Не хочу ничего сюжетного, не люблю ничего логичного и последовательного. Лучше умереть, чем говорить правду, лучше пострадать, чем заговорить на чужом языке. Как же так? Спросите вы. И будете совершенно правы. Ибо листая страницы написанной вчера книги, вы обретаете спокойствие, которого нет у правдолюбца.
У меня нет художественного таланта. Я не могу написать рассказ, роман, или любое иное связное и организованное произведение. Я могу только чувствовать и могу пытаться свои чувства передавать от человека к человеку. Слава богу! Спасибо на том. Тонкая характеристика трагедии – это тонкая характеристика человека, это и редкая характеристика взгляда.
«Владислав Дорофеев» – это моя подпись, которая уже не кажется случайной, ибо нет ничего хуже случая, который не кажется больше случая, ибо это уже не случай, а горе беды, которая только вблизи понятна, а вообще-то она сильна и благообразна, но и ничтожна и глупа, как и всякая попытка добиться качества через количество. Нет ничего грандиознее, нежели качество через скачок, через критерий взрыва. Взрыв – это когда уже все сломано и сломлено, когда уже ничто не радует кроме работы на ожидание, но есть последнее усилие, ради которого мы живем. И вот настал миг, и новая процедура качества воцарилась в душе, которой нет названия и нет ей сравнения.
Подними взгляд – ты увидишь свое счастье, к которому дорога лежит только через счастье.
1994
Сегодня я проснулся до рассвета,
пытаюсь жить, ведь страх ночной кричит.
Пойду босой по желтому паркету,
туда, где зеркало в стекле молчит.
Еще на окнах были ночи шторы,
я шел, и бряцали в руке ключи.
1981
Сад
На сонном дряхлом языке
беседуют там рыбы две,
в зеленой мглистой чаще
тела плывут к земной узде.
Из чащи мылкой водяной
выглядывает череп голубой.
И белым кажется ручей,
что катит волосы речей,
в забытом сумраке печей
твой дом останется ничей.
1982
Колючее окно и за окном разбой.
Дождь ищет прыгалку, играет в салки,
внизу деревьев шествует прибой,
и серо – не отличим лицо от палки.
В полгода раз гуляет стол
по грядкам с посвистом собачьим,
за ним трясется призрачный, невидимый…
в присядку странствуя аллюром лягушачьим.
Вороны мнят, что тишина,
считают перья против ветра,
сидят коровами, иль бурдюком вина,
на ветках яблонь через метр.
Спалили голубой, а облаку неймется,
напрасно врет надеждами себе,
потащит лодку, как возьмется
за бич отец его, любя.
Объелся ветер белены,
траву подмял объятием поспешным,
волну погнал волнением кромешным,
коричневы глаза его насмешны и тесны.
Дрожь дна и трепетание прохлады,
российский полдень и писцы,
хрусталь вороны черным хладом
унижет пальцев белые кресты.
Теперь уже убьют меня,
весна ушла, и лето осенью настало,
задергала хозяйка веком, и облако кораллом
ей шею оцепило, покропя.
Калитка высохла, деревья зеленеют,
лучи заныли – синие птенцы,
опорожнили лодку, мышцы занемеют,
вернули дочь слепцы.
Дождь слипся с воздухом, как камень,
проскребся в рамы, осушил весло,
лист морды мокрой утащил под камень,
на черных простынях упало колесо.
1982
Как он летит уставший соловей!
А яблоня пугает сад
мертвячиной своей,
которую за яблоко принять я рад.
Сирень ослепла, как в грозу,
жук мается на веточке усами,
жеманный корень бегает внизу,
зеленый член скрипит крестами.
Следы дождя из кожи прут цветами,
иное дело – тень до земли,
пупок развязан у земли,
не тужится, а пухнет под ногами.
Ограда валится по линии в тазу,
дно таза – след копья, поверьте,
размятый циферблат хранит росу,
круг виснет сверху, сверьте.
В цепочке серой линии поплыли
по пальцам желтым, земляным,
накрыли косточки, накрыли,
заголосили по полянам по земным.
У ног малины ландыши пасутся,
вздымают голые цветами неба суть,
помет роняют птицы мудро,
цветут, растут и давятся на утро.
Под кожей шерсть очистит ветер,
калитка раненая умерла,
в сундук засунул негр ветер,
шерсть грязная взросла.
