Николь кивнула тревожно.
— Для начала я есть хочу! Вчера только обедал! — он похлопал себя по плоскому животу.
— Ой! — всполошилась Николь и повернулась в сторону коридора. — Там у меня картошка тушится... с луком, как ты любишь!
Белов высунулся в коридор и вернулся с кастрюлей, заглянул в нее:
— Даже не начинала тушиться... ты забыла керосинку включить.
— Да? — удивилась Николь. — Ну ладно, есть яйца, давай яичницу? — она показала глазами на шкафчик, где хранились продукты. Клер, наевшись, засыпала у нее на руках.
Это были три прекрасных дня. Может быть, ворованное счастье самое сладкое? Встало настоящее бабье лето, с морозными утренниками, но теплыми, даже жаркими днями. Они гуляли, катались на лодочке и устроили пикник в лесу на берегу озера. Белов был заботлив, все время нянчился с Клер, которую вскоре начал звать Катей, они вообще очень подружились и вместе ползали по их шести квадратным метрам. Уже в первый день Клер на вопрос, где папа, оборачивалась на Сан Саныча, отчего тот делал Николь «значительные» глаза. Он избегал публичных мест, это Николь заметила, поэтому ни в кино, ни в ресторан они так и не сходили.
— Не хочу встречаться с товарищами, о работе спрашивать начнут... потом всё узнают, — ответил Сан Саныч на ее прямой вопрос. — Сходим еще в кино, зима длинная.
В понедельник Сан Саныч начистился и пошел в Управление.
Заместитель начальника Управления Николай Николаевич Кладько, на помощь которого очень рассчитывал капитан Белов, в Управлении больше не работал. Белов вышел покурить со знакомым диспетчером.
— Отказался дать катер начальнику Игарского отдела МГБ. С работы сняли и перевели куда-то... чуть ли не в штрафную? — одними губами объяснил диспетчер. — Начальник на ушах стоит, ни хрена не понимает, вся работа вверх дном, на Кладько все держалось...
— Старший лейтенант Квасов, — задумчиво произнес Белов.
— Кто?
— Начальник Игарского отдела МГБ!
— Ну да, он и был... А ты чего? «Полярный» вроде в низовья отправляли?
— Увольняться приехал, — к Белову приходила уверенность в правильности решения.
— Да ладно! — не поверил диспетчер. — Тебя к ордену, а ты увольняться...
— Перебьемся. Ухожу из пароходства.
— И Макаров знает?
— Нет, вот иду к твоему начальнику заявление писать, потом к Макарову. — Сан Саныч уверенно вошел в дверь.
Начальником ермаковского Управления был прикомандированный от пароходства Скворцов — пятидесятилетний дядька, юнцом пришедший в пароходство. Безликий и безвредный, сначала по комсомольской линии, потом по партийной двигавшийся карьерной лестницей. Судоводителем он был негодным, поэтому находились для него всякие-разные должности, на которых он сидел тихо. Успехов в работе не было, но и крупных проколов тоже. Он всегда хорошо знал линию партии, всегда занимал правильную позицию, никогда не перечил начальству и пил водку с кем надо и когда надо. Помалкивал и улыбался. И еще — состоял негласным осведомителем в органах госбезопасности. Так и двигался, тихо, но уверенно, серость и бесталанность компенсировались другими его «достоинствами». По окончании навигации он метил перейти на должность начальника Красноярского речного техникума, но тут с Кладько, который и вел всю напряженную работу Управления, случилось ЧП, и забот очень прибавилось. И в этот крайне неподходящий момент явился Белов со своим заявлением.
За одно оставление судна капитана Белова нужно было сажать под арест. Но он был орденоносцем, отличником, рационализатором, а главное — любимчиком начальника пароходства. Скворцов не хотел выходить на Макарова с такими новостями. Он попытался выяснить у Белова, в чем дело, но Сан Саныч не стал распространяться: «Вы мой непосредственный начальник, подпишите, и все! Хочу поменять профессию!»
Вечер, ночь и все утро промучился Скворцов с этой проблемой, жену извел сомнениями и решил позвонить старшему лейтенанту Квасову, который, это Скворцов хорошо знал, не любил Белова и собирал на него информацию. Квасов будто готов был к такому, перебил:
— Не подписывай ничего, в пароходство не сообщай!
И бросил трубку. После обеда пришла радиограмма из пароходства: Белову выносился строгий выговор с занесением в личное дело за самовольное оставление судна. Подпись Макарова. Вечером Скворцову позвонил Квасов. Пьяный и довольный:
— Значит так, завтра соберете партсобрание трудового коллектива. Тема — аморальное поведение кандидата в члены КПСС Белова А. А. Рекомендация — исключить из кандидатов! Но не сразу — пару недель помурыжьте! Сначала ваша парторганизация, потом передайте в вышестоящую, потом в Красноярск его вызовем! И от меня привет передай... — он задумался, — скажи ему так: товарищ Квасов так твою бабу запрячет — сам черт не найдет! Ну давай, пиши, если что! — последняя фраза была любимой шуткой лейтенанта. Он со всеми своими стукачами так шутил. Он их презирал.
