84
Навигация ослабила обстановку в Ермаково. «Пятьдесят восьмую», социально опасных «врагов народа» увозили на другие стройки и в другие лагеря. Уезжали и освобожденные по амнистии, бытовики и урки, этих тоже грузили в трюмы тех же барж, что доставили их в эти края. Только теперь трюмы были без замков и охраны. Везли в Красноярск. Дальше они, социально безопасные, разбредались по большой стране.
В поселке стало потише и спокойнее, шла ликвидация — вывозили и уничтожали материальные ценности. Бросали лагеря, бросали хорошее жилье. Остающийся непонятно на что рассчитывающий народ занимал дома офицеров или вольных начальников, но приходили команды плотников и начинали их разбирать для отправки в Игарку и Туруханск. Люди, матерясь, переезжали по соседству, тоже в хорошие квартиры или комнаты. Запасались ворованным углем. Что будет зимой с электричеством и водой, никто не знал.
Индивидуальный наряд на Горчакова пришел 28 июля. Срочный! Его самолетом увозили в Норильск, это, скорее всего, был вызов Богданова. Случилось то, чего и опасался Георгий Николаевич, Ася, с ее огромным животом, оставалась одна.
Перед отъездом Горчаков, обманув конвоира, который ждал его в больнице, ушел попрощаться к своим. Ася, подурневшая, осунувшаяся лицом, устало ковыляла по комнате. Она рада была, что именно Норильск, и пыталась обсудить, когда и куда они могут к нему приехать. И что брать с собой. Горчаков нехорошо волновался за ее роды, за то, что они остаются вдвоем, и злился на себя из-за этого волнения, но сделать ничего не мог. Просил дождаться хотя бы, как он там устроится. Ася заплакала. Георгий Николаевич крепко прижал к себе растерянного Колю. Потом снова обнял Асю, взял за подбородок:
— Я не знаю, почему так срочно вызвали, попробую отпроситься к вам, Богданов много чего может... Ну?! Аккуратнее здесь, пожалуйста. Я постараюсь сообщить о себе... — он приподнял ее лицо, заглядывая в глаза. — Только прошу — не забывай, что я заключенный. У меня может не быть этой возможности. А могут отправить еще дальше... все что угодно может быть, будь к этому готова. Если от меня не будет известий, возвращайтесь в Москву. Береги маленького — опять не увижу, как он родится... — попытался пошутить, осторожно прижимая ее к себе.
Горчаков летел в самолете, как и положено, в наручниках, конвойным был молодой сержант, видимо, новобранец, сразу после учебки. Действовал по инструкции, пугливо и строго. Самолет летел спецрейсом, собирал медиков. Из Ермаково были трое, еще четверых Горчаков не знал. Из кабины вышел летчик и заговорил с немолодой женщиной, у ног которой стоял чемоданчик с красным крестом. По обрывкам фраз Георгий Николаевич понял, что в Норильске случилось что-то серьезное. С большими жертвами. Это могло быть обрушение шахты или взрыв на комбинате...
Он волновался. Ермаково стало плохим местом — урки, полуразрушенная больница и никаких знакомых. Это было место, над которым кружили вороны. И среди всего этого развала никому уже ненужной жизни его Ася, его несчастная и удивительная жена несла в себе новую жизнь. Ее бесстрашный инстинкт любви не знал меры. От невозможности помочь Горчаков закряхтел так громко, что конвойный повернулся и посмотрел испуганно на его руки, побелевшие от наручников. Горчаков отвернулся в иллюминатор. Залитая вешней водой тундра медленно плыла внизу. Озера, лужи, петли речушек отражали солнце, оно слепило в круглый иллюминатор. На сотни верст вокруг не найти было живой души... разве только лагерь.
На небольшом аэродроме Норильска было тесно от военных самолетов. Солдаты разгружали ящики в грузовики, те отъезжали, на их место подруливали пустые. Во всем чувствовалась нехорошая напряженность.
В Норильске восстали каторжные заключенные. Несколько лагерей сразу.
Уже были большие жертвы, и ждали еще больших. В город, по Енисею и по воздуху, прибыли два полка войск МВД. Восстание тут же начали обсуждать в автобусе, который прислали за медиками, — водитель был в курсе событий.
Началась это после смерти Сталина. Люди, сидящие в каторжных лагерях, стали проявлять недовольство режимом. Началось с отдельных мелких неповиновений, но в конце мая случились первые жертвы. Во время конвоирования колонны через большую лужу — по инструкции люди не должны были ломать строй, а идти прямо по воде — заключенные не послушались, нарушили строй, обходя лужу, конвой скомандовал «На землю!», пытаясь опустить людей прямо в воду, те не сели, и двоих заключенных пристрелили за выход из строя.
На следующий день жертв прибавилось. Это было вечером после работы. Мимо мужской зоны вели колонну женщин, мужики сгрудились у колючки, меж ними возник разговор, кто-то встретил землячку... Младший сержант, дежуривший на вышке, действуя по инструкции, крикнул, чтобы они разошлись. Мужики стали огрызаться, кто-то послал сопляка-сержанта матом, и тот разрядил автоматную очередь прямо по толпе! Семь человек ранил, один вскоре умер. Два лаготделения — семь тысяч человек — отказались от еды и от работы. Вскоре к ним присоединилось женское лаготделение. Отказники потребовали московскую комиссию для объективного расследования... Так началось Норильское восстание.
