— Саша! — Николь теребила его за плечо. — Ты о чем задумался?
— Я? — Сан Саныч нервно обнял ее, притянул к себе. Еще сильнее прижал.
— Мне больно, ты сильный!
— Я не сильный, Николь... я очень устал. Вчера стоял над Енисеем... я так устал...
Сан Саныч замолчал, он давно хотел рассказать Николь все, что было в Игарке, про его дела с Квасовым... Не решался. И это тоже висело тяжелым камнем. Душа двоилась, он не мог быть стукачом, и тут же понимал, что, пойди он к Квасову, тот легко мог остановить все их муки. Скворцов несколько раз прямо на это намекал.
— Не вини себя... — прижалась к нему Николь, — я иногда огромное счастье испытываю, просто от того, что ты есть, что у нас есть наша дочь. Я никогда не откажусь от того, что между нами было. Это же было счастье! Любовь! И сейчас есть! У многих ничего такого никогда не было! Правда?! Нас не арестовывают, значит, могут оставить в покое! Может, наша любовь нас защищает! Ну?! На что еще могут надеяться люди? — она улыбнулась и почти весело потормошила его.
— Ты правда меня так любишь? — Сан Саныч говорил тихо. Не поворачивал головы.
— Эй! Что такое? Скажи мне! Ты же мой муж! Я из твоего ребра!
— Это я во всем виноват! Я думал, что живу честно, да не так все!
— Ну что ты?! Ты не просто честный, ты страшно наивный... ты иногда просто дурак! Если бы я тебя не любила...
— Подожди! Я сейчас скажу... — он помолчал, отнял у нее руку. Повернул тяжелую голову. — Я согласился быть стукачом у Квасова!
— Кем? — не поняла или не поверила Николь.
— Я подписал бумаги, что согласен сотрудничать с органами!
Николь молчала.
— Я ничего не делал... никого не заложил! Только подписал, Квасов обещал помочь с разводом и с тобой. Он многое может, и сейчас тоже... Но потом я отказался. Сказал, не буду стучать. Он угрожал, уговаривал... Короче, это он все устроил, все эти партсобрания... «приветы» мне передает.
Сан Саныч сдавил челюсти и повернулся на молчавшую Николь, хотел найти ее руку, но не стал. Замер, ожидая ее слов, но Николь молчала.
— Это долго надо рассказывать, я сам не знаю, как получилось, думал, он нам поможет. Он говорил, если я не захочу, могу не стучать... Ну, хватит об этом, — оборвал он сам себя.
Николь взяла его за руку. Гладила ее и молчала.
— Я могу позвонить Квасову... ты понимаешь это?
— И что ты должен будешь делать?
Сан Саныч пожал плечами. Нервно сдавил ее руку.
— Хорошо бы, конечно, чтобы нас оставили в покое... Но не могу себе представить, чтобы ты... нет... ты же нечаянно это сделал?
— Черт его знает, как все вышло, ты тогда была беременная. Мы с ним коньяк пили... Потом представил себе, что на кого-то пишу. Помнишь эту сволочь Турайкина — подумал, что этого подлеца можно посадить! А на другой день так погано стало!
— Фу-у-у! Я не стала бы жить с таким человеком! Что ты?! — она хмыкнула зло и весело. — Молодец, что... молодец! Я еще больше тебя люблю! Что же делать, такие мы... такая судьба! Катя будет очень хорошим человеком!
— Почему?
— У нее такой отец!
— Какой? — не понял Сан Саныч.
— Красивый, честный и сильный!
— Что ты говоришь... — нервно стиснул зубы Сан Саныч.
— Я серьезно! В России талантливым и честным людям очень трудно жить! Их обязательно найдут... за ними охотятся!
Она замолчала. Сидели, прижавшись друг к другу, слушали ночную жизнь барака. Где-то в дальнем углу тоже негромко разговаривали. Какая-то бабушка непонятным старинным напевом, а может и не по-русски, баюкала ребенка.
49
Двадцать первого сентября 1951 года Горчакова Ася, Горчаков Николай и Горчаков Сева сидели в общем вагоне поезда Москва — Хабаровск. Сева, по возрасту, ехал без билета. Контролеры в поезде принимали его за восьмилетнего, и Асе приходилось показывать метрику.
В их купе разместилось две семьи, считая Горчаковых, и одна молодая пара. Безбилетный Сева спал с Асей на нижней полке, на которой обязательно кто-нибудь еще сидел. Было тесно, накурено, за столиком постоянно кто-то ел, пили чай, гасили сигареты в банке из-под килек. В соседнем купе ехали завербованные на далекую Уральскую стройку, выпивать они начали еще на вокзале в Москве, не успел тронуться поезд, а они уже радостно орали, а вскоре достали гитару. Это были в основном молодые парни, они заходили в гости, угощали детей баранками, а мужиков водкой и рассказывали о жизни, о суровом труде в суровых краях.
Так и ехали, ели, спали, глядели в окно, читать книжки не получалось. На вторые сутки у Горчаковых украли один из трех чемоданов. Ночью была большая станция, люди входили, выходили, носили вещи, кричали через весь вагон, лупили орущих детей. Ася не спала и про чемоданы помнила, а утром Коля обнаружил пропажу. В чемодане было постельное белье и летние вещи.
