ался... Давай уж, наливай, что ли!
Они выпили.
— Давненько не пробовал... — задохнувшись, сморщился Шура и съел ложку каши. Зубы были темно-коричневые от чифира. — Народ в БУРе разный. В основном урки да такие, как я, кто оперу не понравился. Не работают, пайка триста грамм... прямая дорога на тот свет!
Шура высморкался в руку, вытер о штаны.
— Я бы давно дубу дал, да надзирателя встретил — он в нашей дивизии кашеваром был... Короче, я однажды крепко его выручил, и он меня вспомнил, помогал, даже хлеб носил. А опер тамошний люто ненавидел, я бы лучше назад к Иванову вернулся.
— Ты про Иванова слышал?
— Была параша. Налей еще! Я, Николаич, до конца срока не дотяну.
— Тебе немного осталось! — Горчаков разлил.
— Пять месяцев... В мае сорок пятого взяли старшину разведки под белы руки... обещали орден повесить, а повесили срок! — Шура запьянел, давил челюсти, нервно и зло помаргивал и щурился. — Тоска заедает, Николаич, думаю всякое... все-все поганое про себя вспоминаю. — Он помолчал, затряс головой и снова стиснул зубы. — Сказано — скрежет зубовный! Точно! Кругом я урод, не хочу такой к своим возвращаться. Жизнь моя совсем меня уделала! — Он опять задумался, прищурившись хищно. — На фронте еще хуже было, чем здесь! Столько подлости, сколько на войне, нигде нет! Это только в кино умные да храбрые побеждают, там жестокость побеждает и злоба!
Шура очнулся от дум, посмотрел на Горчакова:
— Ты не смотри так, Николаич, это я сам с собой, на других у меня злости нет. Сам я во всем виноват. Перед многими людьми... К нам одна девчушка прибежала от немцев спасаться, лет шестнадцать, а то и меньше... по-русски ни слова, такая, вроде цыганочки, лопочет что-то... уф-ф, — тяжело выдохнул Шура. — Сколько раз я это дело вспомнил... а вслух не могу! Морда горит от стыда!
Горчаков слушал спокойно, курил.
— А я скажу, я давно тебе хотел... Изнасиловали мы ее, твари! Втроем были в землянке! Всякое бывало, бабы по-разному себя вели, а эта прибежала, кинулась к нам, плачет, что спаслась от немцев, а потом... как застыла! Молчит! — Шура стиснул голову руками. — Я старший был, сначала подумал, ничего с ней не сделается, ребятам тоже разрядка нужна, а уснуть не могу. Пошел ее искать. Мы в лесу стояли, ночь уже, где найдешь? До драки у нас в землянке дошло! Это я свою вину хотел на других повесить! А не вышло... Подыхать буду — вспомню!
— Ты жалеешь, что был на фронте, я — что не был... — Горчаков долил остатки спирта.
— Я не жалею, и сейчас пошел бы, я не про это — хуже, чем война, нет ничего! Кино посмотришь — все герои! А я не знаю, что такое герои, грязь одна, кровища да грязь!
Замолчали, покуривая.
— Ты где теперь? — спросил Горчаков.
— На трассе. Мосты должны строить, да не строим...
— Почему?
— Не знаю... ни материалов, ни техники. Небольшие речки вместо мостов насыпями переходим, вода под ними по деревянным коробам идет, год-другой, все сгниет — и привет этой насыпи. Прошлой весной Турухан поднялся, десять километров трассы залил! Такой туфты поискать! Начальство ссыт, Николаич, ждут больших посадок, ничего уже не исправишь.
Шура замолчал недовольно. Погасил окурок в банке:
— Боюсь я домой возвращаться, Николаич. Четыре года на фронте да восемь здесь... Сгнило во мне все, ничего не осталось!
74
Навигация кончилась. Сан Саныча вызвали в пароходство, он должен был делать доклад, который делал в Министерстве в прошлом году. В ермаковской милиции выписали маршрутный лист, где значились города Игарка и Красноярск. От Красноярска до Николь было четыреста пятьдесят километров.
Он летел на совещание налегке, ему осталось отработать чуть больше года, и потом все должно было поменяться. Он твердо решил уволиться и уехать в Лугавское. Сан Саныч смотрел в иллюминатор на заснеженную тайгу и улыбался, как будто уже теперь летел к ним.
В пароходстве, где он так любил бывать, где ему всегда казалось, что его все любят, что-то поменялось. С ним здоровались, кто-то приятельски хлопал по плечу, но он чувствовал напряженность во взглядах. Были и такие, кто отворачивался, чтобы не здороваться. Секретарь Игарского райкома, старый партиец, руку не подал и жестко посмотрел в глаза. Сан Саныч переживал. Его товарищи думали про него, что он вор. Или еще что-то...
Он пошел к Макарову и отказался делать доклад. Макаров неожиданно легко согласился. Дело было вечером, они вдвоем сидели в большом кабинете.
— Я о Захарове хотел спросить, Иван Михалыч, ведь он сидит.
— Ты так глядишь, Сан Саныч, как будто я все решаю! — нахмурился начальник пароходства. — Занимаюсь я Захаровым, ты спрашивал уже... он им там наговорил на сто лет тюрьмы! Они бы и выпустили, да все зафиксировано, и он подо всем подписался. Сам на себя петлю надел!
— А генерал Подгозин? Он же ваш знакомый...
Макаров помолчал, глядя в стол, поднял недовольный взгляд:
— Занимаемся, я тебе сказал! Лучше про свои дела расскажи. Как работа?
