— Вот эт ты ладно придумал! — нервным баском хихикал его товарищ.
— Да не придумал, говорю, сплю, а сам проснуться боюся!
— Так-то бы очень хорошо, кабы исделалось! — серьезно поддержал третий. — Колхозы-то к едреней матери все! Хучь на старости лет пожить, как люди!
— Вот и я сразу про то подумал, аж вспотел, какая радость у меня была!
— Жуки вы навозные, — раздался ехидный голос помоложе. — А ну как это он сам приудумал? На начальство посмотреть да на таких вот болтунов! Он эти колхозы, можно сказать, своей титькой выкормил, а вы вона куда! На волю собрались!
— Его титьку пусть бы он сам пососал, харя усатая!
— Пернуть не успеешь, по четвертаку всем подвесят! — не унимался балагур.
Горчаков сунул ноги в валенки, накинул бушлат и пошел покурить, как раз начали передавать новое сообщение. Он остановился послушать. Когда Левитан закончил читать, угрюмый мужик восточного вида дотянулся со своих нар, убавляя громкость, спросил:
— Ну что, фершал, врежет Усатый дуба?
— Не знаю... Кажется, его уже не лечат... — Горчаков пошел к выходу, а народ притих, соображая.
— Из чего же ему теперь гроб сладят? — курили у входа.
— Деревянный, как и всем, чего уж вы?!
— Не-е, они ему какой-нибудь специальный изготовят. Может, из стали! В Москве токаря важнеющие имеются. Все по выкройке устроят! Главное, чтоб он оттеда не вылез!
Мужики засмеялись.
— А я бы его колючей проволокой умотал всего, чтоб его и на том свете не распутали!
— Там разберутся, Господа не проведешь! Вишь, как он помирать не хочет! Страшно ведь, там его много побитых людишек поджидают!
Утром народ поднялся до рельсы, ждали первого сообщения в шесть утра, в сортир бегали, санитары растапливали печки, гремели железками. Никто не спал. Сморкались, харкали, делили что-то недовольно. Вдруг дверь отворилась, зашел бригадир Козенко. С папиросой во рту, кивнул Горчакову, прошел в расположение, увидел кого-то своего:
— А вы чего же, не слушаете свежие новости?
— Сашка! Казах! Ты что, твою мать! Выключил?! — заорало сразу несколько голосов.
— Да не надо, ребята! — Козенко стоял орлом, по-хозяйски расставив ноги. — Ус хвоста отбросил!
Тишина возникла гробовая, длилась она секунды, пока мужики поднимали глаза друг на друга, ища подтверждения...
— Сдох! Сдох! Загнулся! Околел! Исдох, пес поганый! Сдох!!! — покатились по лазарету выстраданные проклятия.
Все загалдели, заматерились радостно, кто-то закричал и заржал по-блатному визгливо, гогот раздавался там и тут. Все смеялись, у многих сквозь улыбку слезы текли, некоторые рыдали истерично, кто — в подушку, кто — молотя кулаком по нарам... Курить потянулись на улицу, угощали друг друга по такому случаю.
По лазарету плыла печальная музыка великого немецкого композитора.
В шесть тридцать все сошлись поближе к радио. Музыка стихла. Зазвучали куранты, а потом голос Левитана:
«Говорит Москва. Дорогие товарищи и друзья! Центральный комитет Коммунистической партии Советского Союза, Совет министров СССР и Президиум Верховного совета СССР с чувством великой скорби извещают партию и всех трудящихся Советского Союза, что 5 марта в 9 часов 50 минут вечера после тяжелой болезни скончался председатель Совета министров Союза ССР и секретарь Центрального комитета Коммунистической партии Советского Союза Иосиф Виссарионович Сталин.
Бессмертное имя Сталина всегда будет жить в сердцах советского народа и всего прогрессивного человечества!»
Горчаков сидел у себя в закутке, уставившись в пол. Он не улыбался, он не умел радоваться смерти человека.
Белов собирался на митинг, достал парадную форму — брюки, рубашку уже надел... но задумался.
Все эти дни он был в смятении. Он чувствовал, что умер кто-то важный для него, кто, возможно, знал ответы на главные вопросы. Умер, и теперь его ни о чем не спросишь. Прежней любви к покойнику не было — это он тоже понимал. Вспоминал Сталина, стоящего на трибуне, и тогдашний восторг казался глупым и даже стыдным... но и за свои муки и унижения он не готов был его винить. И даже за Николь, которую его верные псы гоняли по этапам с детьми. Не Сталин велел делать это большому генералу от госбезопасности. Сан Саныч стискивал челюсти, вспоминая самодовольное лицо. Такие же жирные собачьи морды Маленкова, Булганина, Берии, Кагановича были в сегодняшней газете...
Он просидел с полчаса, думая о всяком-разном, потом надел повседневную форму и теплые собачьи унты. Пришел на площадь, когда митинг вовсю уже шел.
В Дудинке по случаю похорон за ночь построили новую трибуну. Обтянули черной тканью и украсили большим портретом. Под Сталиным на снегу стояло несколько венков из выцветших бумажных цветов. Кто-то принес зеленый фикус из дома, но тот замерз и уныло обвял большими листьями, мороз был за двадцать.
На столбе под четырьмя репродукторами, направленными в разные стороны, висел на кошках[154] электрик в больших валенках, бушлате и ушанке, завязанной под подбородком. Ждали прямой трансляции похорон из Москвы, и всем было понятно — на боевой пост отрядило начальство товарища, не дай бог какой проводок где отвалится.
