голубые глаза потемнеют без солнца с небес,
черно-белое зрение давит, как жидкий свинец,
отвратительным холодом пахнут пустые слова,
грудь блистает сквозь черную ткань кисеи, как роса,
наступает река, обвивая, объятьями душит,
и от грез постижимых раскаянье мысленно сушит,
я мечтаю о женщине с правильным, сильным лицом,
и стучу по стене золотым мутноватым кольцом,
и ребенка милую, сажая в машину с крестом,
и снимаю рубашку ночную с бесчисленным дном,
и жену приголублю, и тайно в нее я влюблюсь,
к посеревшим губам сквозь металл и мороз прикоснусь.
Я хожу на работу сквозь снег столь привычный и долгий в лицо,
открывается дверь, лишь когда прокручу золотое кольцо,
по ступеням я в землю спешу вслед распятому ныне Христу,
мнится, Божию спину прямую я вижу в подземном миру,
Он уходит упорно туда, где толпятся фигуры из зла,
и томятся подобные Богу отцы из текстуры добра,
в воскресенье упорно выводит святых праотцев Он из ада —
под солёные стены метро, для последнего в жизни парада,
и, конечно, живых москвичей они встретят спешащих туда,
но увидят и тех, кто избегнет подземных мытарств и огня,
их немного здесь странствует в русской подземке сырой —
в синих, душных и грязных вагонах, сквозь мраморный город глухой,
остальным турникет с хрипотцой закрывает проем на бегу,
и как моль, всем своим существом мягко бьются в стекло на ветру.
Отвратительно пахнут живые тела атеистов,
бесы крошат их плоть, выполняя работу стилистов,
нестерпимо смердят животы их, и губы, и печень,
гной сочится из глаз и стекает с лица вниз на плечи,
я в чувствительном сне вижу тени пустые под утро,
шевелятся в толпе, лишь черты различаю их мутно,
обреченно живут покоренные люди земли,
со следами на шее вульгарной бесовской петли,
в ощущении неба сердца их сгорают, как свечи,
богоборцы идут на растопку в поганые печи,
после сна подойду к живописной рублевской иконе,
выдыхая молитву душа моя жалостно стонет,
на колени в халате меня в покаянье уронит,
и движением правой руки лоб смиренно расколет.
Я надеюсь дожить до порфиры и службы пасхальной,
я надеюсь воскреснуть однажды глаголом модальным,
а пока пост Великий меня возвратил в яйцеклетку,
очищая грехи, как вареную чистят креветку,
от страдания, страха и боли, почти что я спятил,
весь теперь состою из магически правильных вмятин,
умираю, как гриб, и в такую же меру живу,
меня давит к земле, там внутри я опять оживу,
нож стальной я воткну выше плеч, глубоко, как смогэ,
я червивую глотку свою и язык отделю,
обнаженную правую руку затем отрублю,
постепенно всю кожу и мясо с нее я сниму,
кости пальцев железным крестом навсегда я сложу,
и на нем я себя умозрительно, верно распну.
Отдаляются руки от рук, нарекаясь движеньем,
в каждом шаге чужом нахожу я свои отраженья,
шелестящие строки газет постигая с рожденья,
в коридорах глухих я теряю свое поколенье,
утопая в крови и слезах, обретая спасенье,
и стирая слова и сомненья, как личные мненья,
прохожу по осклизлым телам и осколкам лекал,
поспешая к апостолам на редколлегию скал,
и за дужки очков я снимаю глазницы тугие,
промывая слезами глаза отреченно слепые,
разделяю себя на отдельные судные штаммы,
отрекаясь от тех, что похожи на темные штампы,
ночь сереет на ощупь, сжимая объем до пространства,
превращая дорогу домой в покаянные стансы.
Сквозь туман не один я на пристань приду по утру,
на дощатый причал тяжело наступаю в снегу,
я вчера пропущу, а в сегодня войду на ветру,
я на нарах лежал, постигая чужую судьбу,
и от голода хлеб проступил на столе, как слова,
и на память растаял во рту, как щербет и халва,
мое нищее сердце здесь тихо и праведно дышит,
но коллоидный воздух свободы раскольника душит,
на закате морской горизонт жжет меня из окна,
и встают острова, пламенея, из моря огня,
на прощанье монах черепную коробку мою
на ходу пробивает копьем, убивает змею,
убедившись, что мысли мои строем прут на войну,
в Белом море проход мне откроет в святую страну.
