́.
Она ничего не знала о муже. Иногда ясно понимала, что не может простить ему, что он ничего не знает о гибели их сына. Он мог бы знать, но он сам так решил. Она не хотела называть Горчакова предателем, просто получалось, что он им стал. Когда он отказался от писем, она его понимала, чувствовала, что все это ради нее, и прощала. Теперь же она ясно знала — никто и никогда не смей отказываться от близких!
То, что он сделал, было предательством. Она слишком дорого заплатила, чтобы это узнать...
Она должна была к нему ехать. Ася спрашивала себя, любит ли она мужа. Горчакова Георгия Николаевича. И не могла ответить на этот вопрос. Молчаливый железный человек Валентин Романов больше знал о ее детях, больше помогал и переживал за них, чем родной отец. Она боялась плыть в Ермаково. Она так глубоко ушла в свое горе, что рядом уже никого не было. Кроме Севы.
Кораблей на Енисее было много, некоторые заходили к бакенщику. Многие шли в Ермаково.
Однажды утром она сидела на лавочке, в дыму дымокура от комаров, подошел Валентин, закурил и заговорил о Горчакове. Она согласно покивала, но не ответила, ушла к Енисею и вернулась, когда все уже пообедали. Она решила плыть. Романов смотрел с недоверием. Ася выглядела плохо. Затравленное, усталое лицо, костлявые плечи, даже осенью она была лучше.
Через несколько дней Ася, Коля и Валентин стояли на борту буксира «Печера», Анна с детьми махали руками с причала. Ребятишки с головы до ног были в сетках от комаров. Собаки крутились рядом, лаяли льстиво и недовольно в сторону удаляющегося хозяина.
Было раннее утро середины июля, по берегам буйствовала зелень, солнце всего несколько дней как начало скрываться за горизонт, и ночи были светлые. Романову не надо было зажигать и гасить бакена. Чайки, крачки дрались и падали в воду за картофельными очистками, что вывалила с камбуза кокша. Романов курил с капитаном возле рубки. Коля отвязал от вещмешка телогрейку, надел на плечи матери, обнял, заглядывая в глаза и отгоняя мошку:
— Не грусти... у нас там отец. Мы же хотели к нему.
Ася кивнула головой и взяла его за руку, поднесла к губам, потрогала костяшки пальцев. Улыбнулась грустно и снова отвернулась к бегущей мимо сильной равнодушной воде:
— Я к нему хочу...
— Мам... — Коля крепко обнял мать за плечи. — Ты не виновата в его гибели.
— Ах, Коля, Коля... — слезы полились из Асиных глаз, она улыбалась через силу, нервно прикусывала губы и улыбалась, — как же не виновата... — она нахмурилась, останавливая слезы. — Я не понимаю, что происходит и куда мы плывем.
Коля помолчал виновато:
— Ты говорила, отец мужественный человек. Нам втроем будет легче.
Ася нахмурилась, беря себя в руки, достала платок, стала сморкаться и вытирать слезы. Подошел Романов.
— Сколько нам плыть? — спросил Коля.
— Восемьдесят пять километров. У меня в Ермаково одна знакомая, она клубом заведовала... зайдем к ней насчет работы.
Он неторопливо скрутил самокрутку и полез за спичками.
— Вы, ребята, вот что... одну штуку вам скажу... Нигде, ни с кем, не дай бог, не проговоритесь про Георгия. Нет у вас ни мужа, ни отца. Помер, заболел и помер в Москве. От туберкулеза! А вы сюда на заработки плывете, за длинным рублем. Про Севу, про то, что у меня жили, тоже ни с кем не вспоминайте. Одно за другое потянется... узнают про Георгия — плохо будет! — Валентин изучал своих подопечных, внятно ли объяснил. — Что еще? Одежонку надо будет купить, денег я займу. У тебя, кроме этого, что-нибудь есть?
Ася посмотрела на свои войлочные зимние боты «прощай молодость».
— Босоножки еще. Платье для работы тоже есть.
— Ну вот, мыла, зубной порошок Анна положила, полотенце. Не пропадем, поживу с вами первое время. — Валентин выбросил окурок в воду, его завертело вдоль борта.
— А если мы нечаянно встретим его в поселке? — спросила Ася.
— Что ты?! Ни в коем случае! — возмутился Валентин. — Отвернешься и мимо пройдешь!
— А как же он узнает про нас? — спросил Коля.
— Молите бога, чтобы он был в Ермаково. Там я его найду. Обживешься маленько, на работу выйдешь... Не будем загадывать!
В клуб Асю не взяли, не было ставок, но завклубом позвонила директрисе школы — там нужен был учитель музыки. Отправились в школу. По дороге завернули в Бакланиху к знакомым Романова, вещи у них оставили и спросили про жилье.
Поселок, о котором они столько разговаривали, поразил Асю с Колей неухоженностью, раздолбанными деревянными дорогами с огромными лужами, засыпанными опилками. Дома-бараки выглядели так, словно их бросили жильцы и заселили случайные люди. Помойные ведра, зола из печек выливались прямо на улицу или возле деревянных туалетов. Горы дров и угля высились, многое только строилось... Всего было много, все было казенное, и среди этого казенного пульсировала живая жизнь. Хозяйки, громко что-то обсуждая, вешали белье на натянутые веревки, кошки дремали на завалинках. Босоногий мужик с подвернутыми штанами шел от Енисея с мешком, из которого торчал осетровый хвост. Мешок недовольно шевелился, мужик останавливался, сбрасывал ношу и вытирал пот, на солнце было жарко.
