— Да разве можно страхом... Какое же это светлое будущее, в котором все трясутся?
— Ничего подобного! — лейтенант запальчиво растопырил ладони. — Сейчас докажу! Скажите про себя, только честно, вы — боялись?
Сан Саныч замялся.
— Это мешало вашей работе? — настаивал лейтенант.
— Не знаю, я на работе об этом не думал. — Сан Саныч недовольно тряхнул головой.
— Вот! И вы были отличный работник! Рационализатор! Доска почета! План на двести процентов! Значит, не так плох был этот сталинский принцип управления. Люди были счастливы! Под репрессии не попало и трех процентов населения! Остальные по-настоящему радовались жизни!
— Три процента — это миллионы людей!
— Нет, это не миллионы, это всего три процента! Ради счастья девяносто семи тремя можно пожертвовать!
Антипин торжествовал от чего-то. От самого себя.
— Но я вам скажу еще больше — эти девяносто семь процентов были счастливы потому, что знали про те три процента! Да-да! Счастливы, что это случилось не с ними! Сталин заставил целую страну поверить в свое счастье... — Антипин задумался, с сожалением тряхнул головой. — Я был счастлив, как уже никогда не буду! Вы, кстати, тоже! Сознайтесь! Мы жили трудно и счастливо!
— Это демагогия! Вы ваши преступления и наши страдания валите в одну кучу!
— А в чем страдания? Вы хорошо знали о тех трех процентах, знали о них всю правду, но отказались от нее... Только и всего! Вы сами, добровольно отказались, можно сказать, пожертвовали ими ради счастливой жизни абсолютного большинства людей! И такое он сделал с целой страной! Он — гений!
Сан Саныч начинал злиться. Антипин раскуражился, на глазах превращался в того, прежнего, уговаривающего подписать... только пьяный.
— Вы сейчас сказали, что я сам, по своей воле отказался от своего друга! Пожертвовал им ради своего счастья?!
— Вы Михаила Романова имеете в виду? — лейтенант щегольнул памятью, но было и еще что-то во взгляде.
— Да!
— Я прошу прощения, капитан... — Антипин смотрел спокойно и строго. — Так все и было! Вам это неприятно слышать, но, отказавшись от него, вы поступили благоразумно. Вы бы его не спасли. Я читал дело Романова, оно могло пригодиться, но он не назвал никого. Совсем никого, он был очень упрямый. Это было глупо, он просидел у нас почти год... Стоило ли? Все равно сел!
Сан Саныч запутался в циничной логике лейтенанта. Закурил. В голове стоял Мишка, целый год его водили в подвал, держали ночами на опухших ногах... Он пытался вспомнить свое дело, назвал ли он кого-то... и не помнил. Он называл и отказывался... все спуталось, он тоже провел там немало времени. В общей камере было много ни в чем не повинных людей. В чем гениальность? Сан Саныч поднял взгляд:
— Николь просто так увезли в ссылку! Она здесь уже двенадцать лет! Вообще без вины! А в чем были виноваты латыши, когда их безо всяких объяснений увозили с родины? Только в том, что они латыши?! Или немцы! Это расправа над целыми народами! Она тоже ради счастья людей?
— Мне казалось, вы с искренним уважением относились к Генералиссимусу...
— Я и сейчас не знаю, то есть... я думаю, что он, возможно, великий человек, идеи которого страшно извращались. Он не знал всего, что происходит... Не он же, в конце концов, приказывал бить меня в тюрьме! — Белов смотрел с вызовом, он не верил, что Антипин не знал.
— Он приказывал! — лейтенант довольно улыбался. — Методы физического воздействия на подследственного были введены в 1937 году им лично! Вы не поняли моей теории, товарищ Белов. Все это было частью одного плана. Жестокого, но безусловно великого. То, что вы считаете бесчеловечным и недопустимым, и было великим! Для России, для нашей с вами Родины, это был единственно возможный план! Посмотрим, как они сейчас будут вертеться. Они хотят... даже Берия этого хотел! — лейтенант поднял палец вверх. — Хотят убавить количество страха в обществе! И здесь ошибка — рухнет все! СССР рухнет! Попомните мои слова!
Они замолчали. Сан Саныч вспоминал недавний разговор с Померанцевым:
— Один умный человек считает, что черный гений Сталина в том, что он убивал невинных...
— Да? И в чем здесь открытие? — Антипин смотрел, не понимая.
— Убивая невинных, он заставил бояться всех! Если ты не чувствовал за собой вины — это не значило, что останешься цел...
— Это не Сталин придумал. Иван Грозный вырезал целые города, Петр Первый рубил головы сотнями! — Антипин закурил неторопливо. — Если вспомнить самое начало, после смерти Ленина... Сталин проявил себя как тонкий психолог, он знал жалкую природу людей! Люди ведь ради сытой и спокойной жизни всегда готовы пожертвовать «мелочами». Сначала они отдали право свободно выражать свое мнение, потом право свободно выбирать, а потом стало поздно — остался выбор между подлой жизнью и лагерем.
— И вы с такими мыслями работали? — теперь Белов смотрел, не понимая. — Вы же говорили о счастливых миллионах?
— Знаете, Сан Саныч, вы не самый умный и думающий из моих подследственных. С некоторыми из них я провел много часов в разговорах. Кстати, в вашей голове очень серьезная каша на эту тему. Вам наверняка трудно живется... Советую лучше не думать совсем. Можно сойти с ума или застрелиться. Среди чекистов, кстати, много самоубийств... — Антипин посмотрел на Белова с неожиданной хмурой грустью во взгляде.