В Красноярск приехали ночью 27 сентября. До рассвета просидели на вокзале. Там было битком, но не так страшно, как на ночных улицах. Утром поехали на речной вокзал. Это было новое просторное здание в стиле московских высоток. Гулкое, с лепниной и высоким острым шпилем на крыше. Здесь народу было еще больше. Ася усадила ребят на вещи и ушла в огромную очередь.
Уже к обеду стало ясно, что очередь не движется, а живет какой-то своей жизнью. Дело шло к концу навигации, пароходов вниз уходило много, но мест не было нигде. Ни в третьем классе, ни на палубе. Особенно трудно было тем, кто, как Горчаковы, плыл далеко. Местные недоверчиво и недовольно посматривали на худую, по-московски одетую мамашу, на чистеньких детей и качали головами. Билетов не было.
Следующий день тоже не дал результатов. До Дудинки ушел большой пароход, и хотя билетов не продавали, многие из очереди на него сели. Первого октября туда же уходил пароход «Мария Ульянова». Ася с ребятами целый день стояли в толпе. Очередь почти не двигалась. Перед самым закрытием касс она нечаянно купила билеты. Подошла с испуганными глазами и зашептала:
— Пойдемте, я купила!
Длинная двухпалубная «Мария Ульянова» стояла у причала, но на нее не сажали — посадка начиналась рано утром. Они устроились среди таких же ожидающих, в холодном полуоткрытом павильоне. Стемнело, было сыро, холодно, ветер продувал насквозь. Они сидели тесно прижавшись, уже и не разговаривали, все было переговорено, иногда ели хлеб и запивали водой.
Люди сидели кучками, семьями. Дремали, ели. Рядом закусывали несколько мужиков, они тоже были не местные, возможно, в командировку ехали. Выпивавший с ними старик в черном бушлате железнодорожника покуривал и рассказывал хрипловатым голосом:
— В Красноярске ворья, ребята, больше, чем нормальных людей. Одна пересылка на сорок тысяч... опять же и зоны вокруг — сколько заводов пускают! Завод искусственного волокна уже работает, «Сибэлектросталь», завод синтетического каучука строят — резину искусственную будут делать. Следующий год обещаются пустить телевизорный завод. Всё они, горемычные, и строят! Их тут тысячи тысяч, ребята, так что аккуратно надо!
Билеты в третий класс лежали в кошельке, кошелек в дамской сумочке, сумка под пальто прижата к груди. Ася билеты купила не в кассе и теперь страшно тряслась, что они окажутся фальшивыми. Дети спрашивали, как ей удалось купить, но она строго и испуганно хмурила брови и молчала. И прижимала их к себе: спите!
Утром, до рассвета еще, народ начал стекаться из города, те, что ждали на пристани, тесно сгрудились у трапа. В семь должна была начаться посадка, но никого не было, в полвосьмого только появились билетеры и весовщики, чтобы взвешивать багаж. Народ ждал хмурый, голодный и невыспавшийся, то и дело возникали перебранки, кто-то нагло лез через головы с огромным чемоданом, те, что стояли у самого трапа орали, чтобы на них не давили: Перила поломаете! Ребятишек подавите! Ничего не помогало, задние, улыбаясь друг другу, поддавливали, чтобы нарочно поломать те перила, чтобы начали посадку. Ближе к восьми страсти накалились — в начале очереди две бабы с трехэтажным матом и визгами посрывали друг с друга платки... Наконец появился кто-то из начальства, и начали взвешивать вещи и пропускать на борт.
Очередь сломалась, люди, злобно ругаясь, лезли с чемоданами, узлами и мешками, побеждали сильнейшие. Ася с ребятами сели почти последними.
Каюта была на нижней палубе, с узким окном, заложенным вещами, места в ней было меньше, чем в купе поезда. На их полке расположилась толстая тетка с двумя маленькими ребятишками и большими сумками, кормила их чем-то, что доставала рукой из сумки и пихала в ротики. Возможно, это был прокисший творог — пахло очень скверно. Ребятишки помогали себе руками, размазывали еду и сопли по лицам и лавке. Баба кормила и совершенно не обращала внимания на Асю с детьми, стоящую в дверях. С билетами в руках.
Ситуацию неожиданно разрешил Сева. Он взял билеты и шагнул к тетке. Встал так близко к ней, что той уже невозможно было делать вид.
— Простите, гражданочка, — начал Сева очень уверенно, и в купе все улыбнулись, — вот наши билеты, это наши места. Это и это!
Тетка, возможно, готовилась поскандалить с тощей интеллигенткой, но тут только тупо уставилась на Севу. Даже закрыла сумку с едой. Сева поправил очки и ждал, ждало и все купе.
— Чего он? — тетка зло нахмурилась на Асю.
— Да не «чего он», а билет свой покажи! — раздался мужской голос со второй полки. Мужчина отодвинул газету, это был милиционер.
Тетка закряхтела хмуро и, поругиваясь вполголоса и подгоняя ребятню, стала собирать свои сумки. Когда она вышла, Сева, придерживая очки, задрал голову наверх:
— Спасибо! — поблагодарил милиционера и сел на лавку.
— Не за что, им до Енисейска плыть... я ее знаю! — милиционер снова уткнулся в газету.
В девять заиграли марш «Прощание славянки», большой пароход громко зашлепал колесными плицами, отвалил от пристани и стал разворачиваться вниз по течению. Черный дым вылетал из огромной трубы в холодное чистое небо. Вода под бортом тоже была по-осеннему прозрачная и казалась голубоватой.