В двери вдруг загремело, открылось окошко:
— Чего мычим на всю тюрьму?! — с угрозой в голосе заглянул какой-то человек.
— Товарищ! — кинулся к нему Сан Саныч.
— Не положено стонать! Тишина! — дверка закрылась.
— Послушайте, — Сан Саныч приник к щелке и зашептал: — Товарищ, я хотел спросить, откройте, пожалуйста, я просто хочу вас спросить...
Никто не реагировал. Бешенство закипело в Сан Саныче.
— Откройте! — заорал он злобно и забарабанил в дверь кулаками. — Кто вы?! Вы не имеете права! Я требую офицера! Старшего! Я ни в чем не виноват! Ни в чем!
Защелкал замок, дверь открылась, там стояли двое. Один из них был тот здоровый, что раздевал Белова:
— Цыц! — цыкнул он негромко. — Будешь орать, пристегнем!
— Вы мне сказали «цыц»?! — вскипел Сан Саныч и услышал, как его голос разносится по коридору. — Как вы смеете? Я заслуженный...
Договорить ему не дали, захлопнули дверь, здоровяк легко, Сан Саныч и не собирался с ним драться, вывернул руку и щелкнул наручником. Вдвоем они согнули его к полу и наручники щелкнули второй раз. Сан Саныч попытался распрямиться, но рухнул на пол. Его руки были пристегнуты к нижней части кровати. Здоровяк беззлобно ткнул его ногой в бок:
— Будешь орать, отведем в карцер. Понял?
Опять дважды провернулся ключ в замке.
Сан Саныч стоял на коленях, неудобно скрючившись, наручники впились в запястья. Штаны сползли вместе с трусами и слетел ботинок. Он попытался сесть на пятки, не получилось. Тело быстро затекало, он опустился на локти, стало получше, но вскоре заныла спина, от пола было холодно. Он стянул зубами шинель с кровати, подпихнул под себя коленями и лег. Телу стало лучше, только вывернутые запястья ломило. Он поерзал, нашел какую-то позу, приладился и застыл.
Он лежал на полу тюремной камеры, с голой задницей. Умелый, смелый, любимец женщин и начальства... Они не могут со мной так! Не могут! Этого не может быть!
В коридоре разговаривали, загремели металлом, дверка в двери отворилась:
— Чего разлегся? Ужин примай! — Знакомый уже хрипловатый голос надзирателя сказал что-то, и оба рассмеялись. Защелкал замок:
— Жрать будешь? Или до утра полежишь?
— Буду... — пробормотал Сан Саныч.
— Ну вот... — надзиратель благодушно перешагнул через арестанта и отомкнул наручники.
Белов поднялся, натянул штаны и взял миску с кашей и кружку с чем-то. Стола не было. Поставил кружку на пол. Каша была пшенная, жидкая, пахла так, как пахнет вода, в которой мыли жирную посуду. Сан Саныч поморщился, попробовал. Вкус оказался такой же, но он был очень голодный. Он съел вторую ложку, и вскоре в миске ничего не осталось. Сан Саныч доскреб все со стенок, подумал даже лизнуть, но удержался. От каши, от плохого комбижира во рту было так, будто жевал свечку. Он не наелся. В кружке была теплая, чем-то подкрашенная вода. Выпил и ее.
Еда немного успокоила. Он стал думать о надзирателях, которые его накормили. Не надо вынуждать их, они выполняют свою работу, они не знают, что он не виноват, тут и убийцы, и ворюги сидят. Завтра утром вызовут, будут задавать вопросы... и все выяснится. Смешно будет, если его с кем-то перепутали. За ним не было даже мелких проступков. Он обдумывал последнюю навигацию. Только этот рейс в заливе, этот придурок Турайкин и ссыльные... но он ничего незаконного не делал. Вот только Грач с его доносом о муке... но это смешно. Куль с мукой никуда не делся, он был на месте, это подтвердят все... Получалось, что если все это выяснять, понадобится время. Могут и продержать из-за какой-то глупости... И это меня — сэкономившего государству миллионы рублей! Много миллионов! Он лег на койку.
— Не лежать! — раздался голос в глазок. — До отбоя не лежать!
Сан Саныч не понял, к нему это или нет, но на всякий случай сел. Надо терпеть, надо есть и выполнять все их требования. Снова загремела кормушка в двери:
— Посуду!
— Спасибо! — Сан Саныч вернул миску и кружку. — Товарищ, простите, можно...
— Тамбовский волк тебе товарищ! Гражданин! Слушаю просьбу?
— Можно сходить в туалет?
Надзиратель с той стороны замер.
— Параша в углу! Хезай, сколько влезет!
Сан Саныч и сам догадывался, зачем эта бадья в углу, из нее и пахло соответственно, но думал, может, по большому отведут в туалет. Он встал над вонючей емкостью, снял деревянную крышку и стал мочиться. Мочой запахло на всю камеру.
Ночью ему приспичило, и он сходил в бадью. И потом всю ночь не мог уснуть из-за запаха, который заполнил маленькую камеру. Лежал и думал. Желание набраться терпения сменилось бессильным, малодушным отчаяньем. Никого больше не было на белом свете. Только он и свобода. Там, за стенами и решеткой... его свобода!
