Разгрузили у ворот лагеря. Построили под сильным светом прожекторов, народ мерз терпеливо и молча. Принимающие сверяли наличие людей с формулярами.
— С этапом идут только формуляры, — пояснил Гришка, — личные дела потом пересылают. Твое дело жиденькое будет — фамилия, имя, отчество, срок да статья. У других по нескольку ходок, есть что записать. Вещи казенные в картишки проиграл или с бабешкой перепихнулся... все фиксируют! — Гришка весело прищурился, обозначая толщину своего дела. — Кое у кого красным перечеркнуто, значит, был побег, таких за зону уже не выпускают, в зоне работают.
Наконец начали пересчитывать пятерки и запускать в ворота. Их барак был ближний. «Разойдись!» — раздалась команда, и окоченевший народ кинулся к двери. Сан Саныч осторожно, не знал, можно ли ходить без строя по зоне, зашел за угол и достал папиросу.
Зона была ярко освещена фонарями и выглядела аккуратно, полтора десятка бараков стояли в три ряда, сильные лампочки качались над каждым входом. Вышки по углам. Вдоль высокой колючей проволоки ярко светили прожектора. Почти сразу за колючкой начинались улицы поселка. Там уже было не так светло, росли старые тополя. Белов всматривался в окна добротных двухэтажных домов, высчитывая, где жил Фролыч. В темноте было непонятно. Наконец сообразил и нашел окна своего старпома, сердце на секунду затрепетало, но рядом курили такие же, как он, серые и молчаливые тени, и острая тоска разлилась по душе. Папироса его погасла, он бросил, ее тут же кто-то поднял и стал раскуривать. Лицо осветилось спичкой, оно было обычное, только очень худое. Когда-то это был нормальный человек. Что будет со мной через четыре года? — со страхом вспыхнуло в мозгу Сан Саныча.
Опять все места в бараке были заняты, он прошел по проходу, везде лежали или сидели темные в полутьме нар люди. На черных матрасах и наволочках не разобрать было, есть там человек, нет ли, Сан Саныч совался, под рукой шевелилось или раздавался мат. Он опасался идти в конец барака.
— Санек! — Гришка варил что-то на печке. — Я тебе занял. Иди, чифирку хлебнем!
Гришка как раз высыпал пачку чая в закопченную консервную банку с проволочными ручками. Налил воды и поставил на раскаленную печку.
— Колымский чай по-нашему, — объяснял благодушно. — Сейчас кверху поднимется, посмотреть, какой дурак его варит, сразу снимай! Это — первак-чифир! Второй раз заливаешь — это вторяк, потом — третяк... потом — все, нифеля[139] доходяги сожрут. Угощай папироской!
На вкус чифирь был горький и напоминал какое-то сильное лекарство. Сердце вскоре застучало очень слышно, но Сан Саныч, обжигая руки и рот, пил и пил мелкими глотками. Так с колотящимся сердцем и лег на нары, закрывшись бушлатом. Гришка вызвался передать записку на волю, и от этой возможности накатила душная тоска — здесь, совсем рядом за забором жили и работали его товарищи, а он не имел к ним никакого отношения. Он не мог написать Николь, что он в лагере.
Утром Сан Саныч Белов стал настоящим зэком. Ему выдали утреннюю пайку, две длинненькие пачки бийской махорки и спецодежду — брюки, спецовку, ватные брюки, телогрейку, бушлат. Все было черного цвета, ношеное, но крепкое. Свою одежду Сан Саныч увязал в узел, Гришка дал простыню и обещал раздобыть чемодан. Деньги Вано заканчивались.
Дали время на маркировку и подгонку одежды. И тут помогал Гришка, вытравил хлоркой фамилию Сан Саныча на его новых вещах и пришил намордник к ушанке — толстую тряпочку с прорезями для глаз. Чтоб лицо не стыло на морозе. Сан Саныч безвольно наблюдал, как его новый товарищ ловко орудует иглой, сам думал о Николь, о Фролыче, представлял, как встречается с ними в этом наморднике.
После обеда построили перед бараком, пересчитали, вывели пятерками за ворота, опять пересчитали. Сержант — начальник конвоя зачитал утреннюю «молитву»:
«Внимание, бригада! Переходите в распоряжение конвоя! Все требования конвоя выполнять неукоснительно, шаг вправо, шаг влево — считается побег! Первая шеренга руки назад, остальные взяться под руки, шагом марш! В строю не разговаривать! Не отставать!»
Привели на расчистку снега. Это были какие-то склады, заметенные под крышу, мужики снимали бушлаты и привычно разбирали лопаты из саней, Белов замешкался, увидев недалекий белый и чистенький Енисей. Здесь он был неширокий, санный путь лежал через...
— Что, глухой?! — пнул его конвоир-ефрейтор. — Костер зажег бегом!
Сан Саныч завертел головой, не понимая, чего от него хотят.
— Кому стоим?! Побежал за дровами! — другой стрелок, ровесник Сан Саныча, замахнулся прикладом. — Ты тоже! Быстро! — кивнул еще одному мужику.
Белов пошел за мужиком.
— Бегом, я сказал! — раздалось сзади, и мужик с Сан Санычем побежали.
Мужик матерился беззлобно, делал вид, что бежит, сам осматривался, свернул за склад, изучил стену и стал отдирать длинную доску. Белов обернулся удивленно — их никто не видел.
— Помогай давай, что смотришь?! — доска отдиралась со скрипом и треском.
— Зачем ломаешь? — не понимал Белов.
