— Даже если я не виноват?
— Возможно. Мы решаем большие задачи. Енисейское пароходство — транспортная артерия огромного Красноярского края. Это должен быть здоровый механизм. Ради счастья миллионов с одним человеком можно и ошибиться. Во время войны ошибки тысячами, даже десятками тысяч измерялись. И мы победили!
Белов молчал. Старший лейтенант закурил, придвинул портсигар, но понял, что Белов не сможет взять папиросы опухшими пальцами. Достал сам и помог прикурить:
— У меня большие возможности. Помните прошлогоднее дело красноярских геологов? Больше двухсот человек были осуждены! Академики! Доктора наук! Это потом Москва подключилась, а начинал это дело я! И все, с кем я работал, сознались. Вы должны понять, что и без вас дело вашего пароходства будет раскрыто. Уже арестовано больше тридцати человек, все дают показания, будут еще аресты. Вы своим упорством ничего не добьетесь, есть свидетельства и против вас. Но вы лично мне очень симпатичны. — Он прижал руку к груди. — Моей власти достаточно, чтобы вам помочь, но и вы должны нам помогать.
Это была та же ситуация, что и с Квасовым, Белов не раз возвращался мыслями в те времена. Если бы он тогда согласился, пришлось бы жить с паскудным чувством стукача, но теперь все было намного хуже.
Антипин курил, спокойно посматривая на Белова. Ждал. У Сан Саныча голова закружилась от табака. Папироса в неловких пальцах мешала думать.
— Значит, я должен написать о своих товарищах то, чего не было... должен рассказать, что они недостойные советские люди, враги... — Сан Саныч глядел в стол и говорил медленно, будто сам пытался понять, что его слова значат. А может, думал о чем-то совсем другом. Распухшие руки подрагивали на столе. — Оболгать людей, которые меня учили жить и работать?! Знаете, Андрей Александрович, я вижу, что вы мне хотите помочь, но я так не могу. Как-то все не по-людски...
— Вы меня в самом деле не слышите? Те, о ком вы не хотите сообщать, уже а-ре-сто-ваны! Они признаются, дают показания. Вы не можете повлиять на их судьбу!
— Почему же вы со мной так возитесь? Зачем вам мои нечестные признания?
— Вы — талантливый капитан! Орденоносец! Я вижу, что вы не враг, а искренний человек, преданный делу партии, делу строительства коммунизма. Для вас слово Родина не пустой звук!
— Но как можно обвинять Макарова? На нем пароходство держалось всю войну! — Белов напряженно соображал. — Я хочу написать Сталину! Я имею на это право?
— Вы не знаете самого плохого... — старший лейтенант открыл стол и достал лист бумаги. — Это ордер на арест вашей подруги!
От мужества, с каким Сан Саныч защищал Макарова, не осталось и следа. Он прочел имя Николь. Все эти два месяца он не верил, но больше всего боялся именно этого.
— Она ничего не могла... она беременная была. Потом с ребенком... — заикался Сан Саныч, с мольбой глядя на старшего лейтенанта. Опустился на стул, не чувствуя боли, в висках стучало.
— Я был в Ермаково, допрашивал вашу Николь. Красивая женщина... — Антипин чиркнул спичкой и прикурил. — Дочка на вас похожа. У них, кстати, пока все в порядке, они живут в отдельном домике.
— Вы ей сказали про меня?
— Не имел права. Мы арестовали Померанцева, Захарова, коменданта Ермаково... вы знаете таких, они все под следствием. Ее, — он кивнул на ордер, — не тронем, если вы начнете сотрудничать.
Сан Саныч сидел, качая головой. Антипин подошел, сел на край стола и заговорил совсем доверительно.
— У вас есть выбор. Ваша жена Зинаида официально отказалась от вас, теперь вы сможете жениться, Николь рассказала мне о ваших проблемах, получите большой теплоход и заживете нормальной жизнью. Подойдет?
Сан Саныч слушал с удивлением. Антипин много знал.
— Говорю прямо — нужны показания на руководство. Какая, в конце концов, вам разница, кто будет руководить Енисейским пароходством. У вас своя жизнь. С молодой женой, полная радости! Вы столько еще можете сделать для родины! — он помолчал секунду и добавил: — Или лагерь... очень надолго. И она тоже...
— Да какие же показания? — взмолился Белов.
— Мы вам поможем, у нас надежные данные слежки и прослушивания. Все, что будет в протоколе вашего допроса, — все будет правдой! Макаров признается.
— Вы его посадите?
— Будет объективное следствие, потом суд. Вас освободим в зале суда.
Белов уперся взглядом в одну точку и думал о чем-то напряженно. Поднял угрюмый взгляд:
— Я так не смогу.
— Тогда ваша Николь окажется в соседней камере.
— Но за что?!
— За связь с вами, сейчас вы идете как член антисоветской группы, но если поднять ее документы... ваше с Николь дело можно переквалифицировать в шпионаж в пользу капиталистической Франции. Шпионаж и попытка организации побега на буксире «Полярный». Это расстрел. Для обоих!
— Не может быть, этого не может быть! Зачем вы это говорите?! Ничего такого не было и не могло быть! Вы же говорили, что мне верите?!
— А девочку в дом малютки... Она очень симпатичная, возможно, ее удочерят хорошие люди. — Антипин смотрел жестко, все больше отстраняясь. Он встал. — Но сначала с ее мамой... вас интересует, как будут допрашивать маму вашей дочери?
