посажу я больницу в лесу, как простую рассаду,
соберу я вокруг живородную смрадную падаль,
мертвотварную нубель сожгу вместо тех, кто не падал,
всем я дам имена, возрождая их хладные души,
нарисую глаза голубые и детские уши,
и с костей соскребу их гнилые больные тела,
в чистый рот им вложу полнокровный язык и слова,
и в людей превращу эти сладкие спелые туши,
их вчерашний порядок и мир я наверно разрушу,
сквозь снега проложу я на север дороги прямые,
погоню я туда эти толпы мятежно слепые,
по пути с сатанинскою тенью столкнусь в состязанье,
отрублю ей башку, несмотря на ее обаянье.
Между домом и тенью от дома есть линия дома,
всякой ночью сюда тороплюсь, Гавриилом ведомый,
круглый год у крыльца здесь играют и скачут блудницы,
на могилах танцуют их тени, как адские жрицы,
и за деньги ведут вавилонских блудниц к колесницам,
посыпают их солью, сажая ночами в темницы,
здесь под снегом лежит почерневшая в мыслях листва,
а на землю с дождями стекает святая вода,
и сжимая в руке предпоследнюю лепту вдовицы,
я иду, наступая в следах на следы от ресницы,
узнавая из книги любовные мысли девицы,
взгромыхают в руке моей белые спички, как спицы,
подожгу я фитиль у лампады, как вечное чудо,
так спасусь благодатным огнем я от свального блуда.
Не рожденные дети во мне, как в реторте бурлят,
как удобно – они и не пьют, не едят, но не спят,
они вечно мне в сердце, в мозги и в мошонку стучат,
и по ним мои чувства отца завсегда голосят,
мне так страшно порой, что я их никогда не любил,
оттого что их мне никогда и никто не родил,
как нельзя отменить казнь Петра на окраине Рима —
не удастся страдание скрыть под гримасою мима:
у одной неврожденной жены волосатый живот,
у другой слишком нежная рожа, пленительный рот,
а у третьей – промежность в глазах и изъязвленный бок,
все, писать не могу – нормативный кончается слог;
я, конечно, от женщин красивых совсем не устал,
но с какой же я страстью троих абортанок послал.
Похож немного Крым степной на выжженный в уме Израиль,
и горько холодит рассвет, дотрагиваясь до окраин,
мы поднимаем голову от плеч, и расправляем плечи,
а плечи, будто крылья альбатроса в море, бесконечны,
а скалы по краям изъеденных равнин чуть рахитичны,
черту судьбы между водой и небом чертят так тактично,
что, кажется, уж нет нужды куда-то плавать и идти,
а остается только прыгнуть вверх и по небу грести,
причудливые женщины и здесь изысканно двуличны,
но только здесь лавандой пахнут их тела почти первично,
когда в ночном стогу колени раздвигаешь, словно горы,
а звезды в спину тычутся, как будто чьи-то злые взоры,
переливаешь тогда ночь, как из ведра холодную водицу
вливаешь в кипяток, чтоб остудить надменную девицу.
У могилы Толстого не ангелы плачут, а жабы орут,
не один приходил я сюда, совершая душевный кашрут,
совратив предварительно деву гнедую в вонючем вагоне,
шел сюда по росе, созерцая часы на короткой ладони,
в запрещенную ныне лапту с первоцветом ольхою играя,
и, как шлейф за невестой стелясь потихоньку, ликуя, летая,
сквозь туман, что разлегся, скрывая следы на примятой траве,
и сутулую тень человека, горящего утром в огне,
я очнулся вчера головой на коленях толстушки Ребекки,
в темной комнате в черном провале времен возлежали мы вместе,
вспоминая о том, как вчера, не из правды, а просто из мести,
первородство украл у Исава Иаков, любимчик Ревеки,
и ушел, как трамвай, дребезжа в поворотах причудливых линий,
безнадежно сминая на рельсах предутренний искристый иней.
Она любила апельсины, и ела их почти в бреду,
ломая дольками картинно в кафе на «Чеховской» в углу,
чуть вздрагивая телом белым, как засыпая на снегу,
роняя слезы врозь и купно, шепча в дебелую луну,
и взглядом рассекая спешащую по Дмитровке толпу,
передавала глухо мне снов своих звериную тоску,
глаголы слов чуть шевелились в воздухе половозрелом,
шипя, согласные струились медленно из губ неспелых,
я ж наслаждался видом тела, предчувствуя свои грехи,
и мелом, проводя по коже, забеливал все волоски,
я был жесток, как корабелы, приковывая нас к веслу,
по линии ветхозаветного надреза лицом к лицу,
по кромке шли пленительной могилы к крещению любви,
увы, растаяли, как крысы, в той заповеданной глуши.
