запахивает шкуры,
летят на крест
из дома на крестах,
кровавые
во сне зари
все рысаки,
снега на санках,
лепят бабу в полушалке,
нагайка в прок,
карета —
телега в кошачьем беге,
пугач в руках красивого ребенка,
тузы
без толстоты задов,
кусок торта
токует у прилавка,
кортик ногтя
шипит у глотки
хозяина.
Русский народ разбегается,
толстый медведь нагибается,
голову рубит клыком,
кровь переводит из живота в живот,
обмакивает в кровь
черные от гнили старой падали
лапы;
таков медведь
в кошачьем сизом беге,
пудрит башку
урод,
ночью не спит,
по Москве кровь сосет.
Костры разжигают буклетами кожи,
проталины снегом забить норовят,
и кучами,
склав
на пожитки
портки,
на битиных рожах
не пщат синяка.
Затем прыжок
в резиновом венце.
Блинцы
намазанные толсто маслом.
На кручах весь народ.
Глотаю
полыни тепло,
кусками кровь,
или чулка носок.
Надеваю лапти,
кику
и сарафан,
дышу на черный ладан,
о горе,
о бедах,
о людях.
Человек-токката,
человек-манишка,
человек-пистоль,
горючий человек.
Начало сумерек.
Прорыдав,
поет о славе лев.
И лошади радовались бурным телом.
И стрелы,
как сирены,
прощали нам распятия.
1979, 2005
И. Г.
ААА…,
стены предместья сдавили!
Пропадающий человек в улицы входит,
носится вскачь,
качается человек,
сомневается человек.
Это последняя ложь.
Сказка из лжи.
Воздух из лжи.
Дохнут народы —
в прах превращаются.
Святостью связанные небеса.
Нам рисунков гору набросали,
на рисунках
мазки из любви.
Краски мешали,
не верили,
все же мешали,
меняли ложь на любовь.
На стыд напоролся.
Слезы – махом.
Уродую тишину.
В морду мозги превратились.
Лапушка-смерть повела под фату.
В райском углу —
мордой жених,
мордой жену целовал.
На крестах тишина.
На кресты тишина.
Мокрым лицом поцелуй прихвачу.
Обещанья рублю кулаками.
Как трудно писать истину,
как горкло писать истину.
Радость-язык
обращаю в нули.
ТАК ПОЦЕЛУЙ ЖЕ МЕНЯ!
Я не шучу!
Безличие на любовь не похоже,
не похожа на расставание ночь.
Я рисую ночную людимую правду.
Славы не жажду,
напротив,
ищу унижения радости.
И, как бранен, покой.
Трон подавился углом пустоты.
Так скорей,
скорей приди!
Я не требую жжения жесткой ладони,
не прошу честности!
Правды,
только любви,
только моей любви!
Или я лгу?
Мой звездный человек
на печаль,
хохоча,
положил свой презренный расчет,
несмотря,
хохоча,
несмотря.
Отвернулся.
На жертвы не идет негодяй.
На российский завет наложу свой венок.
Не видеть вовсе.
Не смотреть в пустую дверь,
не страшиться пустоты России,
не, но.
Знай,
что,
я есть,
что пращою облапил углы,
что лицом нашептывал в темноту:
ТЫТЫТЫ, ТЫ.
Ты ушла,
пораженная будью,
пораженная краской телес.
Возвратиться?
Ну, как?
Нет?
И как чуждо хрипел иноходью мужик,
и как красиво лопались струны участия:
громоздятся в ушах —
в кучи сложены;
я смешиваю,
и никак слово не складывается,
не сложено.
– Я хорошо отношусь!
И это пустяк!
Я хорошо обнимаю!
Я уже когда-то тебя целовала – вот так!
Обнимала – вот так!
Вот так:
обнимали
целовали
прощали, успешно ласкали (если можно нищали).
Все было как-нибудь,
все было лишь потом,
я удержать тебя старался,
или был груб,
невежествен
иль хрупок.
Пускался.
Протестовать не смею
и не льщу победой,
хотя мой храм и пуст.
Сегодня слышу лишь проклятый голос:
– Ты видел травостойный сон! Не более. Сон,
бесплотен,
чуден
и чужой!
НА УЛИЦАХ Я ВИДЕЛ МЕШАНИНУ СТРОЧЕК КРАСОТЫ.
И ПРИСТАВАЛИ ОБРАЗЫ, СОВСЕМ, КАК ДЕТИ —
ПЛАКАЛИ В МОИ КОЛЕНИ.
И я смеялся чинно:
– ЧТО ВЫ, ЧТО ВАМ ОТ МЕНЯ? СЕГОДНЯ Я НЕ ВАШ! МОЕ ЛИЦО В ДРУГИХ КОЛЕНЯХ. И ДРУГИЕ РУКИ, НЕ МОИ, ГЛАЗА МОИ ПРИНИМАЮТ. ЕСТЬ РАДОСТИ УСТА, Я В НИХ ПЛЫВУ, Я В НИХ ТАНЦУЮ.
