
от красоты простой глаза слепит,
а в лагере больной зэка не спит.
2003
Войду в американский дом невольно,
и загудит от горя голова,
отмечу жест хозяина безвольный —
сдают конфедераты города.
Убийца к Линкольну ползет подпольно,
и, разбивая двери из стекла,
рука карающим мечом подствольным
в бюст превратила Авраама навсегда.
Для горожан прописаны их роли,
у каждого оплаченные доли,
рождаются здесь люди без лица.
Рабов теперь скрывает скорлупа,
а белые на вид чернее, чем земля,
все обменялись здесь сегодня болью.
2004
Я сяду на гранитную скамью,
подумаю про то, что очень просто
писать стихи, и снова повторю,
о чем здесь думал Пушкин низкорослый.
Взгляну на ошалевшую зарю
из номера гостиничного в «Красной»,
к Потемкинской зря лестнице стремлюсь,
ведь вспомню, Эйзенштейн был малорослый.
Не выразить на эсперанто грусть,
на украинском с грустью помолюсь,
не встретить революцию мне взрослым.
При виде женских тел теряешь суть,
на запах моря вспоминаешь грудь,
вослед мне кажется сей город пошлым.
2003
Отягощенная теплом морей,
безудержна, как коленвал прибоя,
стремится вон, как петли из дверей,
лукава, как энергия разбоя.
Вцепившись в землю, как простой репей,
мерцая черным глянцем из забоя,
закованная цепью кораблей,
вкруг сопки собралась призывом Ноя.
Рожденные из света и теней,
здесь звезды, словно стая голубей,
парят в порту, не ведая покоя.
Дорога пахнет западом степей,
к востоку становясь всегда длинней,
себя глотая, словно с кем-то споря.
2004
Все короли французские оральны,
распутство их возведено в уют,
правление всегда сентиментально,
врагов на казнь уводят, как в приют.
Пастушки с гобеленов виртуальных
в обнимку с кавалерами поют,
Людовики всегда маниакальны,
спят сидя – мученической смерти ждут.
Куплю платок зеленый, пасторальный,
в подвале выберу обед буквальный,
я в заговор ввергаюсь, будто Брут.
Версальский мерзкий свальный грех моральный
монархию постельную астрально
изжил, и короли здесь не живут.
2004
Я эшафот не трогал никогда,
и отвратительна мне гильотина,
к ним «рэ», гарцующее навсегда, —
в мозгу встает манерная куртина.
Над Сеной башня Эйфеля видна,
вполне двусмысленна, как Общий рынок, —
издалека громадна и стройна,
вблизи пуста, перст из нелепых линий.