Восседала на своем портрете, разумеется, ехать в далёкую Пруссию императрица и не собиралась. Присягу горожан принимал временно назначенный губернатор.
Речи новых русских подданных отменили.
— Вы спросите, зачем? — Маша доедала штрудель в университетской столовой. — Чтобы императрице не написали, как философ заикается от страха.
Кант покраснел:
— Я не…
— Заикался. Потому что я подлила вам в утренний кофе коньяк. Не благодарите. Дворцовая смекалка. Зато теперь никто и не скажет, что почетный гражданин Кант публично сдался завоевателям. Мало ли кто сейчас что подписывает.
— И что, он так и не узнал, кто ты? — спросил я, разглядывая пистолет с гравировкой.
— Узнал. Через сорок лет. Но не поверил, хотя и подыграл. — Маша взвесила оружие на ладони. — Пришёл в наш замок, седой как лунь, и сказал: «Вы — та самая вечность, что делает время относительным».
А я ему такая: «Нет, я та, кто не даёт вам, философам, заскучать».
Она нажала на курок. Из ствола выстрелил конфетти-заряд, рассыпав по полу бумажных голубей с цитатами из «Критики чистого разума».
— Зачем ты это хранила?
— Напоминание. — Она подобрала одного голубя, где было написано: «Вечность — не время, а отношение». — Кант ошибался. Вечность — это привычка.
Я потянулся к тетради:
— А это что?
— Его попытка написать роман. Про бессмертного детектива, который расследует преступления сквозь века. — Маша засмеялась. — Говорил, списал с меня. Издатели отказали — слишком фантастично.
Она швырнула тетрадь в сундук с другими «неудачными» рукописями: черновиком дурацких ярмарочных комедий от Сервантеса, стихами Есенина на бересте и сценарием немого кино Чаплина, написанным брайлем.
— Отдых окончен. — Маша вскочила, поправляя неоновые дреды. — Завтра едем в Калининград. Там нашли подземный бункер с тайным архивом Канта. Говорят, есть карта…
— Нет, — простонал я.
— …с отметкой, где он спрятал рецепт идеального штруделя!
Камень в углу подвала мигнул, будто смеясь. Маша подмигнула в ответ.
Глава 10
Калининград встретил нас дождем, который, казалось, шел здесь со времен Тевтонского ордена. Маша, в плаще с капюшоном, светящемся неоновыми полосками, шла впереди, будто ведомая невидимым компасом. Ее дреды мерцали сквозь ткань, как подсказка для потерявшихся в темноте.
— Архив под старым фортом, — бросила она через плечо. — Кант прятал там не только рецепты. Там чертежи его «машины добродетели» — механизма, который должен был вычислять нравственный выбор.
— И что, она работала? — спросил я, перепрыгивая через лужи.
— Как метроном. Тикала, показывала «да» или «нет». Но когда я спросила, стоит ли мне прыгать с башни Дер Дона, она взорвалась.
Мы спустились в подземелье, где воздух пах сыростью и озоном. Маша провела рукой по стене, покрытой мхом, и нажала на незаметный выступ. Каменная плита со скрипом отъехала, открывая проход в зал, заставленный ящиками с клеймом «Königsberg, 1788».
— Привет, Иммануил, — прошептала она, смахнув пыль с медной таблички.
Среди рукописей и приборов лежал странный агрегат — нечто среднее между астролябией и паровым двигателем. Маша щелкнула рычажком, и шестерни завращались, выбрасывая облачка пара.
— Он называл это «Хронометром Совести», — сказала она, наблюдая, как стрелки на циферблате замерли на отметке «Сомнение». — Думал, что время можно измерить моральными дилеммами. Но…
Она смачно плюнула в механизм. Тот захрипел и выдал бумажную ленту с надписью: «Бессмертие — это скучно. — М.К.»
— Так он и узнал, кто я, — усмехнулась Маша. — После этого перестал печь штрудели. Говорил, что вечность портит аппетит.
Внезапно стены дрогнули. Из тени вышел человек в плаще с капюшоном, его лицо скрывала маска с гравировкой прусского орла.
— Архив принадлежит «Ордену Вечности», — прозвучал механический голос. — Вы нарушили покой.
Маша вздохнула, будто ей предложили доедать вчерашний борщ завтра:
— Орден? Серьезно? В 1809-м вас разогнала местная полиция за попытку воскресить Фридриха Великого с помощью моей зажигалки. Не надоело?
Она рванула трос, свисавший с потолка. Люстра рухнула, осыпав орденского агента стеклянными осколками. Мы бросились к выходу, пока тот барахтался в обломках.
— Бежим! — крикнула Маша. — Его друзья уже сканируют…
Не договорив, она схватила меня за руку, и мы нырнули в боковой тоннель, который, как оказалось, вёл прямиком в винный погреб ресторана «У Ганса».
Замок барона фон Унгерна, 1761 год.
Маша, в мужском камзоле и с саблей на боку, развалилась в кресле перед камином. Барон, красный от гнева, тыкал пальцем в пергамент с гербом:
— Вы украли мою печать!
— Взяла на время, — пожала плечами Маша. — Ваш сосед, граф Шпее, хотел подделать завещание. Теперь он уверен, что вы — его незаконный сын.
Барон замер, потом расхохотался:
— Браво! Но зачем вам это?