Сан Саныч устал, возможно, в его голове и была каша, но то, что творилось в мозгах младшего лейтенанта, точно лучше было не трогать. Странно, что он до сих пор не застрелился. Он потушил папиросу:
— Это вы отправили Николь из Ермаково?
— Что? — Антипин очнулся от своих мыслей. — Не помню. Нет.
— Вы сами при мне приказывали...
— Нет. Я с бабами не воевал, я уважал себя. Мне надо было вас сломать.
— Меня?!
— Ну что вы, ей-богу, встаньте на мое место!
— Никогда!
Антипин скривился на пафос Сан Саныча, он трезвел на глазах:
— Никто ничего не знает. Год назад я был капитаном госбезопасности, старшим следователем по особо важным делам, а сейчас сижу здесь, обычным опером в лагере. Жена отказалась... не поехала со мной.
Он запнулся, помолчал, раздумывая, и продолжил с внутренней тревогой:
— Я боюсь мести зэков, боюсь ареста по прежним делам, просто боюсь заходить в зону. Иногда мне совершенно ясно, что моя жизнь круто пошла вниз. Возможно, даже и проиграна. Я стал пить... я не люблю этого, но пью... — он еще помолчал. — Вас увидел, обрадовался. В этой Дудинке нет никого, большая деревня, наводненная зэками, а вы знали мои лучшие времена! Вы видели меня, когда моя жизнь была настоящей! Большие дела! Широкая дорога! Я был избран вершить великое дело! И я его вершил!
— Почему меня не освобождают? — Белову окончательно надоел этот разговор.
Антипин очнулся от своей блестящей жизни. Посмотрел на Белова, на стол с тушенкой и выпитой бутылкой.
— Просто бумажки. Много освобождают, поэтому долго. Освободят.
— А Николь?
— Про ссыльных не знаю, я не в Центральном комитете работаю...
Видно было, что лейтенант тоже устал. Выговорился.
Когда он ушел, Сан Саныч посидел, вспоминая совсем недавнее время. Оно действительно было счастливым. Они с Антипиным были одинаковые. Оба свято верили, оба хотели работать на благо Родины. А потом сошлись в кабинете Антипина.
Сан Саныч достал бумагу. Он почти каждый день писал Николь, вроде и нечего было, но какие-то слова находились. Иногда рисовал картинки для детей. Николь писала, что им очень нравится. В этот раз он долго не начинал, все думал о ней, о ее болезни, она не все рассказывала... почти месяц пролежала в больнице... Сан Саныч сидел, хмуро уставившись в чистый листок. За эти страшные полтора года он научился ценить самое простое в человеческих отношениях. Но до этого простого ему еще надо было добраться.
Просто добраться и обнять.
Могучий теплоход, загудев, медленно отделился от причала. Енисейская вода, будто обрадовавшись, навалилась на нос, отталкивая «Сергея Кирова» от берега в его первый выход в очередную навигацию. Длинное судно чуть кренилось на один борт, Сан Саныч глянул на кренометр, так и было, вся толпа пассажиров стояла на левой стороне. Махали руками, кепками, шляпами, прощались навсегда. На берегу народу было еще больше. Тоже махали, кричали что-то, многие плакали. Белов увозил в Красноярск почти полторы тысячи амнистированных.
Мелкий дождичек накрапывал, но было не холодно, ветер гнал с запада небольшую, полуметровую волну. «Киров» ее не чувствовал совсем, шел уверенно. Померанцев, как старший механик, пробовал то один, то другой двигатель, менял нагрузки. Часа через два он поднялся в рубку. Во всем чистом, в новой темно-синей тужурке.
— Все в порядке, Александр Александрович... — он достал папиросы, посматривая на старпома Козаченко. — Что, Виталий Александрович, хорошо бежим?
Козаченко, высокий и статный, тоже был в новенькой форме по случаю отхода. Перекладывал в нужном порядке лоцию Енисея, записывал что-то в журнал. Улыбнулся умной и мягкой своей улыбкой, они с Померанцевым симпатизировали друг другу:
— А что же нам не бежать, Николай Михайлович? Восемьсот лошадок тянут!
— И в прошлом году так шел?
— Так же и шел! Завтра к обеду в Ермаково будем.
Померанцев с Беловым вышли на воздух. Закурили.
— Ты что прокисший какой, Сан Саныч?
Белов молчал, покуривая, думал о чем-то:
— Письмо утром получил, тяжело ей там. Ничего не пишет, а я чувствую, как она устала.
— Ребятишки не болеют?
— Нет вроде...
— Ничего, Сан Саныч, главное вы пережили, может, в Красноярск придем, а там тебя и отпустят?
— Если бы так...
— Поедешь за ними?
— Я-то поеду, да кто мне ее отдаст. Пойду к этому козлу в Серый дом! Буду извиняться, просить, чтобы ее перевели в Игарку. Что думаешь?
— Боюсь, они уже передали ее в другую область...
— Вот и я о том же... — они обгоняли маломощный буксир, медленно тянущий против течения две баржи. Сан Саныч внимательно наблюдал, как ходко идет его судно. — Где они, эти бумаги на меня? Звонил сегодня Макарову, уже неудобно перед ним. Говорит, нет пока, тоже уговаривает терпеть. Я-то потерплю, а она как там? Приеду, а с ними что-нибудь...