— Нормально.
— Но и не рвешься! План еле-еле вытянул... Я завтра иду к генералу. Пойдешь со мной! Посидишь в коридоре, если он в настроении будет, я тебя позову. Он мужик неплохой, ты с ним поласковей, он любит, когда к нему... ну, понимаешь! Большое начальство! Попросим за твою невесту.
Всю ночь Сан Санычу виделось, как он уже едет за Николь. Так и не уснул. Представлял ее с мальчиком на руках, а Катька рядом, держит маму за руку. И он идет к ним. Сердце его готово было остановиться от благодарности к добрым людям — к Макарову, к этому генералу... Он включал лампочку, садился в постели, закуривал и рассказывал Николь, как все получилось, как им помогли.
Утром встретились с Макаровым у здания МГБ, выписали пропуска и поднялись наверх. Сан Саныч шел знакомым длинным коридором и испытывал дурацкое чувство мести — он почти свободным шел по той же синей ковровой дорожке — не получилось у них посадить его, шел уже к другому генералу — справедливость восстанавливалась. Дверь в один из кабинетов открылась, Сан Саныч заглянул машинально, и ему показалось, что там идет допрос. Мгновенно все всплыло в душе — как стоял на опухших ногах, как конвоир орал, чтобы он не спал... Козин со взглядом гаденыша, сержант Цветков, закатывающий рукава... Сердце само собой затрепетало в панике.
Макаров скрылся за дверью. Это был кабинет с бархатными шторами, он заходил сюда в наручниках, держа руками штаны. Иван Михалыч вскоре вышел и заговорил шепотом:
— Не может сейчас, ждет звонка... — он показал глазами наверх. — Когда освободится, не знает. Поедем, буду звонить ему.
Они снова приехали к генералу только в час дня.
Все утро, пока ждал, Сан Саныч пролежал на койке в общежитии. Пытался представить разговор с генералом, свой рассказ о Николь и детях, сам же страшно нервничал и сбивался. Подвал «серого дома», его камера вспоминалась, лезвие в щели, он и сейчас смог бы найти его... Рассказать бы генералу, как ссали на лицо капитана Белова... — сердце Сан Саныча бешено колотилось от унижения. Это все было в этом доме, и офицеры все такие же лощеные и довольные собой! Возможно, и Фролыч там, больше года о нем ничего...
Генерал сам вышел в предбанник и пригласил обоих.
— Здравия желаю, Федор Иванович! — Макаров шутливо приложился к фуражке и по-приятельски подал руку.
Белов тоже козырнул.
— Да ладно-ладно! — генерал был в одной гимнастерке.
Лет сорока пяти, высокий и тучный, но без живота, генерал выглядел моложаво и даже спортивно. Улыбался важно и весело и смотрел умно, но Белов отчего-то чувствовал неловкость — вальяжность начальника МГБ Красноярского края унижала.
— Так! Обедать! — скомандовал хозяин кабинета, потирая руки. — Там поговорим!
Они спустились в столовую на первом этаже. Генерал по дороге выспрашивал у Макарова новости про однокашников, о работе, но, кажется, не слушал, поглядывал благодушно. Пришла официантка, генерал велел принести свежие салаты и цыплят табака. Коньяк и водку. Сан Саныч уже крепко чувствовал себя не в своей тарелке. Здесь, внизу, под ними сидели сейчас люди. Но он только кивал, соглашаясь, что свежие овощи и зелень полезны для мужского здоровья. И улыбался над солдатскими шутками генерала.
Хозяин сидел в торце большого стола, Белов с Макаровым напротив друг друга. Официантку генерал отправил и разливал сам.
— За Хозяина! — он поднялся решительно, пихнул супницу, стоявшую у него под рукой на специальной коляске. Из рюмки выплеснулось, по борту супницы потек золотистый борщ.
Чокнулись. Выпили. Сели закусывать. Белов выпил безо всякого чувства, здесь все было фальшиво. Кроме настроения генерала.
— Сам звонил! — произнес Федор Иванович вполголоса, солидно и с чувством, и указал вилкой в потолок. — Волновался! Честно! Все утро волновался, как пацан! У меня с ним всегда так! А уж когда сидишь у него в приемной... иной раз и коленки трясутся! Такого масштаба человек! Сто генералов, включая Жукова и еще кого хочешь, перед ним будут стоять — и всех будет трясти!
Генерал, гордый своими трясущимися коленями, снисходительно зыркнул на собутыльников сквозь золотые очки и снова наполнил рюмки. Выпили. Генерал сам стал разливать борщ.
— Фу-ух! Хорошо сегодня... на все вопросы четко ответил. Знаете, как он умеет! Это, я вам скажу! У меня один Красноярский край, и то за всем не уследишь! А у него целая страна да еще полмира! И он все знает и все помнит! — Генерал выдохнул расслабленно и выпил, ни с кем не чокнувшись. — Ну, что у вас, молодой человек?
Сан Саныч поставил поднятую было рюмку и заговорил, заикаясь и преодолевая волнение:
— Я про своего старпома Захарова Сергея... Фролыча хотел спросить... он арестован...
— Погоди-погоди! — остановил его генерал и посмотрел на Макарова. — Это твой Захаров?
Начальник пароходства кивнул, строго посматривая на Белова.
— Идет следствие! — генерал зачерпнул борщ и понес ложку ко рту. — Вам тут делать нечего! Вы хотели просить за вашу невесту. Она ссыльная?