перестал к ней чалиться и всегда опасливо вставал на расстоянии буксирного троса — сто, а то и побольше метров.
Студент-эпидемиолог уплыл было на берег, на охоту, но, не прошло и часа, вышел из леса к шлюпке и вскоре причалил к борту, гремя веслами. Повесил ружье на гвоздь под навесом, бросил к дровам большой кусок только что содранной бересты и налил себе чаю.
— Чего вернулся, Артем? Рябчики кончились? — Фрося была противницей любого убийства.
— Да ну... — Артем, прихлебывая чай, смотрел на берег. — Там и леса-то нет... кусты да сухая трава выше головы... Лес где-то на горизонте! И тропы в траве везде. Медвежьи, что ли? Или нет? — студент с вопросом посмотрел на Горчакова. — Я в эту траву зашел, а она с меня ростом... И такая тишина! Ух-х-х! Так страшно стало! — Видно было, что студенту и теперь жутко. — Стою, ни вперед, ни назад! А ветер так по траве тихо шелестит... И вокруг словно все застыло навсегда, как будто больше вообще нет ничего... Ей-богу, так жутко никогда не было — как будто дыхание какое-то с того света. По-настоящему все такое, будто меня забрать кто-то хочет!
— Я тоже медведей боюсь, — простодушно улыбнулась Фрося.
— Это не медведи... это какие-то большие силы... — студент был серьезен. — И тропы не медвежьи.
Он вздохнул, отрясая с себя воспоминания и напряженно улыбаясь, стрельнул у Горчакова папиросу. Так и курил, разглядывая крутой, оползающий в реку глинистый берег. Как будто там, на перегибе, кто-то должен был появиться. Покурив, ушел в избушку.
Фрося серьезно наблюдала за студентом, потом посмотрела на Горчакова.
— Большие силы не в траве живут, — она застыла, думая о чем-то. — Я про них знаю, они в человеке. Меня столько раз должны были зарезать, а всего разок пырнули, изнасиловать и убить — зэки, конвой, а не изнасиловали... от усталости, от голода падала, замерзала... и не замерзла! Я всегда чувствовала, что есть силы, которые мне помогают помимо моей воли!
Фрося замолчала. У нее была крепкая фигура, грубоватые мужские повадки и красивые, большие и умные глаза. Река тихо струилась вдоль борта, солнце ушло за лес, закат опять был красный, обещая хорошую погоду на завтра. Горчаков спокойно покуривал, а из избушки доносилось похрапывание Артема.
— У вас такого не было, Георгий Николаевич?
— Не знаю, Фрося, никогда не думал в таких категориях... Я не понимаю непонятных сил.
— Да нет, я просто объяснить не могу... Когда вас последний раз могли убить?
— Кто это знает? — он усмехнулся, достал папиросу и чиркнул спичкой. — Меня в прошлом году в карты проиграли.
— И что вы сделали? Вам было страшно?
— Ничего, с ножом спал, а потом того, кто проиграл, убили. Думаю, это сделал один из моих санитаров. Большой дядька был, азербайджанец... Это было неприятно, конечно, но не очень страшно. — Он сморщился. — Знаете, я про страшное как-то не думал... Привык, наверное.
Фрося молчала. Горчаков курил, думая о чем-то. Заговорил спокойно:
— Есть вещи похуже страха. Я как-то нечаянно заложил человека, это до войны еще было, проявил идиотскую принципиальность, а получилось, что заложил. Его расстреляли. Он был изрядный негодяй, за ним много чего скверного водилось, но я не должен был так. И теперь его нет... — Горчаков замолчал, глядя через речку. — А иногда не решался на какие-то операции. Это тоже плохо вспоминается.
— Какие операции? Вы же не хирург!
— Не хирург, но можно было попытаться... Люди погибали. Такого очень много было.
— За это вам не должно быть стыдно.
— Дело не в стыде, иногда очень переживаешь смерть, которую можно было остановить.
Они замолчали. Небо темнело, Фрося подбросила дров в костер. Горчаков смотрел куда-то сквозь поднимающийся огонь.
Фрося с Горчаковым вышли около пяти утра. В рюкзаках — медикаменты, пробирки, немного еды на всякий случай. У Горчакова был кусок карты, срисованный еще в Ермаково.
Лагерь, куда они направлялись, был временный, устроенный в двадцати километрах от Турухана весной 1951 года. Полсотни зэков готовили песчано-гравийное месторождение для добычи. Счищали верхний слой мха и кустарников, корчевали лес, рубили просеки, поставили несколько изб и баню. Из-за болот вывозить гравий можно было только зимой.
От Турухана тропа шла по сухой гриве и была хорошо натоптана. Ночной морозец посеребрил траву и кусты, на лужах хрустел ледок. Идти было легко. Воздух был чистый, звонкий. Фрося шла первая — Горчаков иногда закуривал на ходу, и она не любила дышать его дымом. Коренастая, в солдатских штанах и гимнастерке, со спины она выглядела, как боец, выдавал только белый платочек, аккуратно повязанный на темные короткие волосы, да узкая талия, стянутая солдатским ремнем.
Она была моложе лет на двадцать, и Георгию Николаевичу поначалу хотелось ее защитить. Фрося была слишком прямая и честная, таким в лагере всегда плохо, но за эти три недели он очень ясно почувствовал ее внутреннюю крепость. Такие, как Фрося, встречались крайне редко, они никогда не просили о помощи. Горчаков остановился, раскуривая гаснущую папиросу, снова двинулся вперед. Фрося была моложе, но по лагерным меркам вполне матерая — восемь лет только в Норильлаге! Освободилась, книгу пишет, она уже несколько раз о ней заговаривала...