Деревянные волны скрипят, когда лодка их давит,
лабиринт от стопы преподобной вминается в гравий,
на Секирной горе ангел крошит людей без разбора,
Соловки закрывая Христовым крестовым запором,
как младенцы смеются и плачут о чем-то бездумно,
так Савватий, Зосима и Герман от Бога премудры,
прогибается кость и под тяжестью плющит глаза,
они падают ниц, и текут за слезою слеза,
открывается им коридор между взглядом и небом,
и для них нет различия между молитвой и хлебом,
солнце плавит висок, а мороз раздражающе горек,
пустота и тоска измеряются бездною моря,
а по кельям грехи шевелятся, как пули в затворе,
разрывая сердца, будто рвут корабли льды в заторе.
Я изумрудные сады коротким словом нарекаю,
политые вином из винограда неземного рая
зеленые деревья из камней гранитных вырастают,
незримый надо мною свет ночной осмысленной звезды
меня зовет к себе, на счастье и печали обрекая,
замшелые кресты вокруг часовни старой освещая,
беспечно я иду, по капле на дорогу вытекая,
вдруг ненароком натолкнусь на взгляд свой из густой листвы,
с двумя детьми присяду кромкой ладожской тугой воды,
срывает ветер мои мысли, как созревшие плоды,
и кулаком волна насквозь душевный хлад мой прошибает,
меня забытым с детства голосом утробным наделяет,
и вновь вкруг плещет озеро и размыкается в круги,
пытаясь ухватить весло в свои зыбучие тиски.
В старшей дочке моей отражается голод вселенной,
в повороте лица вдоль оси головы отстраненной,
и в глазах, что подобно раскидистым веткам мимозы,
расцветая душевно, становятся нежно раскосы,
и от веера пальцев отчетливо хрупко скроенных,
и от мыслей и чувств неподдельно и чутко сложенных,
веет явным, безмерным талантом девичьей любви,
в такт играет бессмертное сердце в созревшей груди,
и когда она страстно и нервно, причудливо слышит,
то в зрачках пробегают округлые черные мыши,
восстают из души неимущие образы детства,
и вселяются в Аннушкин взгляд огневой по соседству,
вслед слетаются ангелы трудной походкой борцовской,
и к лицу прикасаются страждущей дланью отцовской.
Ася, дочь моя, вышла вторая из Гроба Господня,
споспешествовал ангел ей, словно духовная сводня,
сквозь пропахшую зноем природу мы тихо струились,
по дороге домой мы отвесно горе накренились,
это ясно теперь, когда тени назад устремились,
что натужно тогда мы друг другу в любви объяснились,
ночью волглая нас приютила земля, и в лесах,
осыпая листву, колотилась в припадке гроза,
утром гимн прорыдала советский истошно страна,
и померкла звезда, выжигая клеймо на спине у меня,
и река, как рука, устремилась вперед в продолженье тебя,
и вросла в облака, как лучи от воды, голытьба,
и возвысился голос слепого, глухого отца,
расширяя язык и слова, как от страха глаза.
Веру, третьей спасал, принимая головку из чрева, —
всю в крови и с безмолвно разинутым маленьким зевом,
я стоял меж согнутых коленей разверстой вселенной,
восторгаясь душою и телом жены обнаженной,
сквозь страдание, боль, отторжение блудней сатира,
происходит рождение тайного нового клира,
покаянные слезы рожениц мерцают в груди,
их могучие кости скрипят, сотворяясь земли,
из их нежных глубин, подвывая, хрипя и корежась,
дети лезут на свет, разрывая руками промежность,
поколеблена плоть, не людская в младенцах надежность,
опираясь на трость, бродит ангел меж ними мятежный,
некрещеные души младенцев в прицеле он держит,
кто-то будет, как он, до скончания мира повержен.
Я предвидел ребенка, бессильно молчащим прекрасно,
постижимо страдает Мария, мерцая так ясно,
проплыву подо льдом, шевеля на лице плавниками,
и ударившись оземь, явлюсь я к принцессе стихами,
горько я погляжу сквозь людей, их детей и просторы,
и войдут в их миры мои мысли, как наглые воры,
демонический оттиск рукой перебью в головах,
три креста нарисую с угрозой молитвы в зубах,
косоглазая глянет старуха на стуле в халате,
присосавшись в мой след, не пускает к палате,
затокует, закружится ум, как глухарь в поднебесье,
настигая слова, напрягаясь, гремя, как из жести,
и земля потечет, и Египет предстанет, как плоскость,
придают ей святые фигуры известную жесткость.
Мы вернемся, и в снежном лесу я устрою засаду,