Ася с Колей сравнивали Ермаково не с Москвой, конечно, но с островом Валентина Романова. Там было тихо и красиво. У сильной и богатой реки жил рабочий, хозяйственный человек. Здесь же все им казалось, что люди заехали сюда ненадолго и уже собираются уезжать. Коля почему-то думал, что в центре Ермаково стоит огромная тюрьма. Тюрьмы не было.
В центре Ермаково было чище, тротуары подремонтированы, двухэтажные здания образовывали ровную улицу. Запах, правда, стоял, будто канализацию прорвало.
— В этих домах, — пояснил Романов, — сортиры на втором этаже сделали, деревянные короба сверху идут... как лето, так вонь...
Перед зданием школы росли цветы, женщины мыли большие окна. В коридорах, как и во всякой летней школе, было пусто и гулко. Директриса, пожилая женщина, поздоровалась и повела в актовый зал к пианино. Ася открыла крышку, попробовала, инструмент был хорошо настроен. Она делала все машинально, сама все время, как только вошли в красивое здание, думала о Севе, который никогда не был в школе. Он мог бы здесь учиться.
— Сыграйте! — услышала она голос директора.
— Да-да... что я должна сыграть?
— Что можете...
Директриса с начала каникул, как только уехала учительница музыки, прослушала несколько кандидаток. Все играли плохо или очень плохо. Она подозрительно посматривала на странную троицу, особенно смущал медвежьего вида рябой мужчина в кирзовых сапогах.
Ася все не начинала, рядом все стоял Сева, у нее наворачивались слезы. Она сыграла бы ему, но здесь были люди. Ася еле держалась, чтобы не встать и не уйти. Пальцы не хотели к клавишам, сжимались в кулаки.
— У меня нет времени... — директриса начала недовольно разворачиваться грузным телом, у нее были больные ноги, она опиралась на палку. Романов неожиданно шагнул поперек ее пути:
— Погоди, мать, погоди, она сыграет, — он и сам уже засомневался, умеет ли Ася на пианино. — Ася, может, тебе аккордеон раздобыть? На аккордеоне же можно? — Валя снова повернул круглое, битое жизнью лицо к директору.
И Ася заиграла, руки сами начали любимый Севкин ре-минорный концерт Баха. Она играла ему, он всегда слушал очень серьезно, слезы потекли. Инструмент в пустом пространстве большого зала звучал хорошо. Ася отвернулась в сторону, задрала голову, но все равно было ясно, что плачет.
— Вы ее муж? — спросила негромко директриса.
— Чш-ш, — зашипел Валентин: он никогда не слышал ничего такого и так близко.
Ася оборвала игру, достала платок, вытерлась, высморкалась и уже спокойнее заиграла прелюдию Шопена, потом концерт Моцарта.
Они спустились в кабинет.
— Вы нам подходите, но что с нервами? Почему плакали?
Ася спокойно смотрела на директрису и не знала, что ответить.
— Муж у нее помер, тоже музыкант был... — заговорил Валентин. — Поэтому!
— А вы кто?
— Я — знакомый, бакенщиком работаю на Ангутихе.
— Хорошо, приносите документы. Вас будут проверять, здесь режимный объект... — директриса внимательно смотрела на нее, словно пыталась разгадать. — Где вы учились?
— В Московской консерватории...
— Ну хорошо, что-то придумаем, у нас в школе профессор МГУ преподает физику... — директриса улыбнулась усталой улыбкой много повидавшего человека.
Снова через весь поселок пошли в Бакланиху. У магазина, в тенечке играли в карты трое инвалидов, один был на тележке, совсем безногий, но с руками, у двоих было по одной руке. Валентин дал каждому по бумажке, постоял, о чем-то их расспрашивая.
Знакомые Романова выдали ключи от небольшого строеньица на той же улочке. Умывальник, стол, два топчана по стенам и раскладушка. Гвозди для одежды вбиты в стену над постелями. Главным украшением комнаты была чугунная фабричная буржуйка. Ящик с углем занимал половину холодного коридорчика.
Так и строилась вся Бакланиха, нагло, из чего было, большей частью из ворованного, безо всяких разрешений на строительство. Прилепилась к Ермаково с запада, со стороны изрядно уже выпиленной тайги. Дальше, через озеро и болото торчали вышки Первого мужского лагеря.
Жилье было холостяцкое. Мужики уехали в отпуск до сентября после хорошей попойки. Вещи разбросаны, на столе высохли остатки закусок в консервных банках.
Когда солнце опустилось за лес и в небольшое окно потекли краски заката, все было прибрано. Посуда, полы и окна перемыты, на электроплитке доваривался суп. Валентин сходил в Ермаково и принес продуктов. Асе отвалил пятьсот рублей в долг.
Ася ожила в работе, улыбалась, будто устраивала свое собственное жилье. Коля бегал на озеро за водой, выносил мусор, чистил картошку. Ася протирала газетой вымытые окна. Составленные из разных стекол они поскрипывали и похрустывали, готовые вывалиться. Ася улыбалась чему-то, видно было, с кем-то разговаривает молча. Ждет, что сюда придет отец, думал Коля, — он и сам представлял такое сегодня. Думал, как сядут с отцом на берегу Енисея вдвоем, и он расскажет ему про бабушку, про Севу, про всю их жизнь и про мать, а отец расскажет про свою жизнь.