С крыши ближайшего к трибуне дома несколько дней назад начали сбрасывать снег, но успели счистить только половину, а другая осталась лежать толстым метровым слоем. Дом теперь стоял, как каторжник с полубритой башкой. Народ на него посматривал, улыбались осторожно.
Голос Левитана из Москвы неожиданно громко разнесся над заполярными сугробами:
«...прощание с телом вождя проходило в Колонном зале Дома союзов, оно длилось три дня и три ночи. И вот сейчас руководители партии и правительства Маленков, Берия, Молотов, Ворошилов, Хрущев, Булганин, Каганович и Микоян с гробом вождя выходят из Дома союзов. Гроб торжественно устанавливается на орудийный лафет, и процессия начинает движение к Мавзолею».
Народ сначала слушал молча, потом начали перешептываться, обсуждали, на них шикали. Знамена торчали над толпой, несколько портретов с последней ноябрьской демонстрации, красный транспарант провис в первом ряду перед трибуной. Многие женщины тихо плакали с платочками в кулаках, почти все были со скорбными лицами, даже и какие-то мужики стояли с красными глазами, но были и спокойные люди.
Группа девушек, замотанных казенными платками и в казенных же поношенных телогрейках и ватных штанах, переглядывались. Сан Саныч даже заметил, как промелькнуло у одной что-то вроде улыбки. Перешептывались. Белов хорошо слышал украинскую речь. Расконвоированных зэков было много, выделялись привычными серыми ватниками, некоторые в задних рядах покуривали спокойно. Сан Саныч ощутил в них что-то свое, сам недавно стоял так же на серых утренних разводах. Он выбрался из толпы и тоже достал папиросы.
— Закуривай, браток, — кто-то, запалив свою махорочку, протянул горящую спичку.
Сан Саныч сунулся папиросой в большие крепкие ладони, затянулся дымом и благодарно кивнул. И от этих, таких понятных мозолистых рук или от того, что стоял рядом с этими измордованными, но еще крепкими лагерными людьми, он вдруг почувствовал, что они единственные, кто пришел сюда с искренними чувствами. Эта смерть обещала им свободу. Другие же не имели никаких чувств к покойнику, они пришли сюда, чтобы узнать, как будут теперь жить без Сталина. Кто будет вместо него?
Две молоденькие девчонки-школьницы подошли, лузгали семечки, равнодушно прислушиваясь. Что-то шептали друг другу. Женщина в возрасте обернулась на них, ткнула пальцем в репродуктор, из которого лилась траурная музыка и голос диктора:
— Человек умер, а вы семечки... разве можно! — и отвернулась.
Девчонки перестали грызть, постояли, повернулись и пошли с площади, снова поплевывая шелуху.
«Путь к Мавзолею занял двадцать две минуты, — торжественно вещал Левитан. — На обновленном Мавзолее с надписью ЛЕНИН — СТАЛИН стоят не только советские партийные деятели, но и иностранные гости — Пальмиро Тольятти, Чжоу Эньлай, Отто Гротеволь, Вылко Червенков, Клемент Готвальд и другие руководители иностранных делегаций. Тысячи обычных людей пришли для великого прощания с гениальным вождем и учителем трудящихся Иосифом Виссарионовичем Сталиным. С орденами вождя на красных подушках стоят у гроба полководцы — маршалы Советского Союза: Малиновский, Конев, Буденный, Тимошенко, Говоров...»
— Делать-то им нехуя... — пробурчал кто-то сзади безразлично, голос был нетрезвый.
— А как же? — поддержал другой. — Кошку вон задавят, и то народ соберется посмотреть. А тут целый вождь! Обязательно!
— Тихо вы, дайте послушать! — обернулась на них заплаканная женщина в стареньком зеленом платке. — Нальют зенки с утра...
— Слушай, слушай, мать. Тут ты угадала, выпили за такое дело, помянули, значит... — все так же пьяно-добродушно ответил мужской голос.
Митинг в Москве кончился, гроб занесли в Мавзолей, загремел артиллерийский салют, а вся страна заревела прощальными гудками заводов и фабрик. В Дудинском порту к ним присоединились несколько теплоходов. После пятиминутного молчания в маленьком заполярном городке на Енисее начался свой митинг. Выступало руководство, простые рабочие читали по бумажке, многие, повторяя газеты, обещали изучить последнюю работу Сталина «Экономические проблемы социализма в СССР».
Толпа редела, задымила куревом уже основательно, кто-то потянулся в переулки, другие сошлись, обсуждая обычные дела. Никто уже не рыдал, две небольшие колонны заключенных женщин двинулись кривым строем в сторону женской зоны. Ребятишки принялись бегать, как обычно, и никто их не одергивал.
Ася с Колей тоже ходили. В Ермаково народу было поменьше, но митинг проходил на небольшой площади у клуба, и стояли тесно. Партийное руководство, не скупясь, выделило средства. Вся трибуна была в кумаче, а весь нижний этаж клуба закрывали огромные траурные знамена. Большой портрет генералиссимуса в круглой раме смотрел на собравшихся из черно-красных шелковых лент. Опять нарубили в тайге живых елок, прикрывая грязные сугробы. Было солнечно и морозно, и все стояли, подняв воротники. Только выступавший снимал шапку.