Причем, чем выше задрана нога и чем громче пищит певица это «ля-ля», тем, считается, она тоньше и лучше выразила свое чувство. По-моему, любая условность должна идти от жизни. Однако, когда Ира сказала, что тоже любит меня, она не болтала ногами, не прыгала с разбегу, сложив руки и закинув голову, мне в объятия. И я уверен, что Рита, если она уже и сказала вам: «люблю» — то сделала это очень тихо, шепотом, а не вопила громко, на всю лестницу в подъезде, где вы стояли: «Ля-ля!» Впрочем, может, это и было. Я не видел.
В общем-то я добился своего. Не люблю, когда долго ведутся умные разговоры да еще на дежурную тему: об искусстве. Художник мне хитро подмигнул и любезно предложил еще налить. Правда, Рита не успокоилась и начала меня убеждать, что балет — это хорошо (по учебнику восьмого класса).
Я проснулся от того, что кошка (чем-то похожая на Риту) забралась в форточку и сидела на раме. Я приподнялся и махнул рукой. Кошка сощурилась, но не шевельнулась.
Потом она бесшумно спрыгнула во двор.
Ира спала и во сне улыбалась. Может быть, мне, может быть, своим знакомым, которых я не знал.
За окном вставало тощее, щуплое, дребезжащее утро. Серая стена соседнего дома уже четко отделилась от сумрачного света, то есть она уже не сливалась с ним. Было видно, что дом — это дом, а рассвет — это рассвет. И только одно окно светилось морковным цветом (как тлеющая головешка) .
В Ленинграде уже осень. И сегодня, наверно, опять моросящий дождь повиснет над городом.
Удивительная погода. На меня она действует как яркий весенний день. Такое уж настроение.
Я вспоминаю ночной разговор.
— Я хочу счастья, хочу, чтоб ты был со мной. Разве я не имею на это права? Больше мне ничего не надо. Ты должен многое изменить. Ты должен быть со мной. Каждый день, каждую ночь.
— Ирка, не надо сейчас ни о чем говорить. Я не хочу ни о чем думать. Я сейчас с тобой, и мне тоже ничего не надо. Я очень устал.
— Знаешь, наверно, мужчины очень любят быть усталыми. И говорить это своим женам. Ну, а обо мне ты не думаешь? Как я устала? Я никуда тебя больше не отпущу. С меня хватит.
Долгий, однообразный, бессмысленный разговор. Если его слушать со стороны. А для нас…
Прошла наша первая ленинградская ночь. Комнату нам нашел на неделю художник. В огромной квартире с кучей соседей. (Анну Ефимовну к телефону. Так это вы Анна Ефимовна? Теперь буду знать, как вас зовут.)
Форточка холодной рукой залезает под одеяло.
Ирка, не просыпаясь, жмется ко мне.
ГЛАВА III
Эрмитаж. Залы античного искусства. Мы бродим по ним и обмениваемся впечатлениями. Словами и без слов, взглядами. Я в своем репертуаре. Получается приблизительно так.
И р а. О, великие греки! А ведь прошло несколько тысячелетий!
Я. Похоже на кладбище. Статуи как надгробные памятники.
И р а. Смотри на эту скульптуру. Вдумайся. Три тысячи лет тому назад выходили на скалистый берег девушки в одних туниках. Смотрели вдаль и мечтали о счастье. И к скалам подходили расписные неуклюжие корабли. Смуглые, горбоносые моряки сходили на берег. Они говорили на незнакомом языке, предлагали товар или похищали девушек и увозили их в неведомые страны.
Я. Что за мода была три тысячи лет тому назад изображать философов без головы? Впрочем, наверно, так и надо.
И р а. Древние своими богами выбирали женщин. Представляешь, красивая гордая девушка могла одним взглядом заставить мощного нахального сатира, визжа, удрать в лес.
Я сажусь и смотрю ей в глаза. Идет удивительно логичный разговор:
— Что?
— Так просто.
— Перестань, здесь же люди.
— Ну и что? Я тебя не видел три тысячи лет. С тех пор, как ты вышла в тунике на скалистый берег.
— А откуда ты знаешь Риту?
— Кто тебе сказал?
— Не хитри, я же тебя насквозь вижу.
— Редкая проницательность. Может, взять тебя ко мне в отдел?
— Ну? Так где вы познакомились?
— А какая она, по-твоему?
— А какая я, по-твоему?
— Ничего, для меня сойдешь.
— Хорошо, но ты будешь со мной?
— Хорошо.
— И мы через неделю поедем в Ригу. Туда, где ты ждал моих писем, ждал меня.
— Я в каждом городе ждал твоих писем.
— И будем ходить по пустынному пляжу и вдыхать запах моря и сосен.
— Можно.
— А потом мы поедем в Таллин. Ты был в Таллине?
— Да, но поедем в Таллин.
— И мы будем ходить по узким древним улицам и сидеть в крошечных кафе. Как они называются?
— «Гном», «Москва», «Таллин». Но это уже большие.
— А потом поедем в Черновицы. Ты был в Черновицах?
— Я тогда еще не знал тебя.
— Мы будем ходить по паркам этого города, по аллеям, засыпанным желтыми листьями каштанов.
— Там есть улица Кобылянской. Это вроде бульвара. По ней не ездят машины.
— А потом мы вернемся в Москву. И ты никуда не уедешь. Ты каждый вечер будешь приходить домой. Ты перейдешь в другой отдел. Ты будешь работать. До шести. И ночью ты мой. И я никуда тебя не пущу! Понимаешь?
— Ну раз в год в командировку?
