Поезд остановился. Впереди небольшая бригада женщин расчищала от снега и чинила просевшее полотно. Все были в обычных, тех же, что и у мужчин, черных ватных штанах, телогрейках и серых валенках. Большинство в шапках-ушанках и только одна — в белом вязаном пуховом платке и белых подшитых валенках. Это была красивая, лет тридцати женщина, такая красивая, что странно и встретить ее было здесь. Она была бригадиршей. Начальство спрыгивало с подножки в глубокий снег. Две женщины с лопатами, одна совсем пожилая, в матери годилась офицерам, подошли и стали чистить площадку.
Женщины на полотне торопились, подваживали просевшие шпалы вместе с рельсами, гроздьями висли на длинных и толстых вагах, рычагом приподнимая полотно. Другие бригадницы подсыпали песок, который тут же застывал комьями на морозе. Две пожилые тетки грели этот песок на костре в металлическом коробе. Чуть дальше несколько женщин забивали костыли в промороженные шпалы. Увидев высыпавшее начальство, лагерницы начали охорашиваться, поднимали ушанки, перевязывали сбившиеся платки. Вскоре и соленые шутки послышались. Мужчины, закуривая, подтягивались к работающим.
— Вот, Александр Петрович, это называется вага, — московский полковник показывал на шестиметровое бревно, которым бабы поднимали путь. Он обращался к лысому капитану, инспектирующему культурно-воспитательные части, на самом же деле говорил громко, чтобы слышали женщины. — А это — «мальчик»! — он указывал на чурбак, на который опиралась вага, превращаясь в мощный рычаг.
— Мальчики у мужиков в штанах! А это чурбан-чурбачок! — громко сострила одна из баб с прокуренным коричневым лицом. Женщины весело засмеялись.
— Здравствуйте, граждане женщины! Шутки шутим — настроение хорошее!
— Здравствуй, Воронина! — поздоровался полковник Боровицкий с красоткой-бригадиршей. Он знал почти всех своих начальников, включая бригадиров, по имени.
— Здравия желаем, гражданин начальник! — весело ответила Воронина. — Сейчас поедете, тут метров десять всего, думали, успеем.
— Странно, такой мороз, а просело? — подошел с «умным» вопросом полковник. Он дымил вкусной московской папиросой и разглядывал Воронину с понятным интересом.
Да и другие краснощекие от коньяка проверяющие улыбались значительно и не отводили от нее глаз. «Красота — страшная сила!» — пробурчал кто-то из девчат, висящих на вагах. Остальные рассмеялись, кто-то и сорвался с ваги, полотно опустилось, и женщины, подсыпавшие и трамбовавшие песок, заматерились, не стесняясь начальства.
— Угостите папироской, гражданин начальник! — попросила Воронина, не обращаясь ни к кому конкретно, на всех поровну деля блестящий черный взгляд.
Офицеры потянулись за портсигарами, раскрыли. Настя снисходительно кокетничала, притворно удивлялась мужской щедрости, хотя не впервые это проделывала, и, «чтобы не обидеть!», по одной, по две папироски взяла у всех.
Напрасно золотопогонные жрали Настю Воронину глазами. Она была лагерной женой старшего нарядчика Михаила Вассорина. Это был крупный красивый блондин, фронтовик, человек абсолютного авторитета. Горчаков видел, как Вассорин разводил на работы семитысячный пересыльный лагерь в Игарке — начало строя стояло у вахты, а конца его не было видно. Здесь нужны были не только мозги.
Никакой самый крутой начальник не смел дотронуться до Ворониной. Горчаков знал и Настю — время от времени она ложилась в больницу для вольных. «Припухала» на законных основаниях.
— Что же у вас женщины на тяжелых работах используются? — поинтересовался молчаливый лысый капитан.
На его глупый вопрос покосились, но вежливый Боровицкий ответил:
— Инструкции не запрещают использовать женщин на тех же работах, что и мужчин. Мы, конечно, стараемся, но где столько легких работ набрать?
— Что же, и норма выработки у них такая же?
— Такая же, и норма, и пайка. И у подростков те же самые нормы, мы выходили на руководство с просьбой не присылать в наши условия хотя бы осужденных подростков, но... — Боровицкий повернулся к закурившей и стоявшей чуть в стороне Ворониной: — Настя! У тебя в бригаде моложе восемнадцати много?
— Человек пять-шесть, я их ксивы не смотрела...
— А что, скидка им будет? — живо заинтересовалась одна из заключенных. — У нас Зойка Протасова... ей четырнадцать лет всего, гражданин начальник!
— Лучше бы старух отпустили, — раздался чей-то голос. — Твоя Зойка ложку мимо рта не носит, а старухи и такие есть.
— Ну, Зойка у нас по ночам и по три пайки зарабатывает!
Женщины закончили работу, одни закуривали и весело посматривали на начальство, другие устало собирали инструмент и, взвалив его на плечи, двигались по шпалам.
Продрогшие офицеры, от которых зависели работа, отдых и еда этих женщин, потирая руки, поднимались в теплушку. Горчаков докуривал, внезапно рядом с ним оказалась Воронина, незаметно сунула в руку бумажку:
— Лепила, — зашептала в ухо, — на Сорок пятом километре маляву передай в лазарет. Веселовой Любаше.
