И в русской армии дела
Страны вершили имена,
Молва до нас их довела,
Скорее, чем война.
Каменский и Багратион,
Барклай: ждал каждый финн и дом
Стремительные их штыки,
Когда на нас пошли.
Про Кульнева никто не знал,
Но он пришел, как ураган,
Когда костер здесь воспылал,
Мы приняли удар
Его, как молнию из туч,
Который был силен, могуч,
И не взирая ни на что,
Влюбились мы в него.
Тогда сражались до луны,
Хотели все конца боев,
Швед, русский, – так изнемогли,
Бойцам хотелось снов;
Уснули мы, и снится мне
Наш лес в осенней красоте,
Вдруг часовой: к оружию!
То Кульнев вновь в бою.
Вдали от русской армии,
С обозами гружеными
Мы шли, припасы стерегли,
И вот в разгар еды,
Когда у нас привал в глуши,
Вдруг Кульнева отряд в пыли,
Сверкают пики у груди,
Несутся казаки.
Мы тут же в седла на коней,
И отражаем их разбой,
Уходит бородач ни с чем,
Живой, но и пустой;
Но, если бьемся мы не зло,
Тогда он наше пьет вино,
И приглашает нас на Дон,
Зовет сразиться вновь.
Снег, дождь, тепло, мороз трескуч,
Всегда, в любую благодать,
Казалось, Кульнев вездесущ,
Готов он нас достать;
Когда две армии сошлись,
Так ярко рубит сын степи,
Что виден всем издалека —
Чужой родной солдат.
Нет в нашей армии бойца,
Кто Кульневу не очень рад,
По возрасту он за отца,
Товарищ нам и брат,
Но в бой выходит будто зверь,
Навстречу финский наш медведь,
Но выросший не на Дону,
На Саймы[2] берегу.
Когда шел против русских лап,
Испытывал такой азарт,
За честь ведь бился, не за страх,
Он не искал наград;
Вот в схватке, наконец, сошлись,
И финн, и Кульнев увлеклись,
Хотя друг другу и страшны,
Но силою равны.
Теперь нет Кульнева в живых,
Он с шашкою в руке убит,
Давно могилой он укрыт,
Но славы свет горит:
Смелей, отважней и храбрей —
Любой эпитет здесь верней,
Отчизна помнит про него,
Солдата своего.
Хотя рука его несла
Нам раны и страдания,
Для нас герой он навсегда,
В нем видели себя;
Война врагов всех единит,
В боях, сражениях роднит,
И слава высшая в том есть,
И для солдата честь.
Герою Кульневу – ура!
Подобного нет воина,
Хотя в крови его рука,
На то она, война;
Врагами были – он и мы,
Весьма бескопромиссными,
Но воевали искренно,
Достойно потому.
Заслуживает жалкий трус
Позора и забвения,
Кто честно делал ратный труд, —
Лишь восхваление!
И троекратное «ура», —
Кто бился, честию горя,
И все равно, кто он и я,
Враги или друзья!
1848
День кровью павших обагрен,
На Лемо[3] берегах
Был бой, умолк последний стон,
Кто спит, а кто угас;
Темно над морем и землей,
В могиле и в ночи покой.
У кромки темных волн морских,
Бесстрастных зрителей
Резни, солдат седой утих,
При Гогланде[4] он в бой
Ходил, здесь, голову склонив,
Лежит, бледнея, весь в крови.
И некому произнести
Прощальные слова,
И родину не обрести,
Здесь не его земля;
Где Волги плеск – его края,
А здесь в нем видели врага.
Он взгляд потухший иногда
Устало поднимал,
Вдруг на песке, где бьет волна,
И там, где он лежал,
Бойца он юного узнал,
Последний раз взглянул в глаза.
Свистели пули взад, вперед,
Кровь теплая текла,
Бойцы водили хоровод,
Чтобы убить врага,
Теперь едва живой седой,
Не ищет схватки молодой.
В ночи пустынной и глухой
Вдруг слышен звук весла,
Круг светит лунный золотой
На мертвые тела,
И тенью лодка подплыла,
И дева юная сошла.
Как привидение в ночи,
По следу смерти шла,
Молчит и плачет, и глядит
На мертвые тела.
Очнувшись, лишь старик взирал
На этот мрачный карнавал.
Задумчиво он наблюдал,
Пока она брела,
Томился он и ждал, печаль
Глаза заволокла,
Предчувствие лишило сил,
И понял он, кого убил.