— Торгуешься? Ты же везде был, ты же все видел. Дело не в поездках, дело в твоем отношении к работе, ко мне. Работа — все, я — ничто. Я же хочу, чтоб ты отдавал себя и мне. Ты меня любишь?
— Как тебе сказать…
— А по носу хочешь?
— Нет.
— Любишь?
— Наверно.
— Сейчас получишь.
— Ладно, признаюсь.
— Ты никуда от меня не уйдешь. Я не хочу быть вдовой при живом муже. У меня идут лучшие годы. Лет через двадцать, когда ты успокоишься, зачем я тебе буду нужна? Тогда ты захочешь пожить.
— Знаешь, это мысль.
— Смеешься? Но я не хочу себя хоронить. Видеть тебя месяц в году, усталого и разбитого. Так не будет. Ты меня не увидишь. Ни меня, ни Женьку. Пойми, я женщина. А женщина хочет одного — счастья. Я имею на это право. Хватит мне мучиться. Хватит тебе мучиться. Пора жить нормально. Понял?
— Понял!
— Смотри у меня. Теперь расскажи про Риту. Какая она?
— А какая ты?
— Наверное, эгоистка, вздорная баба, да?
— Нет, ты моя любимая. Ты во всем права.
— А какая Рита?
— Другая.
— Чем я?
— Чем ты, и чем она была раньше.
— Ну, ты вечно знаешь о человеке что-нибудь плохое.
— Сейчас это не важно.
— Расскажи.
— Любопытство?
— Ладно, пошли, все равно расскажешь.
Другой зал. Другая эпоха. Ира смотрит на картины. Я на нее. Мы обмениваемся впечатлениями. Словами и без слов, взглядами.
И р а. Еще итальянцы в пятнадцатом веке (Лоренцо Лотто) знали, что натурализм — это плохо. Вот портрет. Все — костюм, комната скрыты черными красками. Оставлены лишь лицо и руки. И в них выражена вся сущность этого человека. А вот последующий период. Напоминает портреты наших военных. Расписаны все детали мундира, оружие. Шаг назад.
Я. Ну и некрасивы голландки. Как их в жены брали? И их сытые лица на фоне столов с убитой дичью. Кстати, где в Голландии охотиться?
(Я в своем репертуаре.)
— Так какая она, Рита?
— А говорят, женщины не любопытны.
— Ну?
— Девочка была фарцовщицей. Из тех, что гоняются за иностранными тряпками. Они одеты во все заграничное. Подруги завидуют.
— У нее было много денег?
— Она дочь профессора. Но она доставала не за деньги. Платила натурой. Шик. Иметь любовников иностранцев, обедать в «Интуристе».
— Не может быть.
— Как говорит полковник Курочкин — все бывает.
— А теперь?
— Наверно, одумалась. Хочется замуж. Хочется быть серьезной.
— Жалеет о прошлом?
— Не знаю. Может, будет еще вспоминать, мол, бывали дни веселые.
— А он знает?
— Художник? Наверно, нет. Да и не надо. Надеюсь, она поняла, к чему придет по такому пути. А женщина хочет счастья.
— А ты — по носу?
— Нет, зачем. Будем надеяться, она все поняла. А вообще сложно. Вопрос о стилягах не решишь фельетонами в газете. Их этим не проймешь, война продолжается!
— Какой кошмар. А по виду не скажешь. Держится скромно. До чего бывают глупые девки. Просто не верится. Как у нас такое может быть? Ради каких-то ничтожеств в цветных рубашках… Я знала, что бывают такие, но не верила. Слушай, куда ты торопишься?
— Мне надо позвонить полковнику Курочкину в Москву.
— Обязательно? Ты же в отпуске?
— Ирка, это ерунда, всего только несколько слов. Так надо.
Полковник Курочкин сообщил мне, что я могу получить то дело, которое меня очень давно интересовало. Я могу хоть завтра начинать расследование. Впрочем, раз я в отпуске, то можно отказаться. Поручат другому.
Мы уже на Невском. Один из последних солнечных дней Ленинграда. По Невскому идут колонны домохозяек, командировочных, праздношатающихся и просто — с работы. Продают шары. Прямо как весна.
— Алеша, что тебе сказал Курочкин?
— Да так, деловое сообщение, ерунда.
— Алеша. Мне надоел за четыре дня Ленинград. Давай поедем в Ригу.
Она останавливает меня. Нетерпеливый дядька нас толкает, ворчит, что стали на дороге.
Ира смотрит мне в глаза.
— Алеша, ты меня любишь?
— Да, Ирка. Ты даже не представляешь. Пока мы не поженились, я все время искал с тобой встреч на улице. Помнишь, ты ведь редко мне назначала свидания. И эта привычка осталась у меня на всю жизнь. И когда мы уже жили вместе и я знал, что каждый вечер ты дома, — все равно, я по привычке хотел встретить тебя случайно.
— Алеша, пойдем куда-нибудь. Надо обедать. Посмотри мне в глаза. Обещай мне, что ты никуда не уедешь.
— Да, Ирка. Сейчас надо обедать. А завтра мы уедем в Ригу, где я ждал твоих писем и тебя. И мы будем ходить по пустынному пляжу, где запах моря и сосен. А потом мы поедем в Таллин и будем гулять по старым узким улицам и пить кофе в «Гноме». А потом Черновицы. Улица Кобылянской, по которой не ходят машины. Она засыпана опавшими листьями каштанов. Ты не представляешь, какой это красивый город. И на каждом углу «Воды — Мороженое». И мы вернемся в Москву, и каждый вечер я буду ждать тебя. И если ты задержишься, я буду сам укладывать Женьку спать…