Девчонки к вечеру чуть-чуть устали,
И хнычут-хнычут тихо на ходу,
И папу с мамой дочечки хватали,
Просили взять на ручки каждую сестру.
И папа взял Верулю, как пушинку,
И мама подняла Машулю к животу,
И слезы детские, как мелкие соринки,
Исчезли, испарились на лету.
И вот они идут обласканные солнцем,
Опять счастливые и улыбаются всему,
И к вечеру луна, как будто бы в оконце,
Неярким тонким сердцем светит наверху.
7.
И помолившись, сели Дорофеевы к столу,
Картошку ели, рис, салатик с огурцами,
И вспоминали бабушек и дедушек под образами,
Как будто вместе сели вечером к столу.
Но тут Маруля что-то вдруг забаловалась,
Веруля рожицу состроила смешней,
И от родителей Марусе сразу же досталось,
Ну и Верусе сразу же досталось посильней.
Девчонки скучно и противно запищали,
И перестали есть картошку, рис и огурцы,
От рева детского и уши затрещали,
И к дому прилетели желто-красные скворцы.
Дождь прекратился и трава зазеленела,
И облака растаяли за кухонным окном,
Вода вся в кранах и колодцах загустела,
Все потому, что дети плакали, ну ни о чем.
И все звериные друзья в наш неказистый дом
Сбежались, и кто заверещал, а кто вильнул хвостом,
И Маше с Верой искренне сказали все о том,
Что кушать надо, а не плакать за столом.
Пришла пора поплюхаться детишкам в ванной,
Разделись Маша с Верой и нырнули посильней,
И пена белая закрыла их надежно до ушей,
И так им хорошо в воде, что даже странно.
И вот одели девочек в пижамы потеплей,
И дали им кефира или сока повкусней,
И вот в кроватках мама их укрыла понежней,
И вот читает папа им про сказочных зверей.
И вот Маруся спит, как ангел праведных кровей,
И видит красный сон про райских голубей,
И Вера, помолившись Богу искренне и посильней,
Торопится уснуть, чтоб встретить ангелов скорей.
2004
Эпиграммы
Пьяные музы орловских равнин
ночью настигли и в спину вошли.
1982
На радость близким и друзьям
мне снится юркий таракан.
1981
Гусеницей проползла зима.
1981
Все это также скучно мне,
как если бы скучал не я.
1981
Любовница, безумье, странный камень.
Любовница, безумье, камень.
1981
Мы любим тех, кого не любим никогда.
1981
Я потерял чужую кровь, зачем мне остальное.
1981
Медленно крутит пропеллер,
и в парке белом тишина,
и вижу я, как русский мерин
идет с душою, выпитой до дна.
1982
Ворона-крошка,
подай немножко,
вот видишь крошку,
ну, кинь мне брошку.
1981
Спокойный воздух сегодня утро.
1981
Я наливаю Хлебникову водки,
он говорит, что запивать не надо,
что с толстой бородой теплее глотке,
московский зоопарк похуже ада.
Лорд Байрон возбуждает аппетит,
от Пушкина порой зевать охота,
в осеннем Мингалеве мне претит
в устах и глазках фюрерская нота.
1982
бездарна и слепа
двулична и блудлива
сердечная тоска
не женщина – суглинок
неотвратимо зла
отчетливо глумлива
ответственно подла
и пошло горделива
бесстыдно холодна
безнравственно ленива
бездушна и пуста
банальна и брезглива
бессмысленно глупа
и бесконечно лжива
старушечьи стройна
гадюшечьи красива
газетная змея
тягучая, как тина
порочная лиса
конечна, как могила
2006
А.
Она умирает долго,
противно и безнадежно,
хотя еще дышит ровно,
отчетливо и надежно,
в плаще и домашних туфлях —
она в инвалидном кресле,
забытая всеми рухлядь,
храпит свою злую песню,
не видеть дурехе мая,
сидит она вдрызг пустая,
и слюни текут по краю,
смывая дорогу к раю,
ей явятся злые дети,
закружатся, замилуют,
на том ожидают свете,
по падшей душе ликуют,
она во дворце вельможи,
когда-то скакала птичкой,
теперь же с тупою рожей,
ее запрягают в бричку,
нам вовсе ее не жалко,
жила она здесь брутально,
как бестолковая галка
кончается жизнь буквально.
2006
Поэза
Трупный вопрос,
легкий прыжок,
тонкий снежок,
русский сучок.
Чок… чок… чок…
Шипит в леса оса.
Чок… чок… чок…
Летит в местах роса.
Чок… чок… чок
Растет юркая краса.
Тук… тук… тук…
Топчет оконце рука,
(рука труит упрямо здесь),
мучит упрямо билет.
Голит лаково крик,
метит ласково.
Липкие толпы!
Остановите!
Высовываются рожи,
плещут губы,
лунки храмов распахнуты,
круги городов любят по-новому.
Венец тел жмет к рыжей почве,
великое наречие теней тянет руку
за образа – рвутся билетики,
скрипят половицы лица,
толкутся мужи на площади:
– В радость.
1979, 2005
Вгляжусь за зеркало,
кость изо рта вынимаю,
щекочущее пламя мышиной мочой
гасит воспоминания,
и на последний крик,
умерший на груди,
дроздом
на колесо взошедший,
приколотые ноги,
губы рваные приволоку,
и разбросав язык,
засовывая зубы на крюки плечей,
заговорю:
– Ах, вы мать нашу – татарва…
И ночь рисует хоры тишины.
А сон опченясь,
лязгая,
на грудь наступит.
Кипучая красавица равнина
задранной юбкой щеголяет.
Танец в мех завернули,
круг в мех обернули.
На ночь нет круга.
Ресницей вода стекает.
Остроносый
рыжий
гордый петух
кучу травы
кровью оближет.
Край тишины
черной скотиной,
равной могиле,
вниз тернием прорастает и мстит могилам.
По крышам и карнизам,
черным от дождя,
ползет берестяной походкой —
лицом он дед, —
а на лицо его красивое,
от струй текущих по лицу,
мы посмотреть не в силах.
Старый человек выбивает скань.
Зубилом,
легким от дождя,
и телом,
черным червяком,
кипит на листьях осень.
Карандашная девочка в переднике от куклы,
в прощеном обнажении рук,
в молитвенной венозности глаз —
на параллелограмм прохожего
и речные порталы улиц,
на шарнирные заводы,
на фонтаны магазинов —
таращится звуками Моцарта.
Плещет воздух,
красуются речи работы,
забытие
рыжими ладонями
на ладан ложится,
солнце,
как резус,
копошится сливой гниющей.
Я наступаю на шаль звонов города.
Фонарь,
как вошь,
скачет по тротуарам,
уходящим во чрево земли;
город веки смеживает,
ослеплен шубою огня,
торчащим из квартир телом,
накрыт и обессилен,
каменная сфера не сияет концертами,
прозрачная рама гроба
диверсифицирует встречи
музыкантов и зрителей,
и мешковина бедер
не мешает увидеть
ореола танцующего зада,
и нанизанные лица
летят на сиденья пачками,
и номерки мест
светятся над водою
душным колокольчиком.
Я ласку не отвергаю —
люблю.
1979, 2005
Народ