Я ничего не говорю, когда в том надобность отпала,
но птица мертвая на площади в Германии лежала,
мне третья птица за три дня под ноги мертвая попалась,
шум смерти перебив, мелодия любви вдруг зазвучала,
я в деревенской кирхе на колени встал, взобравшись в горы,
представил я себя, как я молитвой рою в небе норы,
и светом неземным наполнилась, как лампа из стекла,
в телесном зримом облике моя бессмертная душа,
и руку ангела, едва дотронулся, поцеловала,
и в плоскости его незримого лица возликовала,
и вместе с душами немецкими здесь в Айфеле восстала,
из камня, роз и хлеба, нарезая вечные лекала
для всех солдат, ушедших в бой под звук органного хорала,
схороненных под небом голубым отсюда до Урала.
Не отрываясь от нагой, неведомо ему нагой, груди,
прикидывая круг руки, и щеря будущие зубы,
прислушиваясь к «Отче наш…» на литургически прямом пути,
на кириллическую вертикаль нанизывая губы,
придерживаясь вестника сценически осмысленной руки;
прорубаясь, как ангельский зонд, сквозь желудок небесного свода,
сын по тюрьмам пройдет и приходам, исцеляя повсюду уродов,
как герой, пешеходом пойдет и к другим непонятным народам,
открывая славянам тропарь и слова бесконечного рода;
на утро с сестрами к востоку полетит он, нежно розовея,
и перекидывая звезды из конца в конец, как патефон иглу,
взлетит фигурой ввысь, как знамя христианское, победно рдея,
закручивая слоги корневые, ровно херувим меча строку,
в начале всех времен он встретит Троицу Лица лицом к Лицу.
Сквозь пустоту и годы, к неведомому мне тогда кресту,
в последнем электрическом вагоне, истерзанный, в бреду,
я ехал, истекая болью, в лампадную свою Москву,
и бледное лицо, издергав ролью, я прислонял к стеклу,
шел дождь, и линии надгробий укатывались в черноту,
темнея, тяжелели розы, листом взбухая на ветру,
пока я нес их к дому, рукой удерживая на весу,
и утром женщина земная, на «Кропоткинской», у двери,
крестильную мою рубаху комкала на самом деле,
а в храме воду грели для алюминиевой купели,
разогреваясь, певчие молитвенно о чем-то пели,
пресвитер требник старый проверял, похоже что без цели,
Господь меня спокойно ждал, бродя, как нищий по панели,
и с дерева вороны на Его присутствие глазели.
2005–2007
Двунадесятый венок сонетов
Так люди жаждали давно Христа,
Иоаким и Анна ждали дочку,
Смиренно плача, верили в Отца,
Архангел Гавриил поставил точку.
Благая весть в пульсации виска,
Марию Бог животворит, как почку,
И в комнате бесплодной до утра
Горели свечи восковые сочно.
Как и тогда, над чашей тишина
Душа скребется тихо в небеса,
И молится порочная бессрочно.
И плавится воздушная страна,
Из Назарета слышим голоса,
Мы постигаем Иисуса прочно.
2003, 21 (8) сентября, вторник
Мы постигаем Иисуса прочно,
Когда ликует на горе толпа,
Приветствуя воскресшего Христа,
Три дня назад расставшегося с плотью.
Наполнен рот венозной темной кровью,
А у подножия распятия земля
Течет теперь от плача, как река,
Ниц льнут тела, изломанные болью.
И молится Елена у креста,
Отцом воздвигнутого в небеса,
Касается она стоп Сына робко.
В Израиль осень скорбная пришла,
Взываем «Господи, помилуй!» кротко,
И каемся, и плачем без конца.
2003, 27 (14) сентября, понедельник
И каемся, и плачем без конца,
Мы в Иерусалим с Марией ночью
Идём. К первосвященнику гонца
Уже прислали быстрого и срочно.
Горит в душе призывная мечта —
С архангелом свиданию заочном,
Нет на Захарии совсем лица —
Девицу вводит он во храм досрочно.
Родители молились до утра,
Прощения просили у Отца,
Что со слезами жертвовали дочку.
Продольна телу линия креста,