Горчаков кивнул и сунул записку в рукав полушубка. Он чувствовал ее теплое дыхание и грудь, навалившуюся на плечо. Даже «лепила» произнесла не по-блатному, а как-то... как это может прошептать только очень красивая женщина. Тут Горчаков был согласен с начальничками.
62
Сан Саныч еле дошел до своей камеры. Лег на кровать. Как и обещал Антипин, его никто не поднял, и он лежал обессилевший, проваливался в сон и тут же просыпался. Он очень устал за этот месяц, смертельно устал. Ему предложили выбор — оговорить товарищей, наврать на них и послать их в лагерь или отправить в лагерь любимую.
Половинка лезвия лежала в двух шагах. Помешать никто не мог. Он не торопился, понимая, что на это тоже нужны силы, но и не волновался... Просто надо было немного отдохнуть. Он забывался и видел в полусне, как из руки течет кровь, как заливает тельняшку, впитывается в грязный матрас... Он видел себя со стороны осознанно переступающим черту, за которой уже ничего не исправить. Черта была здесь. В его камере.
Он сел в кровати, вспоминая, где лежало лезвие, трусливо дрогнуло сердце, но он быстро спустился на пол — Николь и Катю не тронут, я никого не предам, их оставят в покое... Лезвие лежало на месте. Он выскреб его ногтями из щели, руки были неспокойны, оно выпало, он поднял и прислушался к коридору. Было тихо. Он стиснул челюсти, ему все-таки было очень плохо, руки не держали лезвие и сильно тряслись... и внутри все дрожало. Он переполз на коленях в угол, сунул руки между ног и нащупал мягкое запястье, сухожилия, какие-то тонкие кости... надо было резать здесь.
Он нагнул голову, увидел острие возле вздувшихся вен, и ему стало плохо, голова закружилась, он схватился за стену... Не надо ни о чем думать, просто одно движение — и не смотреть... лучше лечь, надо лечь и закрыть глаза... Он лег на кровать и сунул руки под себя. Захотелось в последний раз подумать о Николь. Тут же набухли слезы, но он нахмурился, взял Катю на руки, прижал крепко. Обнял Николь. Они ему не мешали. Он слышал, как бьются их сердца. Нащупал лезвием запястье и совсем спокойно подумал: хорошо, что Катя и Николь будут рядом...
В коридоре загремело, в его двери громко оборачивался ключ. Сан Саныч дернулся, вздрогнул и сел, выронив лезвие, из верха правой ладони сильно потекла кровь. Он зажал кулак, высматривая на полу лезвие. Над ним стоял надзиратель:
— С вещами!
— Что? — Белов не узнавал своего голоса и все смотрел на пол.
— Собирайся!
— Я?
— Матрас возьми. На выход!
Его привели в общую камеру. Она была большая со сводчатыми потолками и двухэтажными нарами. В центре длинный стол и лавки. Примолкли, когда завели Белова. Дверь сзади закрылась, Сан Саныч стоял у всех на обозрении и хмуро осматривался, куда положить матрас. Там, где он держал его рукой, из порезанной ладони напиталось крови. Хорошо, что матрас черный, подумал Сан Саныч, он был опустошен и спокоен до безразличия, как будто все, что хотел, уже сделал.
— Еще один фраерок! По какой статье плывешь, матрос? — с верхних нар спрыгнул молодой парнишка. Бритый, в белой когда-то майке. — В картишки есть что проиграть? Тельничек поставишь?
С нар, откуда он спрыгнул, с наглым любопытством смотрели на Белова еще несколько полубандитских рож. В Игарке таких хватало. Сан Саныч не обращал на него внимания, смотрел, куда лечь.
— Отстань от человека, — крепкий, тоже бритый дядька в очках сидел за столом и читал книжку. — Вон, занимай пока... — он кивнул Белову на пустые нары, ближние к двери.
Сан Саныч кивнул устало.
— Не хочет морячок у параши!
— Чистенький! Мамкины пирожки из жопы торчат! — заржали сверху.
Сан Саныч раскатал свой матрас кровью вниз и лег. Рядом спиной к нему лежал здоровый толстый мужик. Сан Саныч глянул на ладонь, текло меньше, он зажал рану другой рукой и уткнулся в подушку. Он только что мог закончить свою жизнь, но оказался здесь. Лезвие осталось в камере. Он никак не мог выйти из того состояния или не хотел выходить. Решение, которое он сегодня принял, было правильным... Ему хотелось отступить назад и сделать все хорошо.
Сосед перевернулся и посмотрел на Белова. Это был Самсонов — начальник Игарского госрыбтреста, вор, Белов видел его у Квасова.
— Вы давно с воли? — Самсонов косился на Сан Саныча заплывшими от сна глазами.
— Давно, — сквозь зубы ответил Сан Саныч и закрыл глаза.
Он только что неловко резанул свою руку, а теперь лежал рядом с вором. В одной камере с ворами лежал... Его размышления прервал малолетка, что первый соскочил с нар. Подошел, вихляясь, открыл парашу и, не особо целясь, стал дуть в нее, запел на мотив популярной песни:
— Первым делом, первым делом на допросы. Ну а лагери? А лагери потом! Ты чего какой главный? Тельняшку на что меняешь?
Сан Саныч молчал.
— Зря, на пересылке все равно разденут... — похихикивая, надел портки. — И прохоря у тебя добрячие, — парнишка рассмотрел беловские ботинки. — По этапу пойдешь, сразу их меняй, с ногами сымут!