Старший лейтенант одернул смявшуюся гимнастерку, провел ладонью под ремнем:
— Вам плохо было внизу? В подвале?
Белов понял, что Антипин все знал. И даже почему пахнет мочой.
— Так вот, женщин там не бьют. Вы же видели там кровать?! Цветков у нас большой любитель. Не доводите до такого. У вас нет выбора, спасайте жену и дочь. И себя!
Сан Саныч сидел, опустив голову. У него не было выбора. Он хотел в свою камеру: «если я уйду, они отстанут от Николь».
— Успокойтесь! Пока все в ваших руках, я разрешу вам спать сегодня днем. И смотрите, никому ни слова из нашего разговора... Что с вами? Хотите воды?
61
Старший лейтенант Антипин врал. Ни Померанцев, ни Горчаков не были арестованы, и Николь он вызывал как инспектор по делам малолетних. И даже наоборот — с начала января Горчаков был прикомандирован к ермаковской больнице, дневной и ночной пропуска бесконвойного позволяли ему почти свободно перемещаться по всему Ермаково. Поэтому он частенько бывал и даже ночевал в избушке Николь и Николая Михайловича. В каком-то смысле это было лучшее время для всех троих. Точнее, для четверых, маленькая Катя, когда не спала, бывала очень занятна.
Было утро воскресенья, Горчаков пришел с ночного дежурства, и они с Померанцевым пилили дрова. Николай Михайлович ни минуты не сидел без дела — пилил, колол, воровал где-то дрова или уголь, носил воду из озера, варил, мыл полы и еще успевал подрабатывать — чинил, что ему носили. Николь жила как у Христа за пазухой.
— У нее — Катька! — объяснял с удовольствием Николай Михайлович, направляя движения гибкой звонкой пилы. — А мне одно удовольствие с ними. Прямо счастье. И не пойму, за что Господь послал такое? Сидел бы сейчас в караванке с Климовым... Славный, кстати, человек Игнат Кирьяныч. Письмо прислал. Пишет — один остался. Как эти допросы начались, из отдела кадров приказ пришел уволить кочегаров с «Полярного». Почему их? Мы с Климовым тоже ссыльные... Ничего не поймешь у нашей власти... От старпома тоже никаких вестей.
Последнее бревно развалилось и упало с козел, сели на чурбаки перекурить. Мороз стоял градусов под сорок, но на солнце было приятно, казалось, что и тепло.
— Я завтра-послезавтра в командировку уеду на трассу, — Горчаков щурился на голубое морозное небо. — Опять московская комиссия.
— А ты что проверяешь?
— Да ничего — питание, хранение продуктов, лазарет — во всех лагерях об этих комиссиях за две недели знают. Где нет лазарета, больных смотрю.
— И зубы рвешь?
— При острой боли рву... у тебя что, зуб болит?
— Нет, я думал про тебя, ты же по профессии технарь, как и я... Я бы не смог вырвать... — он задумчиво посасывал папиросу. — Ладно еще мужику грубому, а женщине?!
— Женщины терпеливее.
— Да я не об этом — жалко же! Вчера ночью представил, что я Николь зуб выдираю. Так разволновался, до утра не уснул. Пойдем-ка, ладно, у меня там щи довариваются, потом поколем...
— Не утащат? — Горчаков кивнул на чурбаки.
— Ночью обязательно, днем — побоятся. После обеда гулять пойдем, ты бы ей снотворного принес, она после этого инспектора опять спать перестала. Читает ночи напролет. И чемодан опять сложила... Вот сучья жизнь. Сидим, как собаки на цепи.
Запах щей стоял на всю избушку. Померанцев пережаривал лук с морковкой, пробовал на соль и одобрительно качал головой. Солнце и натопленная печка прогрели верхи толсто замороженных окон, и оно заглядывало в эти оплывающие продухи желтым теплом. Николь ушла с Катей делать прививку, давно должна была вернуться, но их все не было. Померанцев волновался, разговаривал больше обычного, выходил за дверь вроде как за делом, а сам всматривался в конец длинной кривой улицы. Сто раз уже пожалел, что не пошел с ними, виной тому были сворованные дрова — это были трехметровые столбы, заготовленные для ремонта зоны, их за пачку папирос притащили знакомые зэки. Надо было попилить, чтобы никто не стукнул, за эти пять столбов — хищение социалистической собственности! — можно было десять лет схлопотать, нечего делать! По два года за столб! — подсчитал Померанцев.
— Тут вот что... — Николай Михайлович прислушался к улице и очень серьезно посмотрел на Горчакова. — Не беременная ли Николь?
— Почему? — Горчаков глянул с тревогой.
— У нее месячных нет уже почти три месяца, говорит, от волнения. А сама побаивается, да и ведет себя как-то по-другому, ты разве не видишь? Может, поговоришь с ней, как врач...
— Нет, лучше ты, Николай Михалыч... ты с ней ближе. — Горчаков озадаченно наморщил лоб. — Аборт ей надо делать, совсем ведь у них все плохо...
— Вот и я не знаю... с двумя-то детьми...
Померанцев испуганно обернулся на вход. Дверь в сенях заскрипела, Николь обстукивала валенки, обметала голым березовым веничком, разговаривала негромко с Катей. Вошли. Щеки у мамаши красные. Катя закутана платком так, что одни темненькие глазки поблескивали.