«Выдана гражданину Белову А. А., уроженцу..., русскому, осужденному народным судом Ленинского района города Красноярска по статьям 56-30 УК РСФСР к лишению свободы на два года, в том, что он отбывал наказание в местах заключения МВД по 10 июня 1952 года. Освобожден по выписке от 13 июня с применением-отработкой неотбытого срока наказания на предприятиях речного транспорта МВД СССР...»
Его освобождали от наказания «в связи с изменением обстановки». По этой справке он должен был еще полтора года отработать на «Полярном». Прилагалась и целая инструкция, определяющая размеры его свободы. «Ночевать только на буксире; не выезжать за пределы Игарского района; не посещать места проведения массовых и иных мероприятий и не участвовать в них; не изменять место пребывания и место работы без согласия надзорных органов...»
В случае нарушения любого из пунктов два года отработки превращались в четыре года лагеря.
Макаров появился поздно вечером. Обнял. Впервые в жизни крепко прижал к себе Сан Саныча, погладил по исхудавшей спине. Рассматривал, словно не узнавал. Повариха накрывала в столовой на верхней палубе, слышны были запахи и как она беззлобно ругается на матроса. Катер, медленно маневрируя, выходил из затона в Енисей. Ночной город переливался огнями по воде.
— Ну пойдем, капитан, пойдем выпьем. Все у тебя позади, будем надеяться...
Они уселись напротив друг друга. Столовая была ярко освещена, стол накрыт так, будто тут не двое собирались ужинать. Сан Саныч посмотрел с вопросом, но начальник пароходства уже наливал коньяк. Вдруг остановил руку.
— Я и не спросил, может, тебе водки?
— Все равно, Иван Михайлович, — хмуро усмехнулся Белов, — я давно не пил...
— Ну да, — Макаров поднял рюмку. — С возвращением в ряды товарищей!
Выпили. Закусывали. Макаров тут же сунул в рот папиросу:
— Тут за тебя целая битва была. Они громкое дело затевали, многие пошли бы... вон, повариху мою и ту допрашивали... Я в Москву летал, ты министру нашему понравился... — начальник пароходства посмотрел пристально. — Ты, капитан, крепким мужиком оказался! Если бы оговорил нас, все сидели бы! Били же тебя?!
Сан Саныч смотрел тревожно.
— Что молчишь?
— Били, — кивнул, — вы откуда знаете?
— Начальник УМГБ по Красноярскому краю снят. Твой следователь понижен в звании и должности и переведен куда-то, чуть ли не на Диксон. Там много голов полетело, знаешь, как это у них бывает! Давай выпьем, нам просто повезло, чего уж там! — Он плеснул рюмку в рот. — Они на тебя как на молодого партийца и орденоносца главную ставку делали. Ты на суде должен был раскаяться и главным обвинителем выступить.
— Я этого не знал.
— Я смотрел твое дело. Начальником Управления назначен мой однокашник по училищу. Подгозин Федор Иванович. Ты что завял?
— Я? Ничего.
— Вспоминать не хочется? Крепко досталось?
Сан Саныч только мотнул головой, все думая о чем-то.
— Выпей, что ты?
— Они меня обоссали! — тихо выдавил сквозь зубы.
— Что? — не поверил Макаров.
— Избили так, что я ничего не соображал... и обоссали. Я на полу лежал...
— Вот, блядь, скоты! Это кто? Антипин этот?!
Сан Саныч мотнул головой.
— А кто? Надо заявление писать! Надо найти, кто это сделал!
Белов поднял тоскливый взгляд на своего начальника.
— Не хочешь?
— Не верю! — Белов влил в себя спиртное, подышал и прикурил папиросу. — Не верю я больше, все так запутано... это страшнее, чем моча.
— Кому не веришь?
Белов молчал, сосредоточенно затягиваясь куревом.
— Никому, — он твердо посмотрел на Макарова. — Все фальшивое.
— А мне веришь?
— Я не про вас.
Макаров хотел сказать что-то еще, но не стал. Сидел, напряженно постукивая кулаком по столу. Потом заговорил почти спокойно:
— Трудная нам с тобой, Сан Саныч, жизнь выпала. Врагу не пожелаешь, а мы как-то умудряемся ее любить. Нас через сто лет изучать будут. Как особую породу людей. Породу, которая хотела сделать хорошо — всех, весь мир новой дорогой осчастливить! А делала, как получалось... Они через сто лет будут думать, как мы могли так криво жить?! Пальцем на нас будут показывать — боком, мол, ходили да раком, черное называли белым, подлецов героями, а героев уничтожали, как врагов. Да еще следили друг за другом! И будут правы... — Он помолчал и добавил: — А мы еще как-то живы. Работаем, улыбаемся, водку вот пьем... У меня жена в лагере. Семь лет уже. Как я живу?!
Сан Саныч глянул с удивлением.
— Меня не смогли, ее взяли, чтобы тявкал поменьше. Трудно там?
Сан Саныч молчал, пожал плечами:
— Трудно бывает, когда ты что-то сделать можешь... Последний раз меня в ШИЗО посадили, мороз в камере, а у меня сил уже нет. Ничего уже не хотел, лег на ледяной пол и улыбаюсь, радуюсь, как будто к Богу, к его груди прислонился. Сейчас остыну, думал, и больше уже не встану.
— Ты что, в Бога поверил?
— Не знаю.
— И чем кончилось?
— Не помню, в медпункте очнулся.
— Сильно голодал? — Макаров разлил по рюмкам. — Кожа да кости...