Богданов спал после ночных операций, проснулся перед самым приездом Горчакова. Он как раз умывался с полотенцем на плече. Кивнул хмуро и снова продолжил мыться:
— Жена не родила еще?
— Нет.
— Плохо. Не отпущу вас. Целое отделение нам отвели, а толкового народу не хватает. Слышали, что творится? Два месяца уже... то затихнут, то опять везут. Думаю, под сотню убитых уже, раненых еще больше, и у меня такое подозрение, что часть трупов они просто в шахты сбрасывают... — Богданов вытерся и повесил полотенце. — Обед сюда попрошу. Вы располагайтесь!
Он вышел в коридор и вскоре вернулся.
— Что это за Горный лагерь? — спросил Горчаков.
— Особый каторжный лагерь на двадцать тысяч зэков. Кажется, одна «пятьдесят восьмая» сидит.
Санитарка принесла на подносе тарелки с супом и кашей.
Богданов кивнул ей так же хмуро, как и рассказывал, и принялся есть.
— Довели, короче, людей! Вчера вечером привезли шесть человек, я самых тяжелых прооперировал... Ешьте, остынет! Я вам дам их «Манифест» месячной давности... — Богданов нашел конверт в куче бумаг.
Горчаков взял конверт и посмотрел на дверь.
— Не бойтесь особенно, тут эти листовки у всех есть. Заключенные их с воздушных змеев разбрасывают!
— Так что, была комиссия?
— Была. Они и сейчас работают. Только каторжане требовали правительственную, а эти из МВД. Два месяца переговоры вели, стращали, подкупали, освободить раньше срока обещали... что-то, правда, сразу сделали — разрешили каторжные номера снять с одежды, решетки с окон, переписку разрешили раз в месяц. Но не договорились. В последнее время начали силой усмирять, вот и жертвы... — Он доел, выпил компот и встал. — Все. Пойду посмотрю ночных. Через полчаса начинаем оперировать.
Горчаков открыл письмо.
«Обращение заключенных Горного лагеря к Советскому правительству
Президиуму Верховного Совета СССР, Совету министров СССР, ЦК КПСС
Обращение лагнаселения Горного лагеря МВД СССР (Норильск)...»
Обращение было неожиданно длинное, в нем подробно описывались заключенные Горлага — за что сидят невинные люди и как следователи делали их преступниками — держали без сна, морили голодом, били, заставляли подписывать ложь против товарищей... Описывалась система стукачества и наемных убийц в лагерях...
Горчаков закурил, продолжая читать, все это было ему хорошо известно — глаза скользили и скользили по строчкам, только изредка приостанавливались. Письмо было не требованием восставших, но мольбой людей, раздавленных государственной машиной.
«...ОСО[159] при бывшем МГБ СССР не является конституционным органом как судебная инстанция, и гражданин во второй половине XX века не может считать решение, вынесенное за его спиной, справедливым и законным. А между тем значительная часть заключенных по статье 58 осуждена именно ОСО».
Горчаков перевернул последнюю страницу.
«Мы хотим, чтобы с нами говорили не языком пулеметов, а языком отца и сына.
Мы хотим, чтобы миллионы жалоб, ходатайств о помиловании и заявлений о пересмотре дел как со стороны лагнаселения, так и родных не оставались бы гласом вопиющего в пустыне.
Мы хотим видеть конкретные и серьезные шаги, направленные на разрешение назревшей и наболевшей проблемы — пересмотра всех без исключения дел с новой гуманной точки зрения.
Мы хотим признания незаконными всех решений Особого совещания как неконституционного органа.
Мы хотим свободы, братства и единства всего советского народа!
Мы верим своему правительству, верим в его истинно миролюбивые, гуманные намерения.
Мы просим наше правительство разумно разрешить все вопросы, изложенные в данном обращении.
Мы приложим все усилия, чтобы, несмотря ни на какие репрессии со стороны Управления Горлага, держаться до получения исчерпывающего ответа на данное обращение.
Мы стремимся к нашим семьям, к мирному, сознательному труду на благо нашей великой Родины.
Настоящее обращение одобрено всем лагнаселением Горлага.
Норильск. 27 июня 1953 г.»
85
Был самый конец июля, теплоход «Сергей Киров», собирая по поселкам амнистированных, выполнял рейс в Красноярск. Пришли в Ермаково. В разоренном поселке, кроме уезжающих, надо было забрать ценные грузы, под них были зарезервированы два трюма. Белов пошел в Ермаковское управление речного транспорта, согласовал габариты и вес, оформил документы... Тут его и нашла повестка из милиции.
В отделении капитану Белову выдали справку об освобождении, показали, где расписаться. Белов вышел на улицу, сел на лавочку и достал из кармана сложенный вчетверо листок.