Услышав зов издалека,
Уверенно идет,
Она уже почти дошла,
Ее как дух ведет;
Вот в свете призрачном луны
Сраженный юный швед лежит.
И имя крикнула она,
В ответ ей тишина,
Легла и друга обняла,
Но не обласкана,
Безмолвен он, душа пуста,
Пробита грудь и холодна.
Вдруг старый воин вслух сказал,
А сам затрепетал,
Сползла вниз по щеке слеза,
Звук ветер разметал,
Он встал, и, сделав к деве шаг,
Он тут же бездыханный пал.
Как толковать печальный взгляд,
Что он хотел сказать?
Когда он плакал скупо так,
Что надо в том искать?
Поднялся он, затем упал,
А, отходя, чего желал?
Измученной душе своей
Молил он дать покой?
Выпрашивал прощение
У девы той ночной?
Скорбел над тем, что обречен:
Быть жертвой или палачом?
Из чуждой нам пришел страны,
Врагом он нашим был,
Но выше всякой он хулы,
Как мы: он лишь служил;
Месть оставляет в жизни след,
За гробом ненависти нет.
1836
Фигуры
Я наподобие фигур коротким словом изувечен,
снег падает и липнет к голове изысканно беспечной,
вещественную шкуру дня расправлю мысленно кругами,
такими детскими, стремительным движением руками,
прижму ладонями я уши к темени и волком взвою,
а в зеркале отмечу бледность твердого лица героя,
стеклянная поверхность серебра немыслимо хрупка, —
взгляд запрокинется, уже гляжу из зеркала в глаза,
я заправляю мир в его аллею снежную пустую,
рву тихо нотную тетрадь на исполнение вслепую,
ржавеют красно-голубые лошади на карусели,
а в седлах тени человеческие к осени истлели,
врастаю в землю волжскую корнями зримо родовыми,
прибита моя память здесь к кресту гвоздями ледяными.
Не хватает огня, я раскрою широкие створы,
и в ограде Кремля отыщу потайные затворы,
и прилипну, как вошь, к золотистым запяткам кареты,
стук копыт коренной ассонирует с посвистом ветра,
снег не тает в устах, обескровленных ложью измены,
Ленин в списке людей, разыгравших исчадие сцены,
отвратительный смысл, начиненных угрозами букв,
постигаешь, исполненный страхов и жертвенных мук,
труп не сгнивший, подобен немого укора расколу, —
на груди у меня он лежит, – не вздохнуть по канону, —
будто жаба, вскочившая утром на даче в тарелку,
и вскричала жена, и заплакали дочки в сопелку,
я расплавлю слезами сусальную Красную площадь,
и плешивого беса заставлю уйти, как бы корчась.
Развею пепел демонов, вмурованных в стене кирпичной,
и возопив, в молитве перейду на сталинскую личность,
от звезд рубиновых, что над Москвой, мне тошно на рассвете,
в моей блевотине страна и города, и реки, дети,
и предсказуема земля и, отторгая кости, пепел,
кровь черную исторгнет палачей, и нас охватит трепет,
в России поколеблена была основа бытия,
и лишь святых отцов бесстрашные страницы жития
дают возможность зажигать за трапезой, как звезды, свечи,
и ладан в храмах воскурять, и говорить простые речи,
снег легкий падает с утра, укутывая шалью плечи,
невнятный дворник очищает путь движеньем бесконечным,
и примиренные сердца под календарный окрик встречный
курантов бой на выходе из Спасской башни не калечит.
В сапогах за границы чужие ступаю привычно,
не считаю убитых, живых исповедую лично,
по холмам на коне я скачу и на танке въезжаю,
со звездою во лбу и крестом на груди побеждаю,
я в окопе из фляги трофейной коньяк распиваю,
и в крови я на улицах вражьих от ран истекаю,
я солдат, я стою со примкнутым штыком на посту,
разыграю судьбу и поставлю себя на конэ,
чуть ленясь, и на небо Европы безлично взирая,
страшный образ сердечной тоски я собою являю,
когда нечего больше истошно терпеть, я скучаю,
и тогда бессердечно насилую, пью и гуляю,
и бесстрашно воюю, постыдно и жутко страдая,
душу рву на куски, корень слов или снов обнажая.
Холодеющим взглядом я трогаю грудь и смеюсь,
кисеею прозрачной укроешь тоску ты и грусть,