Еще я вижу женщину больную,
с ногою влажною и голым животом,
чужую вижу – утром, вечером, с зонтом,
но не пускаю в сад и не балую.
1982
И ветер падает на травы,
слегка косынку шевелит,
и ветер падает на травы,
пока огнем не заболит.
И одуванчик не желает славы,
когда нас тифом заразит,
и одуванчик не желает славы —
земля ему транзит.
Слепые крики, игры поколений,
желанный омут, космоса уют,
соленый пепел бывших поколений,
завещан в сумерках приют.
Зеленый сумерк, желтые круги,
и пальцы видит в корне гений,
садится на ресницы жук весенний,
сгоняя сок в осенние листки.
Лежит весна в постели лета,
не спит, и простыни черны,
тошнит, у ветра головные боли,
ноют кости, и глаза тесны.
Взлетела ласточка с чужою лентой,
и кони обратились в круг.
Четвертый корень. Обрезайте кончик.
Соцветия сжимают круг.
Голубоглазый космос на пороге,
корова льет в бидоны молоко,
не встать, уже проткнуты рогом,
покатим человека колесо.
Тоскует муха над ушами,
к зеленой памяти придет река,
ешь копчик курицы, и не трещи ушами,
слеза моя – потомок у реки.
1982
Свободный голос утреннего мира,
за лесом зелень майская остыла,
весенние останки кинутого пира
грызут себя, чтобы земля не ныла.
Зеленый обруч дерева подброшен,
руками облако свернуло шеи все,
рубин тоски для вечера отброшен,
цветы поют в невидимой листве.
Коряга облака рыдает безутешно
и пачкает водою линии небес,
на берегу трут жернова успешно,
сдвигает колесо слепой отец.
Росу в мешках положат на корму,
бич бронзовый свистит извечно,
дочь нагибает спину под корму,
как пот слеза зальет увечье.
Соленый ветер – ночь у колыбели,
платком махает дерево-отец.
«Там травы сохнут и хотят недели», —
так пишет крестиком слепец.
Сиреневые черные глаза забыли
и руки умертвили запах слез,
уставился незрячий в тех, кто плыли,
косматый, белый, голубой и пес.
Земля по пашне тянет море,
орет и пахнет, как земля весной,
полозья мажут росы, след мажет море,
занюхивает утром облако пустой.
1982
О чем поешь, прелестный соловей?
Или зовешь жену себе ночей,
иль милая твоя не кажет уж очей,
не нервничай, последний соловей.
Не видно солнца в птичиных речах,
не плавает с зеленым ветром меж ветвями
забытый день в раскрытых роговых устах,
лишь дышит синий воздух под ногами.
Заплакал хилый одуванчик,
оплавленные кости по реке плывут,
вампир, собравши озеро в стаканчик,
вернул земле бессмертия приют.
Гуляют птицы в подземельях белых
в ограде каменных корней,
и моют крылья жидким прахом спелым,
зачерпывая из горстей гостей.
В пустые зеркала сбирает череп дождь,
подставив руки для загробной пены,
в ожившие глаза, как в собственные вены,
впуская чрез глазницы грязь и пыль, и ночь.
1982
Переводы
Йохан Людвиг Рунеберг
Йохан Людвиг Рунеберг (1804–1877) – шведоязычный финляндский поэт, человек сильной воли, трагической судьбы. Один из последних европейских романтиков, кого можно поставить в один ряд с Шелли, Гюго, Ламартином, Петефи и Лермонтовым. Российский подданный, жил в Финляндии, писал на шведском языке. «Это человек прямо гениальный. Таков был Пушкин», – писал о нем П. А. Плетнев. По сегодняшний день национальный гимн Финляндии на слова баллады Рунеберга «Наш край», открывающей поэтический цикл «Сказания фенрика Столя». 5 февраля, в день рождения поэта, в Финляндии национальный праздник, когда в школах, как говорят финны, проходят уроки «настоящей литературы», а в семьях пекут особые рунебергские пирожные. Рунеберг остается одним из самых печатаемых в мире литераторов Финляндии. В России, после столетнего полного забвения его имени, в 2004 году, к 200-ему юбилею поэта вышла книга «Й. Л. Рунеберг. Избранное», в которую вошли наиболее значительные поэтические произведения и эстетические трактаты, письма и воспоминания современников, в переводах В. Ю. Дорофеева и Е. А. Дорофеевой, по подстрочникам которой сделаны и переводы, публикуемые в этом сборнике.