Утром подняли в шесть, повели умываться, можно было почистить зубы, но он оставил где-то свою зубную щетку и порошок. Он все время был один, как будто во всей тюрьме не было никого, кроме него и его сопровождающего. Надзиратели на вопросы не отвечали. Как мог, привел себя в порядок и сидел ждал вызова. Прислушивался к звукам в коридоре.
Так и просидел до обеда.
Потом был ужин.
Потом прошли по камерам со словом «отбой».
Его не вызвали!
Его не вызвали и на следующий день.
И на следующий...
56
Николь вернулась в палатку, стала кормить Клер, сама напряженно думала: что произошло? Вчера Саня вернулся полный надежд и планов, в пароходстве все тоже были довольны, поздравляли, обмывали орден, он подписал запчасти... а сегодня эти люди пришли к ним? Она не понимала, что все это значит. Если он преступник, его должны были арестовать в Красноярске. И почему наградили? Зачем доска почета? Она путалась, ничего не сходилось.
Эти ребята, они не все время его ждали, то появлялись, то исчезали. Даже не познакомились с ней, хотя жили через стенку. Какая подлость! Она стала вспоминать: не разговаривала ли она с кем-то? С Горчаковым? Нет, его и не было в этом месяце. Или был?
Она глянула на Клер, та уже наелась, перестала сосать и начала засыпать. Осторожно положила в кроватку. Застыла на минуту, потом будто очнулась и стала собирать вещи. Шерстяные носки, кальсоны, простую прочную рубаху, шерстяной шарф, свитер, конечно же свитер! — вспоминала свою работу в лесу... и какой-нибудь еды... хлеб, сало.
Только тут она поняла, что у них был обыск. Вещи валялись, сброшенные небрежно, она открыла свой всегда аккуратно уложенный чемодан. Там тоже все было вверх дном. Не было коньяка и продуктов, что Сан Саныч привез из Красноярска. Ошарашенная, она уселась на кровать, но тут же, еще больше торопясь, кинулась собирать вещи. Получилось много и увесисто, где-то должен был быть вещмешок Сан Саныча, она все не могла его найти. В конце концов затолкала вещи в большую авоську, погрузила Клер в санки, взяла на локоть вещи Сан Саныча и пошла.
Она добралась к милиции, когда совсем рассвело. Торопилась, вываляла в снегу Клер, та, слава богу, не проснулась... Александра Белова в милиции уже не было.
— Увезли на аэродром, — устало позевывая, объяснил ночной дежурный.
Это был пожилой дядька, он уже сменился, сидел в углу, покуривая, узнал ее.
— А куда его, не знаете?
— В Игарку, кажись... Чего натворил-то?
Николь посмотрела на него, не понимая вопроса, пожала плечами.
— Ну-ну, — согласно кивнул милиционер. — Эти и не скажут...
Она поднялась и потащилась домой. Ноги не шли. Не знали, куда идти, не хотели...
Весь день и всю ночь думала, как узнать о Сан Саныче, но вопросов было слишком много. Она была ему никем и могла навредить... Через несколько дней она все же пошла к коменданту. Взяла документ на отметку на всякий случай. Он знал про Белова. Вышли покурить.
— Ничем тебе не помогу, Николь, — немолодой уже, седой комендант задумчиво тянул папиросу. — Мы люди маленькие, а то... из особого отдела! — прошептал одними губами, опасливо просматривая улицу.
— Как же мне узнать? Они ничего не сказали... В чем его обвиняют?
— И не скажут... Смотри, не брякни где, что ты француженка... — он помолчал, обдумывая свои же слова. — Отпустят — хорошо, нет — что делать? Такая, видать судьба. Мне до пенсии полгода осталось...
— Может, мне в Дорофеевский уехать? Там тихо... И там Вано, он все узнает...
— Нету там твоего Вано! — комендант выразительно посмотрел и бросил окурок.
— Как нету?!
— Арестован за связь со ссыльной! Приказ по нему был.
— Боже мой!
— Я тебе ничего не говорил!
— Так, может, и Сан Саныча за связь со мной?
— Почему? Белов же не в органах... Ко мне больше не ходи, узнаю чего, сам найду.
— Спасибо вам, Николай Иваныч, спасибо... А если я напишу в МГБ запрос на него? Официально?
— Не надо, и тебя могут взять.
— А в пароходство?
— Не надо ничего, не высовывайся! Может, и хорошо, что ты ему никто!
57
День сменялся другим, подъем, завтрак, обед... После завтрака в подвальное оконце, закрытое деревянным щитом, проникало немного света. Через неделю Белов перестал ждать вызова на допрос. Сидел на кровати или ходил — мелких шажков получалось шесть в одну сторону. Гремела и открывалась кормушка, возникали руки, кружка, миска... и больше ничего. По рукам, по сопенью Белов понимал, чья сегодня смена. Свет ночью не гасили, и это было почти то же самое, что и день, только можно было лечь. Лежать надо было с руками поверх одеяла. Засыпая, Сан Саныч по привычке прятал их, и его будили окриком в кормушку, требовали показать руки.
Первые ночи он не спал, все пытался что-то решить, бестолково метался мыслями по прошлой жизни. Или начинал вдруг сосредоточенно соображать, почему на окошке деревянный щит, почему ночью не гасят свет... потом снова возвращался к неразрешимым вопросам. Иногда он завидовал арестантам, которые могли предметно обдумывать какую-то свою вину, у Сан Саныча ее не было. Это делало его мысли пустыми и раздражало.