— Не надо, не трогайте... да не тронь, ты! — она пихнула его в грудь и направилась к двери.
— Не торопись уходить, мне это может не понравиться!
— Не пугай, — обернулась Фрося на пороге, — я пуганая!
— Хорошо подумай! На одну ночь останься! Слышь! Тебе возвращаться еще! Ребята все голодные, мне их только с цепи спустить! — глаза его наливались тихой злобой.
Фрося, не дослушав, вышла. Горчаков сидел на ступенях, возле него стояли их рюкзаки.
— Пойдемте, — Фрося вскинула рюкзак на плечо. — Тут на беспредел похоже... Пригрозил мне коллективным изнасилованием. Надо дубинки вырезать.
— Не торопитесь так, — Горчаков шагал широко, но спокойно.
— Да, вы правы... но неприятно!
Они вошли в тайгу, Горчаков остановился, внимательно всматриваясь, а больше слушая лагерь. Там было по-прежнему тихо. Солнце уже хорошо опустилось и висело над макушками леса.
— Почему-то собак не слышно.
— Собак? — не поняла Фрося. — На объекте, наверное. Вы думаете, с собаками за нами...
— Обычно их слышно... — Горчаков повернулся и пошел, думая о чем-то.
Фрося рядом месила негромко хлюпающую моховую тропу. Просека, по которой они шли, рубилась под перевозку, она была довольно широкой и прямой, обходила только таежные озерки-болотца. Темный и густой лес стоял по сторонам, и на просеке уже было по-вечернему прохладно.
— Если ночью найдете дорогу, то можно идти, не останавливаясь... — предложила Фрося.
Горчаков не отвечал, шел сосредоточенный. Он не думал, что нарядчик станет их догонять, это был бы открытый бандитизм, а в лагере поддерживалась видимость порядка. Догонять, чтобы потешиться одну ночь, он не должен, медработников хватятся... А ему здесь очень неплохо. Горчаков знал таких. Крепко пьющих офицеров — начальников лагерей было много. Ушлых урок — тоже. Он шагал широко, так, что теперь Фрося не поспевала, его все-таки беспокоило что-то... Нарядчик мог взять с собой пару урок... а потом просто перестрелять их и все на них списать. Мог и еще что-то придумать. Горчаков давно так не волновался за другого человека.
— А куда делся этот наш геолог? Из тайги вышел, в тайгу ушел. Не объект, а сплошная аномалия... — Фрося настороженно вслушивалась в затихающую тайгу. — Вы что молчите, Георгий Николаевич? Ночевать будем или до баржи пойдем?
— Я бы ночевал, наломались сегодня, на речке плотик есть...
— Откуда знаете?
— Повар сказал. Они этого Гусева все ненавидят.
На реке засады не было. Никаких свежих следов. Они переправились на плотике. После реки просека кончилась и пошла обычная тропа, в одного человека. Было уже крепко сумеречно, Фрося шла первая и присматривалась — впереди то и дело таились темные силуэты. Очень тихо было, только их шаги хлюпали и громко отдавались в тайге, когда попадали на мокрую бочажину или еще громче трещали сухой веткой. Из-за тишины и молчали, прислушивались. Горчаков соображал, где лучше ночевать. Надо было так уйти, чтобы их костра не видно было и чтобы утром долго не искать тропу. Внезапно прямо над их головами кто-то ухнул так громко, что Фрося вскрикнула и метнулась к Горчакову, но тут же остановилась, негромко и нервно смеясь:
— Вот гад, напугал до самых кишок!
— Филин.
— Наверное, — она задрала голову, на фоне темного неба не разглядеть было. — Ут-т, я тебя!
Вскоре тропа вышла на длинную поляну с высоким, высохшим уже кипреем. Становилось прохладнее, Георгий Николаевич присматривался, где можно было свернуть... Вдруг Фрося впереди с громким шумом исчезла в кипрее. Горчаков кинулся к ней:
— Что вы?
— Глухаря поймала! Бьется! — Фрося наваливалась на большую птицу всем телом. — Помогите!
— Башку ему крутите! — Горчаков сбросил свой рюкзак.
— Лучше вы, он сильный! Вот здесь голова, у меня под грудью!
Горчаков сунул руку под Фросю, глухарь забился, Георгий Николаевич ощупью добрался до его шеи и попытался сломать, но не вышло, Фрося всей своей тяжестью прижимала птицу к земле.
— Здесь чуть освободите...
— Такой сильный, гад! — пыхтела Фрося. — Еле держу!
Горчаков подлез двумя руками и свернул петуху шею. Птица задергалась в последней агонии, большое крыло освободилось и забилось, ломая сухую траву. Куча-мала сделалась — сухие, трескучие стебли кипрея, бьющийся глухарь, Фрося, Горчаков, руки которого были в крови.
— У нас в экспедиции повар схватил так же линялого глухаря, а тот вывернулся и в глаз его клюнул, чуть-чуть не попал, из брови кусок мяса вырвал. Огромный глухарина был! — бормотал Горчаков, возбужденный азартом охоты.
— А этот большой?
— Не маленький... Попробуйте отпустить немного.
Фрося ослабила давление, петух уже так не бился, только дергал ногами, как будто пытался бежать.
— Очень кстати птичка, — довольно урчал Георгий Николаевич, — у нас с вами даже хлеба нет, а вы сегодня не обедали.
— У меня соль есть!
— У меня тоже... отпускайте! Как вы на него кинулись... вы же не любите, когда убивают?