— Чтобы вы перестали охотиться на моих крестьян. И дали Канту закончить диссертацию.
Карл Карлович фон Унгерн
Она бросила в огонь флакон с зеленой жидкостью. Пламя вспыхнуло синим, и в дыму проступили силуэты — тени будущего замка курфюрстов, разрушенного войной.
— Вы видите это? — спросила Маша. — Ваши потомки будут продавать сувениры туристам. А пока… научитесь печь штрудель, что ли.
— Вот почему он передал тебе архив? — спросил я, откупоривая бутылку рислинга.
— Нет. Потому что я обещала не рассказывать Екатерине Алексеевне о его долгах. — Маша отхлебнула вино прямо из горлышка. — Кстати, это он придумал миф про «Потемкинские деревни».
Мы сидели на бочках в каком-то погребе, а сверху доносились крики официантов и запах жареной колбасы. Маша достала из рюкзака пожелтевший лист:
— Рецепт. Мука, яблоки, корица… и щепотка сомнения. — Она протянула его мне. — Держи. Когда-нибудь пригодится.
— Для чего?
— Чтобы понять, что некоторые вещи не стоит спешить доводить до идеала.
Камень в подвале, кажется, замигал чуть быстрее, когда мы вернулись. Маша бросила в него конфетти-гильзу, и комната наполнилась запахом свежей выпечки.
— Завтра, — объявила она, снимая светящиеся дреды, — едем в Версаль. Там нашли мою старую юбку с карманами для гранат. Шучу! Дома посидим.
Я простонал, но в углу рта уже плелась улыбка. С Машей скучно не бывает. Даже в вечности.
Глава 11
Я перебирал старые газеты из сундука, когда вытащил пожелтевший снимок: искорёженный вагон с пропеллером, торчащим из обломков. На обороте дрожали чернила: «Аэровагон Абаковского. 24.07.1921. Под Серпуховом. Выживших нет. (Кроме М.К.)».
— Это же тот самый «летучий экспресс»? Ты была там?
Маша, чистя ствол коллекционного нагана образца 1895 года, бросила взгляд и замерла. В её глазах вспыхнуло то самое пламя, что вырывалось из-под обшивки аэровагона.
— Не экспресс, а гроб на колесах. Садись, племяш. История короткая, как жизнь Абаковского.
Она швырнула в камин ветошь, и дым заклубился в форме двухлопастного пропеллера.
Тула, июль 1921 года.
Аэровагон, похожий на гибрид локомотива и аэроплана, пыхтел на запасных путях. Инженер Абаковский, двадцатипятилетний гений с сажей на щеках, хлопал по стальному корпусу:
— Сто сорок вёрст в час, товарищ Мария! С такими темпами через пять лет до Владивостока за сутки!
Валериан Абаковский
Маша, в кожаном комбинезоне и алой косынке, крутила в руках манометр:
— С такими подшипниками — до ближайшего оврага. Где ваш «почётный пассажир»?
— Там, — Абаковский кивнул на группу у перрона. — сам товарищ Артём, председатель ЦК горнорабочих. Едет в Москву с докладом. С ним чехословацкая делегация… и, кажется, агент Коминтерна с «особой» почтой.
Артём, коренастый мужчина с лицом, словно высеченным из гранита, курил, наблюдая за суетой. Его пальцы нервно барабанили по коже портфеля.
— Всё готово? — бросил он, замечая Машу.
— Как ваша революция в 1905-м, Фёдор Андреевич, — усмехнулась она. — Готова к подвигу и трагедии.
Делегация во главе с Федором Сергеевым (Артёмом) возле аэровагона
На скорости 85 км/ч пропеллер ревел, поднимая с путей вихри пыли. Маша сидела рядом с Абаковским в кресле с ремнями, которые тут же расстегнула.
— При аварии запутаешься, не дай бог! — крикнула она через гул.
— Вы в бога не верите? — засмеялся инженер.
— Видела слишком много богов. Все умерли.
Под Серпуховом задняя тележка дрогнула. Позже Маша узнает: песок в буксы подсыпали «чехословацкие товарищи». Тогда же она успела схватиться за поручень, увидев, как первая шпала вырывается из-под накренившегося носа локомотива.
— Тормози! — орал Артём, как будто машинист мог его услышать. Аэровагон, словно споткнувшийся конь, перевернулся, швырнув пассажиров в кровавуб карусель из металла и огня.
Очнулась среди обломков, залитых кровью и бензином. Абаковский лежал рядом, его тело прошито стальной балкой. Артём, с перебитым позвоночником, хрипел, сжимая портфель с документами:
— Возьми… в ЦК… Сталину, только Сталину… — он выдохнул, и Маша поняла — этот человек, переживший царские казематы, не боялся смерти. Лишь предательства.
Чехословацкий делегат, с вывернутой ногой, полз к ней, шёпотом умоляя:
— Помоц, пани, помогите…
— Помочь? — она подняла его за галстук, прижимая к горящей обшивке. — Ты знал, что я выживу. Кто ваш куратор?
Он засмеялся, плюя кровью:
— Орден… Вечных. Они раздобудут твой камень…
Маша бросила его в огонь.
— Орден Вечных? — я потрогал фото, будто оно всё ещё было горячим. — Те же, что в Калининграде?