— Тут мерзлотник большой, на пятьсот тонн! — со знанием дела объяснял Грач. — Возле завода ссыльные хорошо жили!
Йонас с удивлением посмотрел на Грача, глаза загорелись что-то сказать, но он сдержался, посмотрел на поселок и снова спустился в кочегарку. Загремел лопатой.
— Вы что же, отбывали здесь? — спросил Грач Повеласа.
— Мы на другой стороне залива, в Дорофеевском... — У Повеласа было рябоватое, попорченное оспой лицо, борода росла плохо, клочками, но черты лица были приятные.
Ребятишки на пирсе боролись, бегали наперегонки с собаками. По берегу, прямо по песку два оленя тянули легкие санки, в которых сидел сухой маленький эвенк. Не слезая с санок, задрал плоское лицо на мужиков и крикнул слабым голосом:
— Здолово, лебята, ульта есь? — и всплеснул двумя руками, как будто от радости.
— Чего он? — не понял Егор.
— Ульта — спирт по-ихнему... — пояснил Грач. — Тебя как зовут? Петька, Васька?
— Ага-ага, — радостно кивал эвенк и все махал рукой, будто предлагал спуститься. — Васька я! Здолово! Ульта-спилт давай?!
Облезлые, линялые олени, с растущими, покрытыми шерстью рогами[31], стояли, безразлично и устало замерев. За мужиком в санках лежали два больших дыроватых мешка с рыбой. Головы и хвосты торчали из прорех.
— Лыба есь! — похлопал Васька по мешкам. — Спилт есь?!
— Рыбу-то покажь! — сказал Грач, небрежно отворачиваясь.
— Кто он по национальности? — рассматривал рыбака Егор.
— Да бог их разберет. Тут на Таймыре две национальности — саха и зэка! — Грач добродушно рассмеялся.
Васька тем временем неторопливо слез с нарт, развязал мешок и, взяв за углы, вывалил на песок, потом то же самое проделал с другим мешком.
— Таймесок, омуль есь... тли литла ульта давай, бели все! На заводе нет лыба сяс! Не ловят!
— Три литра спирта ему... — передразнил Грач, поднял голову на поселок, нахмурился солидно. — Пару дней простоим, однако, пойду Степановне скажу...
— Эй! — Васька с небольшим тайменем в руках подсеменил на кривых ногах к самому борту. — Один путылка давай, всё бели, сёрт такой китлый!
Берта в черной телогрейке и нарядном светленьком платочке спустилась по трапу, встала на развилке, думая, куда идти. Потом матрос Климов подошел к кучке местных мужиков, сидящих на бревнах, поздоровался со всеми за руку, стал закуривать. Мужики были ссыльные, он тоже.
Был уже поздний вечер. Егор с Повеласом сходили в поселок, поужинали свежей жареной рыбой и теперь сидели на корме. Разговаривали. Молчаливый Йонас вышел ненадолго из кубрика, покурил, не участвуя в разговоре, и так же молча ушел. У него было необычное лицо, как у актера иностранного кино, только разбитый и криво сросшийся нос портил дело.
— Сколько ему лет? — спросил Егор, когда Йонас закрыл за собой дверь.
— Двадцать четыре... — ответил Повелас, подумав.
— Угу, — поддакнул Егор, возвращаясь к разговору. — И что? Привезли вас в Дорофеевский...
— Ну да. Август был, тепло, в тундре ягоды полно... домой рыбу не разрешали брать, а на неводе можно было есть, сколько хочешь. Мы обрадовались, до этого почти год в колхозе работали, там очень плохо кормили...
— Ты говоришь, вас много было? И что, все литовцы?
— Нет, почему... латыши, русские, финны... На барже везли, послушаешь, как разговаривают — ничего не понятно, столько разных языков! А между собой — все по-русски. Все научились. Нас почти четыреста человек привезли. — Повелас помолчал, вспоминая, головой качнул, будто не веря самому себе.
— Ну и потом что?
— Сначала у костров на ветках спали. Нам обещали палатки и печки, потом стало холодно, палаток не привезли, и нам разрешили отремонтировать бревенчатый барак. В нем и жили. Тесно было, нары сплошные в три яруса, на верхних только лежать можно было.
Он замолчал, достал махорку.
— Это все можно было пережить, но в сентябре встал лед, и нам сказали, что работы больше нет — в колхозе не было зимних сетей. Создали одну бригаду... и все! Триста человек остались без продуктовых карточек, то есть — без хлеба! Нам не к кому было обратиться. Комендант поселка отвечал только за то, чтобы мы оттуда не убежали, бригадир все время ходил пьяный... — Повелас задумался, потом поднял глаза на Егора. — Мы не знали, что такое полярная зима, а она начиналась. Не понимали, что надо будет так жить еще девять месяцев, до весны... Мы просто не верили, что так могут поступить с людьми. Люди начали умирать, а мы все ждали, что про нас вспомнят...
— Почему рыбу не ловили? — недоверчиво спросил Егор.
— Бригада ловила, но мало, и все сдавали... ее солили и отправляли куда-то. Один парень положил за пазуху несколько небольших рыбок для своей семьи, и его арестовали. Приезжал суд, было показательное заседание, нас всех согнали, но судья запретил задавать вопросы. Парня осудили на три года и забрали в лагерь, в Норильск. Его мать и младшие братья очень плакали по нему, а он выжил, потому что в лагере кормили. А они здесь до Нового года не дожили...