— Фрося, почему вы не уехали на материк?
— Некуда и не к кому ехать. И не на что пока, да и... — она остановилась, поджидая Горчакова. — Хочу в больнице, где я бесправной зэчкой состояла, поработать нормально. Не дадут, конечно...
Она улыбнулась и двинулась дальше. Вскоре они вышли на болото и пошли краем, местами чавкали, местами попадались твердые каменистые гривки с низкими тщедушными сосенками. Болото было огромным, уходило вправо на многие километры, постепенно оно все открылось из-за леса. Осеннее, желтое, красное, зеленое. Кое-где на плотном мху как из ведра рассыпали крупной и спелой клюквы. По гривкам встречалась сладкая брусника. Фрося присаживалась, ела, посматривая на неторопливо догонявшего Горчакова.
Они уже прошли большую часть открытого пространства, впереди повышалось и росла тайга. Горчаков остановился, достал курево, обернулся, запоминая, как шли, небо было чистое, солнце мягко припекало. Фрося собирала бруснику.
— Георгий Николаевич, вы мне вчера так и не ответили, почему же этой заразой не заинтересовались сразу? Если первые больные в феврале появились? — Она встала и протянула ему полную пригоршню темных спелых ягод. — У нас в Норильске осенью была небольшая вспышка, наши сразу определили инфекционный гепатит. Кровь, моча, да и желтуха!
— Вы относитесь к Норильлагу, мы к Северному управлению... Если бы гражданские не начали болеть, никакой комиссии не было бы. Температура невысокая, два-три месяца на ногах... болезнь Боткина не самая смертельная.
— Осложнения возможны, цирроз, печеночная кома. Наш студент удивляется в микроскоп, а это мертвые ткани печени, попавшие в кровь. Они поражают нервную систему...
Горчаков с интересом слушал Фросю, улыбнулся.
— Вы думаете, эпидемиологам это все непонятно? Они нашими силами поднимут сейчас большой объем работ. Отчеты напишут — всю тайгу исследовали. Здесь им повышенный коэффициент, полярные платят... так уж все по-дурацки. Хорошо, хоть питание исследуют. Пусть узнают, что люди в лагерях едят.
Они долго шли тайгой, впереди показалась небольшая речка. Здесь ее переходили вброд. Фрося озадаченно обернулась на Горчакова:
— Похоже, глубоко, Георгий Николаевич? — спросила чуть растерянно, но тут же справилась с собой. — Ладно, не буду вас стесняться, но можете и отвернуться.
Она сняла рюкзак и села расшнуровывать ботинки.
— Я первый пройду, Фрося, и лучше это делать в ботинках.
— Да? — удивилась Фрося. — Ну ладно, тогда и в штанах.
Горчаков вырезал два шеста. Будь он один, пошел бы голым, но теперь они вместе двинулись в воду, как были. Дно было вязкое, речка небыстрая, с темной болотистой водой. У Горчакова получилось выше пояса, Фрося и грудь намочила. Вышли с черными от ила ногами.
— Чаю попьем, заодно и подсохнем... — Горчаков пошел к опушке и стал снимать рюкзак.
До лагеря оставалось совсем немного. И по времени, и следы человеческого присутствия стали попадаться чаще. Они пристроились на упавшем дереве, с которого кто-то обрубил сучки. Горчаков ушел отжать штаны, а Фрося зажгла костер, чему-то улыбалась, нарезая хлеб. Достала из рюкзака остатки утренней пшенной каши:
— Разогреть, Георгий Николаевич, или холодную съедим?
— Как сделаете, так и хорошо...
— Знаете, о чем я думаю? — Фрося не глядела на Горчакова. — Я много лет не стеснялась мужчин. Я их не считала за мужчин, а к вам привыкла, и вы уже для меня мужчина. Так это удивительно, я не могу объяснить. И вы тоже застеснялись, я видела!
— Ну да... не сверкать же перед вами голым задом. — Горчаков присел к жаркому огню.
— Да нет, я что-то другое хотела сказать... я в больнице столько голых задов перевидела. А уж в морге когда работала...
— Документы! — раздалось неожиданно из ближайших кустов, оттуда выходил невысокий мужчина в геологической энцефалитке. В руках ружье, взгляд настороженный.
Фрося ойкнула с испуга и застыла с ложкой и котелком в руках. Горчаков полез за командировочным удостоверением.
— Мы — медработники! — заговорила строго Фрося. — А вы кто?
— Бумаги покажите! Сюда положите и отойдите! — человек с ружьем смотрел очень недоверчиво. Взгляд колючий, как и небольшие рыжеватые усики.
Горчаков положил коричневую пропуск-книжечку расконвоированного. Мужик читал невнимательно, фотографию сличил, больше косился на нечаянных встречных.
— Куда идете?
— Медработники, — подтвердил Горчаков, — идем в лагпункт «Карьер».
— Что в рюкзаках?
— Ну-ка опустите ваше ружье, — возмутилась Фрося. — Как вы разговариваете? Вы кто такой?!
Мужчина явно не ожидал такого, сделал шаг в сторону, не опуская оружия.
— А ваши документы? — уставился на Фросю.