— Все время, даже во сне жрать хотел... этого вы не поймете... — Сан Саныч выпил, сморщился и заговорил нервно. — Там все бессмысленно, вот что страшно! Из Игарки — сорок километров по морозу пешим этапом! Зачем? Вон машины стоят! Нет. Пешком! Без сил, голодные, сзади трактор с санями, так на них конвой и блатари едут. В карьере — никакой техники! Кирка да лопата! И есть норма выработки, и хлеб дают по выработке. Зачем все это? Ради какой идеи?! Люди, которые здесь хотели работать, очень хотели, там не хотят совсем! Их заставляют! Потом — кормят или не кормят, бьют...
— Ты что же, в обычном лагере сидел?
— Бывают и хуже, дело не в лагере... Там люди в скот превращаются! — Сан Саныч замолчал, посмотрел на Макарова, понимает ли. — Начальство издевается, как над скотом, между лагерниками отношения не лучше, блатные не работают, заставляют работяг за них пахать... с подростками спят открыто. Эти ребятишки... они в пятнадцать-шестнадцать лет уже не люди. В лагере все уродует — я сам видел, как двое обычных работяг, не блатных, а самых обычных мужиков, собаку... понимаете? В смысле... ну, пялили ее... над ними только посмеивались. Люди сами опускаются до положения скота!
Сан Саныч сморщился брезгливо. Взял было папиросу, но положил.
— Я это по себе знаю, там ведь ничего человеческого. Убивать, воровать — можно, надзиратели сами наводят, чтобы для них тащили! Товарища оболгать? Вот бумага, пиши! И хлеба дадут, и накормят за твою ложь на другого! Там все людские законы отменены, а человек без них не может быть человеком! Не выдерживает человек, Иван Михайлович!
— Ты сейчас Христовы заповеди перечислил.
— Что? — не понял Сан Саныч.
— Не убий, не укради, не лжесвидетельствуй... там все это есть.
— А вы, что же, веруете? — в глазах Сан Саныча блеснул огонек любопытства.
— Не знаю. Да нет, конечно. Я убежденный коммунист... — Макаров вдруг склонился к Сан Санычу и зашептал: — Я за жену молился, она у меня верующая. Есть такая молитва короткая: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня грешного!» Батюшка один научил — Иисусова молитва называется. Вот я и твердил ее, как проклятый, по пятьсот раз в день, пока письмо не пришло. Долго от нее ничего не было... — Макаров будто в себя приходил, застеснялся сказанного.
— Я тоже... о смерти просил, сначала в тюрьме, потом в лагере. Унижения пережить трудно... Может, это и не молитвы совсем... — Сан Саныч говорил тихо, уткнувшись взглядом в стол, хлебные крошки машинально и тщательно собирал, скатывал в мякиш и отправлял в рот, жевал вдумчиво. — Я и сейчас не знаю, как буду людям в лицо смотреть. Не выдержал я той жизни.
— Ну-ну, не наговаривай на себя! Давай выпьем, чтобы все это кончилось когда-нибудь.
Катер стоял на якоре недалеко от берега, слышно было, как шелестит, ластится к борту енисейская волна, автомобильный клаксон пикнул вдали на берегу, в носовом кубрике негромко играл радиоприемник. Макаров налил полную рюмку, выпил молча, закурил:
— Тебе бы забыть все это... — он замолчал, тяжело о чем-то думая. — Иначе с ума сойдешь или наделаешь чего.
— Как забыть? Вы меня вытащили, а там люди остались. Мишка Романов, Захаров, может, и еще кто-то из команды...
— Ох, Сан Саныч, надо терпеть, не все сразу! Близко к сердцу все берешь. Лицо у тебя плохое, радости никакой... с собой ничего не сделай!
— Этого они не дождутся. Можно мне взять пару недель отпуска?
— Не я решаю, ты пока по их ведомству числишься, но похлопочу. Я осенью хотел тебя на большой теплоход ставить, буду с ними разговаривать. Пойдешь на большой?
— Мне Николь найти надо, Иван Михалыч. Я у вас тут на катере, не позвонить, ничего. Она должна быть в Ермаково? — Сан Саныч смотрел со страхом.
— Нет ее там.
Сан Саныч схватил лицо руками, но тут же отпустил.
— А где она?
— Не знаю, ей поменяли место ссылки.
— Я должен найти их!
— Сан Саныч, не надо бы этого, они знают, что Николь француженка.
— Да? И что?!
— Связь с иностранкой — уголовное преступление!
— Она по паспорту латышка!
— Ее тоже могут посадить, ты этого хочешь?
— За что?
Макаров пожал плечами и в сомнении покачал головой:
— Ладно, будут вопросы — звони. Про Николь не пойду спрашивать, я с таким трудом тебя отбил, и то — два года оставили. Они тебя посадят — честь мундира... Выпишу тебе командировку в Ермаково, у коменданта за бутылку узнаешь, куда увезли.
— Можно сначала в Игарку — мне с женой надо развестись.
— Нет у тебя жены, отказалась, как от врага народа. Сразу, как только арестовали...
На другой день капитан «Полярного» вылетел в Туруханск, а оттуда поплыл попутным буксиром. Все было, как и три года назад, когда он вел свой первый караван в тихий енисейский станок. Лед недавно прошел, вода стояла высокая, с белыми грудами торосов, берега начали зеленеть травой, и воздух вовсю уже пах весной. В голове плутала глупейшая мысль — вернуться назад, в ту весну сорок