— Это у меня уже третий. На лесоповале работали, глухарей много было, их там петьками звали, я в одного топором бросила и попала, молодой был, а другой — линялый, так же вот поймала. Мы там все, что шевелится, ели, бурундуков ловили петлями... Ну что, большой?
— Хороший, килограмма четыре. Надо где-то ночевать. — Горчаков вытер руки о траву, встал, оглядываясь.
Они сошли с тропы и двинулись краем леса вдоль болота. Перебирались через деревья, спотыкались о кочки. Было уже совсем темно.
— Далеко ушли, Георгий Николаевич, обратно дорогу не найдем.
— Найдем, идите за мной! — Горчаков свернул от болота вглубь тайги. — Береженого бог бережет!
— Вы не боитесь? — негромко спрашивала сзади Фрося.
— За вас опасаюсь... вдруг вы сильно понравились этому Гусеву?
— Хорошая шутка, Георгий Николаевич!
— Простите. Вот здесь давайте, под кедри́ной, — Горчаков щупал толстый слой хвои под деревом. — Дайте котелок, за водой схожу. Большой костер не делайте...
Фрося зажгла огонь, посидела, слушая ночную тайгу. Кругом шуршало, неприятно попискивало, иногда вдруг отчетливо слышались чьи-то шаги. Становилось ощутимо холодно. Она принялась драть птицу, но вдруг отложила ее и встала. Горчакова не было слишком долго. Подбросила мелких дров, их небольшая полянка осветилась ярче, огонь должен был быть виден. Фрося осторожно двинулась в темноту, в ту сторону, куда ушел Георгий Николаевич. Хотелось по детской еще привычке крикнуть, хотя бы негромко, даже поднесла ладони ко рту, но убрала их. Замерла. Горчакова не слышно было, ни шагов, ни сломанных веток, деревья колючей стеной вокруг. Ничего не видно и непонятно было, куда идти. Фрося вернулась к огню. Представила, что Горчаков может и совсем не прийти... Почему? Болото! — мелькнуло в голове. Она встала и, выставив руки вперед, решительно направилась в темноту. Уже вскоре выбралась на опушку. Костра сзади не видно было, перед ней чистое пространство болота:
— Георгий Николаевич! — позвала негромко.
— Я здесь, Фрося... — голос Горчакова был еле слышен, откуда-то справа и сзади.
Фрося вздрогнула всем телом и радостно спросила:
— Вы где? Идите сюда! Вы что там делаете? Георгий Николаевич?!
— Иду-иду, плутанул, кажется, вы почему ушли от костра? — Горчаков наступал осторожно, стараясь не расплескать воду.
— А вы почему так долго? — Фрося даже ощупала его в темноте.
— Очки слетели, когда воду набирал, еле нашел, — он приблизился к девушке, пытаясь увидеть ее лицо. — Не вижу ничего, очки грязные. Пойдемте.
Котелок был маленький, Горчаков нарезал в него глухариного мяса.
— Так, порядок... Вы что там делаете? — он повесил котелок над огнем.
— Рюкзаки стелю, постель... — Фрося возилась в темноте под кроной кедра. — Вспомнила сейчас... В самый первый год, в ссылке еще была, мы лес валили... я голодовку объявила. Такая дура была — работала, норму их поганую выполняла и голодала! Две недели выдержала!
— Лихо... — Горчаков спокойно реагировал на рассказ Фроси, достал мятую, почти пустую пачку папирос, содержимое этой пачки волновало его явно больше. — И чем кончилось?
— Да ничем, сознание стала терять, и меня отвезли в больницу... У нас бригадир людей специально морил! Некондиционный лес заставлял сжигать прямо на деляне, а с собой на дрова не разрешал брать. В лесу жили — в бараке минус был! Однажды моего земляка, хороший дядька, царствие небесное, падающим деревом придавило, его в больницу надо было, а этот бригадир его работать заставил. Ночью ему плохо стало, рвало, а бригадир снова выгнал его на работу. Он там и умер. Это не единственный случай был, все видели и молчали. Тогда я потребовала встречи с комендантом, так и заявила — чтобы подать жалобу.
— Не перестаю на вас удивляться, Фрося... — Горчаков, пересчитав папиросы в пачке, осторожно достал одну.
— Это, конечно, было наивно, но мне часто удавалось помочь людям. От начальников многое зависит. Сравнить хотя бы этот вот лагерь и «48-й километр». Одна система, одни условия, снабжение, одежда, еда, а какая разница! Там порядок, цветочки растут на клумбах! Еда нормальная. И люди спокойно работают, больных немного. А тут?
— Самое обычное дело. Начальник лагеря — простой парнишка, семь классов образования да курсы... А здесь нарядчик, знающий жизнь — выпивка, закуска... заключенные любые твои прихоти исполняют... даже и убить можно, если захочется, никто не пикнет.
Фрося сидела, задумчиво глядя в огонь. Вздохнула:
— Обязательно напишу рапорт на начальника лагеря.
Горчаков ничего на это не сказал, потянулся ложкой попробовать глухаря.
Утром они вышли, как только начало светать. Горчаков уверенно пробирался по зарослям краем леса и вывел на тропу. Долго изучал ее в сумерках:
— Вроде никого не было, все мерзлое...
По тропе двинулись быстрее, согревались после холодной ночи. Горчаков закурил, и Фрося опять пошла впереди. Продолжила вечерний разговор у костра — она считала, что лагерные «хорошо» и «плохо» ничем не отличаются от тех, что на воле.