Так быстро закончилось короткое счастье Белова с Николь. Его не уволили. Утром он уходил «по делам», только бы не видеть ее тревожных взглядов, и целый день болтался где-нибудь. Через два дня состоялось комсомольское собрание, на другой день собрали партколлектив Управления. Все всё понимали, но говорили то, что от них требовалось. Белов хмуро слушал, опустив голову, и думал: кому все это надо? Кто это придумал? Его возражений, что он любит, что у него ребенок, не слышали. Скворцов гневно жалел беременную жену, порицал — так и сказал! — разрушителя семьи. Казалось, он действительно верит в то, что произносит его бессовестный рот. Сан Саныч знал всех в этой партячейке. В пароходстве все друг про друга всё знают — кто и сколько раз был женат, даже кто с кем гуляет. Были среди партийных и серьезные капитаны. Эти сидели, помалкивая. Курили и смотрели в окно, но голосовали, как и все, не глядя на Сан Саныча, нехотя поднимали руки. Никто не воздержался. Белов перестал сопротивляться. Только на своем стоял твердо — уволюсь! На пароход больше не выйду!
Его укоряли, стыдили, что государство тратило на его обучение силы и средства, что он орденоносец — значит, государство доверяет ему! На последнем партсобрании Белов не выдержал, разорался нервно и зло, что он с тринадцати лет честно пашет на это государство, так пусть оно разрешит ему любить того, кого он любит! Пятнами пошел красными, но ему только воды дали попить, будто ничего и не говорил.
Прошло две недели, за это время провели одно комсомольское и два партийных собрания. Потом его дело передали в Игарскую парторганизацию. В райком. Он должен был ехать. Без решения райкома его не могли уволить.
Сан Саныч боялся уезжать от Николь, вернувшись, он мог не найти жену и дочь. Сердце останавливалось, когда думал об этом, он был на пределе сил. Однажды вечером они сидели в темноте и молчали. Она достала из шкатулки и подала сложенный тетрадный листок.
— Что это? — напрягся Сан Саныч.
— Тут адреса двух моих приятельниц, если вдруг нас разлучат, через них мы сможем найти друг друга. Мария Егель — жена бригадира в Дорофеевске, хорошая женщина, обязательно ответит, а это Аля Сухова — санитарка, она здешняя, ты ее знаешь.
Белов молчал. Листок в руке чуть подрагивал.
— Я на всякий случай, я не отчаиваюсь, — заговорила Николь быстрым шепотом, — мы сейчас вместе, нас не трогают и слава богу, будем так жить. Я скоро смогу выйти на работу в больницу, главврач сказал, мое место за мной держат...
— Ты думаешь... ты чувствуешь что-то плохое?
— Я? Нет! Не плохое... но я все время чувствовала... как только в тебя влюбилась, мне тогда еще страшно стало. Думаешь, это мой ангел-хранитель? — она помолчала, рассматривая его. — Но видишь, почти два года прошло, а мы всё вместе! Может, тебе все-таки в Красноярск поехать?
— Да-да... — Сан Саныч думал о чем-то своем.
— Эти адреса перепиши в записную книжку... и еще куда-нибудь, — Николь пыталась улыбаться, прижималась к его руке.
Свет луны слабо пробивался к ним сквозь мутное плексигласовое оконце. Даже в полутьме палатки Сан Саныч чувствовал болезненность ее улыбки. Никогда раньше Николь не выглядела так жалко, и в этом был виноват он. А он ничего не мог сделать. Если бы ему дали много тяжелой работы, он бы засучил рукава и работал бы день и ночь, сказали бы переплыть вот прямо сейчас Енисей, он бы прыгнул и поплыл, он мог бы и утонуть, но все это были понятные задачи. То, что происходило с ним, не укладывалось в голове. Это было против правды, против здравого смысла, против их честной жизни и любви.
— В крайнем случае... — она задумалась и замолчала. — Нет, этого тебе нельзя...
— Все равно скажи!
— Я подумала... если ты меня не сможешь найти...
— Почему не смогу, что ты все время...
— Подожди, я знаю слишком много случаев, чтобы об этом не думать. Очень много семей — нормальных, русских, женатых давно и законно — они ничего не знают о своих мужьях и детях! Почему ты думаешь, что мы другие? Меня могут отправить отсюда в любой момент, я разговаривала... странно, что еще не отправили.
— С кем разговаривала?
— С женой коменданта...
— Зачем?!
— Она хорошая женщина, бывшая ссыльная. Она спросила у мужа, он, кстати, тоже нормальный, добрый мужик — он сказал, что связи с ссыльными не приветствуются. Он думает, ты слишком на виду в пароходстве... поэтому все так.
— Ты сказала, если нас разлучат... в крайнем случае? — нервно напомнил Сан Саныч.
— Я думала обратиться во французское посольство, но это очень опасно. Нет, этого нельзя! Меня просто отправят на Колыму! Ответят посольству, что нет никакой Николь Вернье! — Она вздохнула судорожно и замолчала. Потерлась щекой о плечо Сан Саныча. — У меня во Франции есть родственники, но они, скорее всего, думают, что я погибла. Столько лет от меня ничего нет...
Белов молчал. Никакое французское посольство не могло их защитить. Он был ей никто. Ни ей, ни Клер, которая спала рядом в кроватке. Их Катька, плод их любви, его дочь... ее нигде не признавали его дочерью, в голову лезли все эти нелепые, выматывающие комсомольские и партсобрания. Люди радовались тому, что портят мне жизнь, они ненавидят нашу любовь. Почему?!