Повелас докурил самокрутку и бросил за борт.
— Нас было трое — мать, мой брат Витас и я. Мне — шестнадцать, брату — семнадцать. Мать продала все, что было: платья, сережки и обручальное кольцо. Потом мы только побирались у тех, у кого была работа, и у раскулаченных, которых сослали давно. Они были русские в основном. Кто-то из них помогал, кто-то нет, всем они не могли помочь, нас было слишком много. В бараке умирали каждый день. Сначала дети, потом старики... Люди от голода умирают тихо.
— И что ты делал? — видно было, что Егор с трудом во все это верит.
— Мы с братом и с мамой искали то, что люди выбрасывали, хорошо, если это были головы и кишки или не очень протухшая рыба, мама варила это долго... Перед Новым годом мы с Йонасом нашли муку, в мешке немного было, может два килограмма, пошли в барак, и нас увидел комендант. Мы не воровали, мука была мокрая и замерзшая, мешок лежал на улице, возле пекарни, но опять был показательный суд — нас человек десять набралось таких преступников. Отправили в Норильск, а там сразу положили в лагерную больницу — мы еле ходили. Там нас выкормили...
Повелас отвернулся на тихую гладь Енисея. Солнце мягко скользило и переливалось по поверхности, рыбки всплескивались. Скрипела паровая лебедка, вытягивая уголь из трюма лихтера, на камбузе Нина Степановна разговаривала негромко с Бертой, иногда женщины смеялись.
— Мама умерла первая, вскоре после того как меня увезли, потом, весной уже, брат. — Повелас замолчал, глядя за борт, достал махорку, но закуривать не стал. — Семь лет прошло, а все не могу поверить. Кажется, что они где-то живы, не могут же люди просто так погибнуть... просто так... — Он еще помолчал. — Мой брат превратился в скелет, никого не узнавал и ел прямо на помойке, не варил ничего... В мае поменялось начальство, новый комендант разрешил кормить в долг, стали выдавать по триста граммов хлеба, баланду варили из соленой белухи. Но народу к весне мало осталось... Там были хорошие люди... — Повелас поднял глаза на Егора. — Ты Йонаса не спрашивай об этом... У него мама по дороге, на барже еще умерла, он старший остался в семье, он всех кормил, но когда нас с ним увезли в Норильск, — Повелас заговорил совсем тихо, — у него бабушка, дед и сестренки-близняшки остались... Они все там, на фактории, похоронены. Пятилетние девочки были, Гедре и Агне, их все очень любили... — Повелас замер на последней фразе, глядя себе под ноги, потом поднялся и, не оборачиваясь на Егора, пошел на берег.
Егор еще долго сидел и смотрел вниз по реке, туда, где почти у самого Карского моря точкой на карте существовал поселок Дорофеевский. Он никогда там не был, но всегда мечтал — об этих местах рассказывали как о райских для рыбалки и охоты... Он хорошо знал, что такое несытая жизнь, видывал и бессердечных людей, но представить себе, что люди не помогали друг другу... старикам и маленьким девочкам... не мог. Он не верил Повеласу. Люди так не могут... Егор очнулся, встал и пошел в кубрик, откуда звучало радио и слышались голоса.
Выгружались двое суток. Потом снова зацепили лихтер и пошли вниз. Вскоре, на первой же бригаде из трех ветхих балков, увидели мужика. Он стоял у лодки и двумя руками приподнимал за хвост здорового осетра. Поднять его целиком он не мог.
— Ну как я к тебе подойду, милый ты мой, — причитал Грач, высовываясь в окно, — килограмм сорок в зверюге, не меньше! Начались места, Егор, самая рыба здесь!
Фактории и рыбацкие бригады следовали через каждые пять-десять километров, иногда попадались поселки побольше.
— Здесь прибалты в основном, — объяснял Грач Егору, стоявшему за штурвалом, — совхоз «Родина». Тут у них один дед сумасшедший жил, ходит и всем правду-матку хлещет! И начальству, и энкавэдэшникам прямо в глаза: ироды! людоеды! Бога на них призывал к Страшному суду! А что сделаешь — псих! Седой, волосы длинные, борода... босой до самых морозов ходил... А говорил складно, вроде как и не сумасшедший. Да и глаза, нет-нет да и посмотрит так, хитро... Я его видел!
— Литовцы? — Егор вспоминал свой разговор с Повеласом.
— Да кто их знает, прибалты, да и все!
— У них даже язык разный! — не согласился Егор.
— Ну и хрен с ними! Забрали этого деда сумасшедшего, увезли...
— А за что их сослали?
Грач прихлебнул чай, сделал было умный вид, чтобы ответить, но потом расслабился и равнодушно произнес:
— Было, значит, за что. Сам подумай! За просто так разве потащат в такую даль?
— Так их вон сколько! Старухи, дети... Они тоже что-то сделали? — Егор глядел ершисто.
— Ты, Егор, докалякаешься! Больно башковитый, я смотрю! Тебе они что — рулить мешают?! То дело советской власти, пусть думают, куда этих прибалтов и чего они там натворили.
Егор молчал.
— Это тебе наши кочегары мозги засрали?
— Ничего не засрали! — возмутился боцман. — Вас, Иван Семеныч, как что-нибудь серьезное спросишь, вы сразу...