Хариты побросали свои дела, скрылись.
Хотел увидеть,
но их,
что ползали у ног моих,
нет.
Рассказываю о былом,
о жизни радостей вещу!
По каплям истекающие здания,
пластались трещинами,
могучий дождь
хлестал по щекам подоконников,
сипел,
как будто сто ослов,
и, как маралы,
орали
мачты деревов,
скрипел асфальт,
наш лев вставал на корточки,
росли у парков бороды дождя,
упрямо
скользко
мокли под дождем поляны,
черные улицы во мраках мечты,
косу обронили;
люди искали,
но – нет,
не нашли.
Мечту, словно росу,
заплюют
заблюют
зарастят.
Кричали ручия,
кричали в безразличия людей.
Топот и скрежет, мор и храп, сон.
Красная луна глупо в траву капли роняла,
тело хрипело,
воздух сосал.
Я устал.
Я жадно рву себя, я жадно наедаюсь,
а пусто, а поздно.
Есть время строить кукольные лабазы.
И помни —
я молю тебя,
но верь моим мечтам
и страхам и желаниям,
и ложью все сочти,
и можешь,
все пустое брось,
прости!
1979, 2005
Смерть – листопад на пустой дороге
шум на голой горе
сердце в объятиях льстеца
сила, пружинящая в стуле
зеркало без рамы
синь в облаках
катушка ниток, утонувшая в озере
труба до небес
сердце хорька в зубах кролика
слон, съевший мышь
липа, обросшая волосами
петля в горле
забор перед красавицей мухой
железо мягкое, как язык
зубы шумные, как чайник
окно без стекла
тряпка на руке
красное яблоко
песок стеклянный
гвозди в лысине
крест на грузовике
гора под звездой
яйца на елке
зима у порога
шаман, съевший мороженое
водка, пролитая на грудь
дети разного возраста
щетина под кепкой
венок вокруг подбородка
дверь, открытая в себя
танец на рельсах
белое платье
черные спицы
зрелище конюшни.
1981, 2005
Нам долго клали под языки сплетения из унижений,
краснели,
будто блохи,
мы —
куски сплетенных языков и губ, и побед.
И петухи кричат: КУ!
Кусок, кусок.
Мощеною,
породистой,
природою,
будящей пыль и хвастовство,
идем.
ИДЕМ?… кто бросил?
Кто покрывал молитвою?
КТО?
ВЫ.
Могучей влагой
тишина легла на ночь,
брызжа ночными костными звездами
голенищ домов,
прощая меченосцам асфальтированного люда —
красивого,
в булыжниковых зорях.
Остроты?
Кто ты?
Кто мы?
Нарядных птенцов выпускаем в порядок полетов.
ТУТ Я! ЗДЕСЬ МЫ! Мы – это… это… это то…
Очеловеченные облака.
Врата ада/да на горе,
тропинка захарканная ведет к заре,
и рая мухи все облепили, скрывают все,
все набивают солью;
тела, сотканные из частей ненужных,
из частей тел человеческих,
из мертвых кишок сотканы лики,
из рваных, обнаженных, лишних, грязных, опутанных, —
соткали телеса,
уложили в небеса.
Молимся на небеса под медноголовой крышей,
на чистовые поднебесья,
из безнадежности.
Безвзорный,
заберись на самую высокую,
на самый высокий клык городов.
Видишь, как цветы, распускаются старики?
Растревожили корневища,
лезут глазницами из орбит Земли,
лижут лица языками,
чистят глотки мужики-старики,
кричат:
– Не надо, не живите, не трогайте,
нетрогайте, неживите.
На трон! на трон! на жизнь! на честь!
Живую кровь оседлаем,
ноги под кортики оседлаем.
Местоименный разград горстопов.
Мучаемся матерью поднеблудов,
мордою, мордою – доктора, доктора!
Непотрошеного, непотрошеного!
Летит листок,
ветер рвет,
над облаками задерганный листок радуется.
Хор радуется,
дергается окотлованный служитель.
Ночные берега,
будто березы.
Борода в противоход.
Мечта листопадов добра.
Невзираемые господа жилы по штрекам тянули…
Влачат в муках
мукой обсыпанные руки,
в середину втянув карандаш.
Солнце мужиком наряжают.
Седое солнце грозится от страха,
от страха сияет.
Солнечный хор несется.
Я солнца не вижу необходимости;
круг пыхтит от обжорства,
от семяизлияния лишнего;
круг пыхтит,
ночь если;
ничтожное светило, выставив нос одною мертвою стороною,
не светит
не греет
не пашет,
а злится
а дребезжит
а мордою трется о лоток звездочета —
старое кривое негосподское дупло – ДУПЛО.
Тощие, тощие, тощие; жалкие, жалкие, жалкие.
Поймать под разлуку! Поймать под разлуку!
Извиваются,
будто черви,
мохнатые