— Где я им дров найду? Тяни! Вишь, тут уже брали!
Оторвали несколько досок, изломали и понесли к конвоирам. Расчистили снег, зажгли, над досками заплясало пламя. Сан Саныч достал было папиросу, но на него так заорал ефрейтор, что Белов бегом побежал к саням.
Лопаты остались самые большие, с неровными ручками. Сан Саныч встал рядом с другими к сугробу... пальцы левой руки не держали, разжимались сами собой, и лопата со снегом выворачивалась. Сан Саныч снял телогрейку, ощупал руку — показалось, что левая рука тоньше правой. Снова взялся за лопату. Зачерпнул снег, но поднять не смог. Он сцепил зубы, подгребал, придерживая полумертвой рукой, и видел, что на него недобро косятся. Это была плохая работа, за счет других, ему, воспитанному в труде, было стыдно перед людьми, но и обидно до ярости — он ясно помнил, как гаденыш Козин раздавил эту руку каблуком.
Отвыкший от работы, он еле доплелся до столовой. Намордник не спас, одна щека была крепко прихвачена морозом, сначала он не чувствовал ее совсем, потом оттер, она начала отходить, на ней лопнула кожа и сочилась сукровицей. В его миске оказалось несколько ложек жидкой кашицы, он сначала подумал, что кто-то недоел. Свою пайку хлеба с ложкой сахара он съел еще утром. Есть захотелось еще больше.
Гришка осмотрел больную руку, ощупал внимательно:
— Херово! — заключил. — Ни один лепила не освободит. Тут знаешь сколько таких больных... Что же, совсем не держит? — Гриша взял последнюю папиросу из пачки Сан Саныча. — Завтра в постоянные бригады будут разбирать... Ты чего-нибудь умеешь делать?
— Я... на реке все могу... — Сан Саныч смотрел затравленно.
— Ну-ну... Завтра будут спрашивать. Какая теперь река? Плохо дело, тебе бы с твоей рукой в придурки закосить, денег-то много осталось?
— Рублей двадцать...
Все его деньги и ушли Гришке, сегодня утром за старую простынь, куда завязали вещи, он взял семь рублей, три рубля за чифир, два за намордник. Цены Гришка назначал сам, по реакции соседей Сан Саныч понимал, что его обманывают, но был благодарен судьбе за этого Гришку.
— Китель и брюки можешь продать, или бригадиру отдай за хорошую должность. Без меня у тебя их все равно подрежут, — Гришка придирчиво пересматривал вещи.
У Сан Саныча половина поселка были знакомы, у любого он мог занять хоть пятьсот рублей, но он помалкивал. Ему казалось, что все это только дурная игра: переодевания в казенные вещи, негодная еда, глупые долгие пересчеты, формуляры, овчарки, конвой. То, что с ним происходило, было невозможной нелепостью. Его, умелого капитана и любящего отца, держали в этом странном месте, среди странных людей. Сан Саныч очнулся, присматриваясь. В бараке было темновато, зэки привычно занимались вечерними делами: шили, играли в карты, варили что-то у печки, ругались или просто спали в одежде, укрывшись одеялами и бушлатами.
Ночью разразилась драка с ножами, визгами и криками. Человек десять метались друг за другом недалеко от входа. Падали лавки, тела, трещала одежда. Барак проснулся, загудел тревожно, Сан Саныч сел на нарах и вжался в холодную стену. «Убили! Убили!» — визжал кто-то, перекрикивая злобный мат дерущихся. Дверь распахнулась, и вскоре замелькали овчарки. Мужики в панике полезли на верхние нары, друг на друга... Собак было много, с глухим рычанием они прыгали на длинный стол, оттуда на верхние нары и рвали, рвали, не разбирая. Они были в приспущенных намордниках. Орал уже весь барак — ближние молили о пощаде, кто был подальше страшно материли бойцов. Те, с автоматами, толпились у входа, готовые стрелять. Сан Саныч затаился ни жив ни мертв, рядом под бушлатом вперемешку с матом шептал молитвы Гришка.
Все длилось недолго — сначала с трудом забрали собак, потом стали выводить изорванных и изрезанных. Нескольких унесли. Сан Саныч не понимал, живы ли они. Надзиратели палками подняли ближайших ко входу и заставили мыть полы. Кровью пахло на весь барак.
Утром Сан Саныча, он так и не уснул, неожиданно вызвали с вещами к вахте и повезли на аэродром. Вскоре они уже летели. Их было четверо, все флотские. Один молоденький, лет семнадцати, боцман из Красноярска, и два капитана с Оби. Разговаривать не разрешали. Самолет держал курс на север, в Сан Саныче крепли непонятные надежды — его забрали из лагеря, и он летел в сторону Николь. Ему казалось, какие-то светлые силы сжалились над ним и несут его прямо к ней.
В Бору всех завели в холодную камеру, дали по буханке хлеба, сахар на два дня и кипяток в чайнике. Кружек ни у кого не было, хлеб запивали из носика.
Боцман и один из капитанов были осуждены за драки, оба на два года, другой капитан выпивал в рубке вместе с механиком и старпомом и на полном ходу снес буксиром деревянный мост. Рассказывал, гордясь, что все взял на себя, а буксир не пострадал совсем, «чуть нос погнули и мачты попадали». Дали ему три года.
— Был бы трезвый — диверсию приписали бы! — улыбался довольно капитан, насыпая казенную махорку в лоскуток бумаги. — А ты чего? — спросил у Белова.